Есенин и литературное движение 1915-1916 годов [1969 Юшин П.Ф.

Империалистическая война и литература. Дореволюционная поэзия Есенина и модернистские течения. Есенин и Блок. Есенин и Городецкий. Журнал "Летопись". Есенин и Клюев. "Крестьянские поэты" и литература 1915-1916 гг. "Общество возрождения художественной Руси" и поэзия акмеистов. Есенин и "Общество..."

Есенин входил в литературу в трудное для нее время. Империалистическая война, в которую втянулась Россия, еще резче обозначила раскол, наметившийся в рядах русской художественной интеллигенции на рубеже двух веков и углубленный революцией 1905-1907 годов. Многочисленные модные тогда писатели - представители различных декадентских течений, порвавших с традиционной для отечественной литературы прогрессивной гражданственностью, объединились под лозунгом "война до победного конца". С поддержкой войны выступили в России меньшевики и правые эсеры, имевшие большое влияние в кругах русской интеллигенции. Войну поддерживал Плеханов, оппортунистическую позицию в вопросе войны и мира занял Троцкий. Между тем отношение к войне русской интеллигенции и особенно русской социал-демократии могло ослабить или упрочить положение царского правительства, приблизить или отодвинуть революцию.

Вступая в войну, царское самодержавие, как и другие империалистические правительства, рассчитывало отвлечь рабочий класс и трудовое крестьянство от усилившейся после Ленских событий революционной борьбы за свои кровные интересы ложными лозунгами защиты Отечества. Война и особенно ее благополучный исход позволяли подавить антимонархические настроения, широко распространившиеся в русском обществе.

Война оказывала большое влияние на всю жизнь страны: пробуждала близкие русским людям чувства патриотизма и заставляла их задуматься о судьбе своей Родины. На эти чувства и рассчитывали сторонники войны и использовали их в антинародных целях.

Война позволяла вводить жестокие цензурные законы и держать под запретом революционную печать. Но, несмотря на усилившиеся репрессии, самодержавию не удалось задушить революционное движение, возглавляемое ленинской партией. Оно продолжало расти и шириться.

Война оказала большое влияние на литературную жизнь России. В сложной политической обстановке, созданной войной, могли разобраться лишь люди, обладавшие большим опытом революционной борьбы, близкие к народу и знавшие истинные его нужды. Таких людей объединяла ленинская партия. Ленинское учение о пролетарской революции как самом надежном и ближайшем пути решения народных проблем вооружало деятелей искусства идейно, а растущее освободительное движение народных масс давало им неповторимый и достоверный материал для правдивых художественных произведений.

Если раньше русский реализм вдохновляли идеи крестьянской революции, то новый век поставил в порядок дня революцию пролетарскую как необходимую предпосылку осуществления реального научно обоснованного Марксом, Энгельсом, Лениным социализма. Главным содержанием общественной жизни России двух первых десятилетий XX века была самоотверженная, героическая борьба русского рабочего класса, исход которой открывал простор для решения всех коренных проблем дальнейшего развития России.

Высокие идеалы освободительной борьбы, вдохновлявшие нашу литературу прошлых веков, нашли свое конкретное воплощение в дореволюционной деятельности ленинской партии, возглавившей рабочее движение и впервые в истории человечества указавшей народу практический и единственно верный путь социально-политического освобождения.

В свете теории и практики ленинской партии четко обнаруживалось истинное содержание деятельности различных союзов, кружков, групп, литературных и других объединений. Иного решения требовали многие узловые проблемы художественного осознания жизни, остро вставшие перед творческой интеллигенцией России.

Произведения А. М. Горького, и особенно роман "Мать", положили начало новой литературе и обозначили в русском реализме новую грань, настолько существенную, что она разделила литературное движение того времени на два основных лагеря. В одном из них оказались писатели, верные гражданским традициям отечественной литературы, которые неизбежно вели их к революции. В трудные годы войны это были не только писатели, открыто связавшие свое творчество с рабочим движением: М. Горький, Д. Бедный, А. Серафимович, поэты "Звезды" и "Правды", произведения которых вошли в "Первый сборник пролетарских писателей", изданный в год начала войны по инициативе и с предисловием М. Горького, но и В. Маяковский, раннее творчество которого было близко пролетарской литературе. Многие писатели, занимавшие демократические позиции, также группировались вокруг М. Горького или тяготели к нему.

Все больше о судьбе Родины стали задумываться А. Блок и В. Брюсов.

В годы войны особенно стала заметна реакционная сущность декадентской литературы. Недавние проповедники чистого искусства - символисты и акмеисты - объединились в своей ненависти к растущему революционному движению трудовых масс. Одни из них выступили ярыми защитниками войны, другие еще глубже ушли в область мистики, поповщины, подальше от беспокойной грозовой жизни.

Но если литература, возглавляемая А. М. Горьким, развивалась в крайне тяжелых условиях и под постоянным жестоким контролем цензуры, когда закрывались, казалось бы, самые умеренные демократические журналы, то реакционная и упадочническая литература располагала широкими издательскими возможностями. Ее поддерживали влиятельные буржуазные меценаты, чей кошелек, далеко идущие связи, как и просторные залы их дворцов, были надежной гарантией процветания такой литературы.

Примечательно признание видного акмеиста того времени, покинувшего Родину в тяжелый для нее час, Г. Иванова: "...за Исаакием дворец из черного мрамора - дом Зубовых. Налево, по другую сторону Мойки, высится здание Государственного Контроля. В обоих этих домах в предреволюционные годы бился пульс литературно-артистической петербургской жизни... Шелест шелка, запах духов, смешанная русско-парижская болтовня... Рослые лакеи в камзолах и белых чулках разносят чай, шерри-бренди, сладости... Налево от Исаакия, по той стороне Мойки, в бель-этаже здания Государственного Контроля гостиные менее пышные, мебель не такая редкостная, как у Зубовых. Это квартира известного сановника X... Общество почти то же, как и в зубовском дворце, однако не совсем. Здесь вперемешку с лощеными костюмами мелькают подрясники, волосы в скобку и сапоги бутылками"^*.

^* (В кн.: Сергей Есенин. Стихотворения 1910-1925. Париж, 1950, стр. 6-7.)

В подобных особняках происходило не одно лишь чаепитие со сладостями. Они играли роль штабов буржуазной культуры, сюда сходились нити из всех сколько-нибудь значительных редакций журналов и газет, издательств и театров. В подобных особняках формировалось общественное мнение не только об отдельных авторах, но и о журналах, о целых литературных течениях. Сюда стекались представители различных, порой враждовавших между собой группировок, неизменно находивших, однако, общность в своей неприязни к растущей творческой активности революционной и общедемократической литературы. Это был один полюс пестрой художественной жизни дооктябрьской России. На нем не сияли яркие звезды. Высокие идеалы, освещавшие путь прогрессивному отечественному искусству, здесь были утеряны и преданы забвению, их не могли заменить теории символизма, акмеизма, футуризма. Бурные диспуты и сражения, крикливое уничтожение друг друга создавали лишь видимость борьбы, в действительности это были семейные ссоры между представителями одного идейного лагеря.

С другой стороны, наметившееся уже на заре XX века размежевание творческих сил России стало очевидным в годы "Звезды" и "Правды" и окончательно определилось с выходом горьковской "Летописи". И хотя политическая позиция журнала не была последовательной и подвергалась резкой критике В. И. Ленина^*, но в условиях жесточайшего полицейского террора, обрушившегося на издания и кадры Коммунистической партии, "Летопись" была единственным крупным литературным органом, противостоявшим тогда модным течениям буржуазного искусства. Именно она выступала в роли собирателя прогрессивных сил творческой интеллигенции и провозвестником новых художественных идей. В этой своей деятельности М. Горький постоянно получал поддержку В. И. Ленина.

^* (См. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 49, стр. 299-302.)

Творчество М. Горького, Д. Бедного, А. Серафимовича, В. Маяковского, многочисленного отряда пролетарских писателей и писателей демократического направления, тяготевших к М. Горькому, создавало широкий фронт литературы, противостоявший модернистскому буржуазному искусству.

На заре XX века родилась и громко заявила о себе и марксистско-ленинская критика, оказавшая решающее влияние на развитие новой литературы. Уже в ранних работах Г. Плеханова по общим вопросам искусства и по творчеству отдельных авторов было выражено марксистское понимание роли художественного творчества в жизни общества. В. И. Ленин развил учение К. Маркса и Ф. Энгельса об общественной роли искусства и определил его задачи в народной борьбе. К середине второго десятилетия XX века существовал уже фронт марксистской критики, противопоставившей измышлениям буржуазных теоретиков работы А. Луначарского, В. Воровского, М. Ольминского, М. Горького, И. Скворцова-Степанова и других видных деятелей этого лагеря.

Мы не акцентируем здесь внимание на отдельных ошибках перечисленных авторов. Нам важно подчерк-путь основное разделение идейно-художественной жизни кануна пролетарской революции.

В обозначенной расстановке сил только и можно понять роль так называемой "крестьянской литературы" и определить ее место в общем процессе общественно-творческой жизни России этого периода. Разумеется, в основе творчества многих крестьянских писателей лежала патриархальная психология, и они охотно изображали быт и первозданную природу деревни, правда, лучшие из них касались и доли бедняка, продолжая вековечную песню своих предшественников. Однако после разгрома народнических идей литература эта потеряла свою самостоятельность и занимала промежуточное положение в борьбе пролетарской и буржуазной идеологии. Потому-то крестьянские поэты оказывались то в лагере буржуазной литературы, то тяготели к горьковскому лагерю.

Расслоение в среде крестьянских писателей особенно стало заметно в годы империалистической войны, когда уже явно обозначились полюса идейно-художественной борьбы. Процесс этот хорошо заметен и в сложной творческой эволюции Сергея Есенина.

Направленный А. Блоком к С. Городецкому, С. Есенин в первые же дни пребывания в Петрограде оказался вовлеченным в бурную литературную жизнь столицы. В стихотворениях, прочитанных поэтом Городецкому и вошедших потом в "Радуницу", легко обнаруживалась глубокая внутренняя связь с теми литературно-эстетическими исканиями, которые были характерны в эти годы для самого Городецкого.

Позже Городецкий писал: "От деда-начетчика, сказителя сказок и былин, Есенин взял свои первые песни. Всю убогую красоту, которая в деревне жила, в ее темных церквушках, в этих бесконечных вереницах нищих, всю тленную радость сказок и стихов Есенин испытал с раннего детства, и на этой почве расцвел почти в мастера... Суриковцы не могли ему много дать. Они сами скоро отправили его в Петербург... Когда он пришел к Блоку, потом ко мне, к Клюеву, он и нас также ушиб, также огорошил своим талантом и своим необычайным богатством, которое он нес в своем голосе"^*.

^* ("Памяти С. Есенина" (Речь на вечере памяти С. Есенина в ЦДР просвещения 21.02.26 г.). В сб.: "С. Есенин. Жизнь. Личность. Творчество". М., 1926, стр. 42-43.)

Здесь четко выражена мысль о близкой С. Городецкому направленности таланта С. Есенина. Не живые и сочные картины русской природы привлекали его внимание в поэзии Есенина, а деревенская старина, "убогая красота церквушек", все то, чему отдал дань Городецкий в своих первых сборниках стихотворений "Ярь", "Перун".

Выступая против бесплотности литературы символа и противопоставляя ей "вещный" мир и красоту земной жизни, Городецкий искал эту "вещность" и красоту в прошлом, в быте, в легендах и поверьях дохристианской Руси. Его до военные стихотворения наполнены картинами быта языческих времен, лешими, колдунами, в них много стилизаторства. Воюя против символизма, Городецкий отрицал какое-либо вмешательство писателя в современную ему жизнь. В статье "Некоторые течения в современной русской поэзии" он так формулировал программу акмеизма: "...прежде всего, борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету землю" ("Тройка удала и хороша своими бубенцами, ямщиком и конями")^*. Но в этом призыве к предметности Городецкий подчеркивал: "После всяких неприятий мир бесповоротно принят акмеизмом, во всей совокупности красот и безобразий"^**.

Поэзия раннего Есенина и привлекла Городецкого своею совершенной предметностью патриархального мира, изображаемого с нейтральных или умеренных социальных позиций. Она в гораздо более яркой форме выражала поэтические идеалы самого Городецкого. Еще раньше идеал акмеистической поэзии Городецкий видел в творчестве Н. Клюева. "Искупителем символизма явился Клюев, - но он не символист. Клюев хранит в себе народное отношение к слову, как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному. Ему и в голову не могло бы придти, "слова-хамельоны", поставить в песню слово незначущее, шаткое да валкое ему показалось бы преступлением; сплести слова между собой не очень тесно, да с причудами, не с такой прочностью и простотой, как бревна сруба, для него невозможно. Вздох облегчения пронесся от его книг. Вяло отнесся к нему символизм. Радостно приветствовал его акмеизм"^*.

В статьях Городецкого не менее красноречиво, чем в его поэзии, выражено пристрастие к идеализации патриархальной старины, так пышно расцветшей в творчестве радушно принятого им Н. Клюева. В стихотворениях Клюева и Есенина Городецкий находил именно ту вещность, которую он противопоставлял символизму и ставил в заслугу акмеизму, и то невмешательство в бурную предреволюционную жизнь, которое он декларировал в своей статье. И хотя ни Клюев, ни Есенин не были собственно акмеистами, они пришлись кстати в развернувшейся домашней ссоре между двумя разновидностями буржуазной литературы - акмеизмом и символизмом.

В отличие от акмеистов и Клюев, и Есенин знали деревню не по рассказам и были более приемлемыми в столичных литературных кругах, чем Демьян Бедный или Владимир Маяковский.

Этим можно объяснить и ту легкость, с которой Есенин начал завоевывать страницы петербургских журналов. В них присматривались не только к новому таланту, но и к его направленности. "Записками во все знакомые журналы я облегчил ему хождение по мытарствам", - писал Городецкий в 1926 году^*. Вот некоторые из таких записок:

"Дорогой Сигизмунд Феликсович. Направляю к Вам Сергея Есенина - наш новый юный талант. Надеюсь, Вы примете его стихи и оплатите по рукописи, и прилично. Ему нужна поддержка. Скоро пришлю Вам новую "игру".

^* (С. М. Городецкий. Письмо к Либровичу Сигизмунду Феликсовичу. Рукописный отдел ИРЛИ АН СССР, ф. 123, оп. 2, № 284 (Архив Либровича С. Ф.).)

Этим же числом помечена и записка к издателю "Ежемесячного журнала" В. С. Миролюбову: "Дорогой Виктор Сергеевич. Приласкайте молодой талант - Сергея Александровича Есенина. В кармане у него рубль, а в душе богатство"^*.

^* (Записка опубликована в пятом томе собр. соч. С. А. Есенина. См. комментарий к стр. 9 (V - 267).)

Городецкий не только облегчил Есенину мучительное для многих начинающих хождение по редакциям, но и ввел его в самые высокопоставленные столичные литературные салоны, где он также был желанным гостем. И здесь опять-таки дело не в одном только ярком таланте Сергея Есенина и не в его страстном желании поэтической славы, а в тех условиях, которые создались в литературе к этому времени.

Война требовала воспитания в "доблестном русском воинстве" благоговейной любви "к единой и неделимой России". Этой задаче менее всего отвечали туманные, нередко бунтарские сочинения символистов, которые в своей массе хотя и не выступали против войны, но и не особенно успешно служили ей. А символистское неприятие действительности могло заронить в душу читателя и раскольнические мысли, так потрясшие трон в недалеком прошлом. Именно по этому пути развивалось творчество таких ярких символистов, как В. Брюсов и А. Блок.

Символизм не удовлетворял на этой стадии прежде всего само буржуазное общество, и оно выступило против него в союзе с монархистами. "Для внимательного читателя ясно, - утверждалось в статье "Наследие акмеизма и символизма", - что символизм закончил свой курс развития и теперь падает". "Символистское движение в России можно к настоящему времени счесть в главном его русле завершенным", - писал С. Городецкий. "Катастрофа символизма совершилась в тишине - хотя при поднятом занавесе... Символизм не был выразителем духа России", - добавляет он^*. В статье "О собеседнике"^** О. Мандельштам противопоставлял акмеизм не только символизму, но и гражданской поэзии Н. А. Некрасова, которая с точки зрения критика тоже не выражала "духа России". Символизм не мог противостоять растущей и опасной для буржуазного общества активности революционной и демократической литературы, и поэтому шли усиленные поиски наиболее пригодного для создавшихся условий литературного течения, которое пришло бы на смену одряхлевшему, ставшему не очень популярным и притом сыгравшему уже свою историческую роль символизму.

Акмеизм и эгофутуризм призваны были противостоять горьковской линии развития русской литературы. Стремление акмеистов к предметности и конкретности поэтического образа, к ретроспективной красоте, к поэтизации прошлого русской деревни способно было привлечь внимание крестьянских поэтов, оторвать их от М. Горького, ввести их творчество в русло нового течения буржуазной литературы.

Похороны символизма преследовали, таким образом, вполне определенную цель, они проводились в спешном порядке, при этом не только акмеистами. "Возникает и другое, представляющее несомненный литературный интерес, течение - "акмеизм". Но и оно представляет собою явление новое и даже демонстративно выступает против туманности и неопределенности символизма. Таким образом, ни "эгофутуризм", ни "акмеизм" не колеблют утверждения, что период декадентско-символических и иных "новых течений" завершил свое литературное бытие"^*, - писал профессор С. А. Венгеров в 1914 году.

^* ("Русская литература XX века (1890-1910)", под ред. проф. Венгерова. М., Изд-во товарищества "Мир", 1915.)

Акмеизм, однако, не имел коренных противоречии с критикуемым им символизмом. В своей идейной основе он мало чем отличался от него. Если символисты уходили от современной им действительности в область прекрасных символов, подчеркивая этим свое неприятие действительности, то акмеисты достигали этого поэтизацией отживших форм жизни, древнего и мелочного быта (С. Городецкий, М. Кузмин, Г. Иванов, Л. Столица) или обращением к античности, средневековью, к волюнтаристским темам.

Борьба между акмеистами и символистами носила в действительности призрачный характер. Об этом красноречиво свидетельствует и письмо С. Городецкого Вяч. Иванову, посланное в 1915 году:

"Милостивый государь Вячеслав Иванович, позвольте заявить Вам о моем выходе из руководимого Вами "Общества Ревнителей Художественного Слова" по следующим соображениям.

Считая Вас главою русского символизма, обязанного защищать эту молодую ветвь великого русского искусства, я думал, что Вы сумеете работу общества направить на путь укрепления и развития начал символизма вообще и реалистического символизма, исповедуемого мною и Вами, в частности.

Теперь я вижу, что Вы заключили постыдный компромисс с отбросами декадентства, поставившими себе задачи, совершенно противоположные Вашим, посильные им, но недостойные Вас.

Задачи эти заключаются в насаждении голого формализма в русском искусстве, прикрывающего внешней якобы красотой пошлость и бездарность.

Компромисс Ваш заключается в том, что Вы выдумываете новый кризис символизма, чтобы дать хоть какое-нибудь место в истории литературы кучке людей, которым просто нечего делать.

Ввиду всего этого не считая Вас больше главою и опорой символизма, я нахожу необходимым оповестить печатно об этом всех, кого я вводил в заблуждение и своей устной и печатной пропагандой этого мнения.

С совершенным уважением к Вашей предыдущей деятельности Сергей Городецкий"^*.

^* (Рукописный отдел ИРЛИ АН СССР. Архив Городецкого С. М., ф. 123, оп. 1, № 281.)

Из письма видно, что Городецкий рассматривал акмеизм в рамках символизма или "реалистического символизма", как он выразился в письме. А с Вячеславом Ивановым он разрывал не потому, что выступал принципиальным противником символизма, а оттого, что Вяч. Иванов плохо, на его взгляд, содействовал "укреплению и развитию начал символизма". С Вяч. Ивановым Городецкого связывала до этого идейно-художественная общность, его увлекали теории мифотворчества и вообще экзотического украшательства, так усердно насаждавшиеся Вяч. Ивановым. В духе этих теорий и выступил С. Городецкий в первых своих сборниках стихотворений, пожалуй, наиболее ярко реализовав заповеди своего учителя.

В 1913 году Городецкий едет в Италию, встречается там с Вяч. Ивановым, и ничто, казалось, не предвещает столь резкого расхождения между ними. Наоборот, в письме к А. Ремизову Городецкий по-прежнему считает Вяч. Иванова в кругу своих литературных единомышленников. "Сейчас получил "Подорожье". Спасибо Вам за книгу и подпись на ней... Месяц или полтора тому назад я видел Вяч. Ив. в Риме. Кланялся друзьям"^*.

^* (Рукописный отдел ИРЛИ АН СССР. Архив Ремизова А. М., ф. 256, оп. 1, ед. хр. 69, 8/V 1913 г.)

Что же стало причиной разрыва С. Городецкого с Вяч. Ивановым в 1915 году?

На наш взгляд, одной из таких причин был глубокий кризис символизма и раскол в рядах символистов, отход от течения Блока, Брюсова, ставший особенно наглядным в годы империалистической войны. Блока не пленили новые литературные моды Запада, заграница показалась ему скучной, застойной, неинтересной, и он был безмерно рад, когда вернулся летом 1913 года в Шахматово^*.

^* (См. письма А. А. Блока к А. М. Ремизову, 1913, VI-VIII. Рукописный отдел ИРЛИ АН СССР. Архив Ремизова А. М.. ф. 256, оп. 1, ед. хр. 33 (8 л.).)

Не поддался Блок и ложному патриотическому пафосу акмеистов, выступивших в защиту войны. По этому поводу он подвергся критике в "Аполлоне". В статье "Испытание огнем" (военные стихи)^* говорилось: "Антверпен" Блока - прекрасен, но очень отдаленно, географически только касается войны, как и все, впрочем, опыты Блока в "военном роде".

Акмеистов, выступивших дружным хором в защиту войны, не могло удовлетворить неприязненное отношение к ней А. Блока. Для них своеобразным манифестом явилось стихотворение "Война", опубликованное в последнем варианте в журнале "Аполлон" № 1 за 1915 год. В нем с нескрываемым цинизмом автор приветствовал и благословлял братоубийственную бойню:

Мы выписали это стихотворение полностью не только потому, что оно - одно из самых шовинистических в литературе военных лет, но и потому еще, что им в значительной степени расширяется и конкретизируется круг деклараций акмеистов.

Несогласие акмеистов "приносить в жертву символу прочих способов поэтического воздействия" и поиски "их полной согласованности"^* были направлены к тому, чтобы приспособить русское искусство к задачам войны.

Журнал "Аполлон" ближе всех других выражал идеи, сформулированные в утвержденном царем уставе монархического "Общества возрождения художественной

Руси"^*. В упомянутом нами стихотворении "Война" нет символистской неопределенности, в нем все предельно ясно. Война, для автора - не зло, а обычное, рядовое, естественное продолжение жизни. Шрапнели деловито собирают "ярко-красный мед", "ура" превращается в песню окончивших дневной труд косцов, а поле битвы - в мирное селенье с обычным для него собачьим лаем. Война - "дело величавое", оно - "поистине светло и свято", и автор удивлен не тем, что идет братоубийство, ему непонятно, "как могли мы раньше жить в покое". "Наступательный дух" акмеистской поэзии всячески поддерживался и другими представителями этой группы^**.

^** (См. сб. Л. Столицы "Русь"; сб. С. Городецкого "Четырнадцатый год"; стихотворения П. Соловьевой.)

В журнале "Аполлон" регулярно публиковались обзоры военной поэзии, в которых проводилась та же шовинистическая линия акмеистов. В № 4-5 журнала за 1915 год Г. Иванов так выразил свое отношение к стихотворению "Война": "Эти чудесные стихи жалко даже видеть напечатанными. Их бы распевать под "рокот трубы победы"^*. Видя в "Войне" идейно-художественный эталон военной поэзии акмеистов, Г. Иванов подвергает критике всякое отступление от этого эталона. Он нелестно отзывается о стихотворениях Л. Моравской, в которых слышится сожаление но поводу бессмысленных жертв войны: "Неустанно мне снится война, хотя далеки сражения..."; "я вижу с крыши низкой - умирает кто-то близкий"^**. "Кому, - пишет Г. Иванов, - нужны эти "всхлипывания" - неизвестно. На наш вкус, это не трогательно и не жалостливо, а просто скучно. Приятнее и по тону и по подходу к теме - "Песни девицы - добровольца Любови Столицы"^***. Далее цитируется стихотворение, в котором совсем нет поэзии, но зато откровенно восхваляется война:

По вкусу Г. Иванову пришлись также стихи П. Соловьевой "В лазарете"; Ф. Сологуба "Гимн", "Пасха новая", "У Босфора"; М. Кузмина "Босфор"^*.

О них в обзоре сказано: "Особенно приятно перейти к новым чудесным созданиям Ф. Сологуба и М. Кузмина". Г. Иванова пленили такие строки из "Гимна" Ф. Сологуба:

Шовинистическая программа акмеистов не вызвала сколько-нибудь серьезного отпора в среде символистов и футуристов, наоборот, многие из них выступили в едином хоре с акмеистами. И. Северянин, например, не менее определенно писал:

И хотя каждое выступление печати против войны преследовалось цензурой, горьковский журнал "Летопись" нашел способ дать отповедь ложнопатриотическим стремлениям акмеистов. В небольшой по размеру рецензии на сборник стихотворений "Колчан" говорилось: "Можно весьма откровенно рассказать о своей дыре в душе... Но говорить в таком же тоне о войне - это выше всякой меры! Ведь война не "молочно-белый мрамор каррары", ведь там люди умирают"^*.

Ко времени встречи Есенина с Городецким акмеисты уже вполне определились как наиболее активные проповедники шовинистических идей, под знаменем которых они также пытались объединить русскую литературу. "Война, - утвержалось в "Аполлоне", - разорвала душный круг индивидуальности, породила широкие общие интересы. Русской поэзии возвращено ее исконное право быть народным голосом, - в последние же годы, надо сознаться, каждый поэт был в лучшем случае голосом очень узкого слоя своих читателей и друзей"^*.

Разумеется, подобные заявления находили самые радушные отклики в реакционной среде русской интеллигенции и получали одобрение в монархических кругах.

Далекими от актуальных общественных задач идеями пропитана и художественно-эстетическая программа акмеистов. Их лозунг вещности искусства, как уже говорилось, обращен прямо в прошлое, в домонгольскую Русь, а их лишенная историзма устремленность к классицизму и бытописательство тоже являются попыткой уйти от современной социальной жизни. На страницах "Аполлона" немало места уделялось пропаганде церковно-монастырской архитектуры и живописи. При этом древнее искусство привлекалось акмеистами не с целью исторического его изучения, а как изящный и надежный храм, в котором можно укрыться от бурной современности. И в этом акмеисты не только смыкались с возникшим в годы войны при императорском дворе "Обществом возрождения художественной Руси", выражавшим официальную политику в области литературы и искусства, но и оказывали на него непосредственное влияние.

"Общество возрождения художественной Руси" оформилось в начале 1915 года^* при государевом Федоровском соборе в Царском Селе. Наиболее активным организатором "Общества" был штаб-офицер для поручений при дворцовом коменданте, лейб-гвардии Павловского полка полковник Д. Н. Ломан^**. В состав "Общества" входили наиболее близкие царю представители русской именитой знати^***. Председателем совета был избран князь Алексей Ширинский-Шихматов. Практическую работу по созданию и функционированию "Общества" вел Ломан^****. Он же был посредником в тесной связи "Общества" с царем, под контролем которого оно возникло и существовало.

^* (17 марта 1915 г. был утвержден устав. ЦГИАЛ, ф. 489, оп. 1, л. 72, лл. 20-21. В других документах называлось "Общество возрождения художественно-бытовой Руси".)

^** (Он же ктитор Федоровского собора, начальник образованного при соборе Лазарета № 17 и уполномоченный ее величества по санитарному поезду № 143.)

^*** (Среди учредителей "Общества" - князья Алексей Ширинский-Шихматов, С. А. Лазарев, М. Путятин, граф П. Апраксин, А. Бобринский, протоиерей А, Васильев и другие. В состав совета вошел писатель А. М. Ремизов.)

^**** (И хотя канцелярия "Общества" находилась в Петрограде, Б. Казачий пер., д. 9, штаб его был в Царскосельском дворце, в управлении дворцового коменданта, в ведение которого входил придворный Федоровский собор.)

"Общество" ставило целью возрождение древнерусского бытового искусства, которое оно пыталось использовать для упрочения пошатнувшегося величия царского трона путем "нравственного оздоровления подданных". В уставе значилось: "Общество преемственного возрождения художественно-бытовой Руси имеет целью широкое ознакомление с самобытным древним творчеством во всех его проявлениях, и дальнейшее преемственное его раз питие в применении к современным условиям". Члены "Общества" обязывались "распространять сведения о художественной стороне быта древней Руси и возбуждать к ней общественное внимание... При учреждении "Общества" в составе его образуются разряды: а) церковно-религиозный; б) художественный; в) музейно-библиотечный; г) словесный; д) издательский и просветительный; е) поездок и путешествий". Устав предусматривал создание в империи местных отделов "Общества" и его международные связи^*.

При рассмотрении устава может показаться, что "Общество" ставило перед собой задачи большого общественного значения. Ведь работа но ознакомлению широких слоев населения с выдающимися памятниками национального зодчества, живописи, литературы, охрана, реставрация и пропаганда их во все времена и у всех народов получали одобрение. Дело, однако, в том, что этими благородными целями прикрывалась истинная направленность в деятельности "Общества". Оно было открыто реакционным, и это мы проследим на материалах его словесно-художественного разряда. В одном из них сказано:

1. Национальная несостоятельность современной русской литературы. Бессилие европейских форм. Признаки распада и крушения. Конец "европейского периода". Искания самобытности. Предвестия литературного бунта.

2. "Славянский классицизм", как историческая неизбежность.

3. Преодоление "европеизма", необходимость литературного переворота, коренная ломка двухсотлетних навыков. Возврат к племенным источникам. Назад в дотатарскую Русь^*.

Так оценивал этот документ двухсотлетний процесс развития отечественной литературы, в которой прочно утвердились идеи освободительной борьбы, так беспокоившие трон на протяжении двух предшествовавших революции веков русской истории. В чем же видели учредители "Общества" самобытность русской культуры, которую они хотели возродить?

В других тезисах этой реакционной программы упоминается "охранительное призвание народа", и в этом свете рассматривается его поэтическое творчество, декларируется церковная красота ("О красоте вообще и русской красоте. Ее религиозный склад").

Мы видим, как плотно смыкается эта программа с декларациями акмеистов и с ранним творчеством Сергея Городецкого, так радушно встретившего Сергея Есенина в самый разгар образования "Общества возрождения художественной Руси".

Устраивавшая царя программа подкреплялась систематическими и льстивыми заверениями в верноподданности. В документе, сопровождавшем посланный на утверждение царю устав, читаем: "Общество почтет себя счастливым иметь разрешение представлять Вашему Императорскому Величеству сведения о его посильных трудах на пользу художественного просвещения родной страны". "...Учредители "Общества возрождения художественной Руси" с благоговением обращают свой взор к Царскому Престолу, как исконному средоточию русской самобытности, и, вознося ко Всевышнему горячие молитвы о ниспослании Вашему Императорскому Величеству здравия и сил на одоление неприятельских ратей..."^*. Здесь сконцентрированно выражен тот смысл, который вкладывали учредители в документы созданной ими организации; "исконное средоточие русской самобытности" - престол, и искусство должно пробуждать к нему любовь и благоговение и "споспешествовать" его утверждению в затеянной им войне.

^* (ЦГИАЛ, ф. 489, оп. 1, д. 72, лл. 20, 25 (подчеркнуто нами. - П. Ю.).)

Выше говорилось, что военная программа акмеистов требовала того же.

Царь не обошел своим "вниманием" верноподданническое усердие членов "Общества". В высочайшей телеграмме члену Государственного совета князю Ширинскому он ответил: "Сердечно приветствую добрый почин учредителей Общества, желаю быть осведомленным о всех его трудах и успехах. Николай"^*. 12 февраля 1917 года царь еще раз отметил усердие своих верноподданных. В этот день он посетил русский городок при Федоровском соборе г, Царском Селе и обозревал трапезную, прилегающую к ней домовую церковь и другие помещения, а также квартиру ктитора и оставил запись в книге:

"12 февраля 1917 г. осматривал с удовольствием постройки при Федоровском Гос. соборе. Приветствую добрый почин в деле возрождения художественной красоты русского обихода. Спасибо всем потрудившимся. Бог на помощь вам и всем работникам в русском деле. Николай"^*.

По этому поводу Ломан срочно телеграфировал Ермолаеву: "От двух до трех состоялось царское посещение полное одобрения. Хвала богу. Ломан"^*.

Мы процитировали не все имеющиеся документы, подтверждающие царистское содержание деятельности "Общества возрождения художественной Руси", члены которого беззаветно служили царю, что еще раз подтвердили накануне Февральской революции, 19 февраля 1917 года, в верноподданнической телеграмме, принятой собранием "Общества"^*.

^* (ЦГИАЛ, ф. 489, оп. 1, д. 72, л. 47. Для этого собрания, кстати говоря, Сергей Есенин читал свои стихи.)

Монархическое "Общество" не заинтересовало бы нас, если бы Сергей Есенин не имел к нему отношения. Но в том-то и дело, что судьба поэта переплелась и с Ломаном, и с приходом Федоровского собора, и с деятельностью процветавшей под прикрытием его сводов организации. Конечно, куда проще объяснить все это воинской повинностью С. Есенина, его подчиненностью Ломану. А еще проще умолчать об этом, такое молчание привычно для литературы о поэте. Между тем в дореволюционном творчестве Есенина есть такие особенности, которые создавали предпосылки для борьбы различных общественных и литературных кругов за его талант. В эту борьбу включались и явно реакционные силы. Что же касается службы поэта при Федоровском соборе и его близости к Ломану, то путь к ним лежит через общность многих мотивов и сторон его раннего творчества с идейно-эстетическими установками акмеистов и учредителей "Общества художественного возрождения Руси".

С. Городецкий первый обнаружил эту общность и постарался приблизить поэта к себе. Выступления Есенина в столичной прессе обратили на себя внимание самых широких литературных кругов. Одни видели в нем большой и свежий талант, другие - близкую им направленность этого таланта. Ф. Сологуб так, например, представлял Есенина редактору журнала "Новая жизнь" Н. Архипову:

"Очень недурные стишки. Искра есть. Рекомендую напечатать - украсят журнал. И аванс советую дать. Мальчишка все-таки прямо из деревни - в кармане должно быть пятиалтынный. А мальчишка стоющий, с волей, страстью, горячей кровью. Не чета нашим тютькам из Аполлона"^*.

^* (Сергей Есенин. Стихотворения 1910-1915. Париж. Книгоиздательство "Возрождение", 1950, стр. 12.)

Первые стихотворения Есенина публиковались в столичных журналах как раз в то время, когда А. М. Горький создавал журнал "Летопись" и собирал для него наиболее прогрессивные и близкие к народу литературные силы. Великий писатель объединял их для борьбы против казенного и упадочнического искусства, против махрового славянофильского патриотизма. В письме к К. А. Тимирязеву А. М. Горький так формулировал задачи "Летописи": "Цель журнала - может быть, несколько утопическая - попытаться внести в хаос эмоций отрезвляющие начала интеллектуализма. Кровавые события наших дней возбудили и возбуждают слишком много темных чувств, и мне кажется, что уже пора попытаться внести в эту мрачную бурю умеряющее начало разумного и критического отношения к действительности. Люди живут страхом, от страха - ненависть друг ко другу, растет одичание, все ниже падает уважение к человеку, внимание к идеям западноевропейской культуры, на Руси все чаще раздаются возгласы, призывающие людей на Восток, в Азию, от деяния - к созерцанию, от изучения - к фантазии, от науки - к религии и мистике"^*.

^* (М. Горький. Собр. соч. в тридцати томах, т. 29. М., ГИХЛ, 1955, стр. 341-342.)

Противопоставляя "Летопись" литературным кругам, в которых Есенин начинал свой творческий путь, Горький обратил внимание на поэта и сделал несколько попыток оторвать его от чуждых влияний и привлечь на сторону прогрессивного лагеря русской литературы. И хотя Горькому не все нравилось в поэзии Есенина, он высоко ценил его большой талант и не терял надежды дать ему нужное направление. "Тарьян рассказал, - пишет Дм. Семеновский, - что в литературных салонах Петрограда появился талантливый крестьянский поэт, совсем еще юноша, он своими яркими образными стихами возбудил общее внимание к себе. Поэта, о котором шла речь, я встречал в университете Шанявского. Горький спросил: "Ну что он? Каков?". Через несколько дней я убедился, что интерес Алексея Максимовича к новому имени не был случайным любопытством. Встретив в одном из журналов стихи этого автора, Горький прочитал их, но, кажется, они не произвели на него впечатления"^*.

^* (Дм. Семеновский. А. М. Горький. Письма и встречи, Иваново, 1938, стр. 21.)

Во втором номере "Летописи" Горький предполагал опубликовать "Марфу Посадницу". В этой поэме его привлекло резкое осуждение Есениным деспотизма московского царя и прославление новгородской вольницы. Поэма не содержала достоверных исторических данных о событиях 1478 года, когда Новгород был присоединен к Москве. В ней нет даже попытки раскрыть смысл объединительной деятельности Ивана III.

В поэме причудливо сочетаются разнородные элементы: фантастика, мистика, былинные и сказочные мотивы, в языке много архаизмов и диалектных слов. Но при всем этом крупным планом дан непокорный московскому царю, борющийся за свои вольности, овеянный романтикой Новгород, и царь - кровожадный душитель свободы, заключивший союз с антихристом.

В условиях войны этот есенинский гимн вольности цензура нашла недозволенным и наложила на поэму запрет. Вместо "Марфы Посадницы" Горький опубликовал в "Летописи" "Молебен" ("Заглушила засуха засевки...") - стихотворение, реалистически изображающее картину молебна на истомившихся по влаге полях. В феврале 1916 года Есенин дарит Горькому "Радуницу" и, судя по надписи, считает его творчество близким себе^*.

^* ("Максиму Горькому, писателю земли и человека от баяшника соломенных суемов Сергея Есенина на добрую память. 1916. 10 февр. Пг". См. "Летопись жизни и творчества А. М. Горького", вып. 2. 1908-1916. М., Изд-во АН СССР, 1958, стр. 545.)

Наметившееся сближение Есенина с Горьким не получило, однако, развития в этот период. К концу 1915 года относится встреча Есенина с Н. Клюевым, приехавшим в Петроград 10 сентября^*. К этому времени Клюев написал сборники стихотворений: "Сосен перезвон", "Братские песни", "Лесные были", - и у него был готов новый сборник "Мирские думы", который он сдал Аверьянову 18 сентября 1915 года.

^* (См. Письмо Н. Клюева А. М. Ремизову от 10 сентября 1915 г. Л., ИРЛИ АН СССР, Архив Ремизова А; М., ф. 256, оп. 1, ед. хр. 114.)

С творчеством Клюева Есенин познакомился еще в университете Шанявского, о чем упоминает в одном из автобиографических набросков^*. Как и Есенин, Клюев публиковал свои стихотворения в журналах "Голос жизни", "Северные записки", а в "Ежемесячном журнале" Миролюбова образовалась целая группа так называемых крестьянских писателей. Здесь выступали Н. Клюев, С. Есенин, П. Орешин, А. Ширяевец, С. Клычков и среди них С. Городецкий. Так, в № 5 журнала за 1915 год были помещены стихотворения Клычкова - "Лель", Орешина - "Весна", Городецкого - "Арктур", Клюева - "Заблудилось солнышко в коробах темнохвойных". В № 6 и 7 вновь были опубликованы стихотворения С. Есенина, А. Ширяевца, П. Орешина, Н. Клюева.

^* (Сергей Есенин. Собр. соч. в пяти томах, т. 5, стр. 24.)

Таким образом, уже в 1915 году образовалась группа поэтов, пришедших в литературу из деревни. Среди них Есенин был самым молодым и наиболее талантливым. В 1911 году вышли "Песни" Сергея Клычкова в книгоиздательстве "Альцина". Лишенные даже отдаленного активного вмешательства в общественную жизнь, наполненные худосочными условными образами старцев, леших, колдунов и пленившими поэта поверьями да гаданиями, первые песни С. Клычкова ("Печали-радости", "Лада", "Бова") изображали быт деревни в классически лубочном стиле, к которому питали особое пристрастие в буржуазных салонах.

По-иному складывалось творчество Александра Ширяевца (Абрамова). Сын Волги, с ранних лет познавший трудную жизнь, он отразил в своей дореволюционной поэзии (сборники "Ранние сумерки", 1911; "Запевки", 1916) вольнолюбивые мотивы разинской и бурлацкой Руси ("На Волге", "Бурлак"). В стихотворениях А. Ширяевца "В тюрьме" и "Нищие" громко звучат социальные мотивы. "Одним утонченные яства и ряд утонченных утех, другим скитание до ночи из-за гроша, из-за куска", - пишет поэт в раннем стихотворении "Нищие":

^* (А. Ширяевец. Нищие В кн.: А. Ширяевец. Избранное. Куйбышев, 1961, стр. 43.)

Но и в сборниках "Ранние сумерки" и "Запевки" А. Ширяевец не переступил грань активного социального протеста. В них больше раздольной волжской удали, разбойных мотивов, молодечества.

О безрадостной доле полевой России, пожалуй, наиболее ярко из этой группы поэтов сказал до революции Петр Орешин - поэт, незаслуженно забытый в истории нашей литературы. Его поэзия, овеянная большой любовью к Родине, содержала в себе горестные раздумья о нищей и безотрадной жизни крестьянина ("Золотая соха", 1913; "Думка", 1913; "Рассвет", 1913; "Страда", 1914; "С обозом", 1914; "Ждут", 1914)^*.

^* (См. Петр Орешин. Стихотворения и поэмы. М., ГИХЛ, 1955.)

^* (Петр Орешин. Стихотворения и поэмы, стр. 22.)

Орешин, однако, видит не только Россию нищую, забитую, заброшенную. Он верил в возможность изменения ее нерадостной доли внутренними силами деревни ("Золотая соха", "Худая слава"). Вера поэта в способность русского мужика изменить жизнь деревни к лучшему приводила его к неверной ориентации, ему казалось, что освобождение придет от нового Стеньки Разина, который "пустит в небо ладаном думы ежечасные", и что "вольница разбойная" сделает всех "богатыми и счастливыми"^*.

^* (Стихотворение "Ждут". В кн.: Петр Орешин. Стихотворения и поэмы.)

Внутридеревенская замкнутость характерна для всех поэтов этой группы. Они противопоставляли деревню городу и накануне уже созревавшей революции не замечали крепнущего союза революционных сил города и деревни. Наоборот, своим творчеством они объективно отрицали необходимость такого союза, что делало их поэзию социально безопасной для правящей верхушки. Нередкое у пришедших из деревни поэтов стилизаторство обнажилось во всей определенности в выступлениях образованной в 1915 году С. Городецким и А. Ремизовым группы "Краса", в которую вошли Н. Клюев. С. Есенин, С. Клычков, А. Ширяевец. Этими выступлениями имелось в виду пробудить у столичной публики интерес к старинному быту, национальным традициям и устному творчеству русского крестьянина. Но замыслы эти не нашли воплощения в практике деятельности "Красы". Вечера этой группы поэтов превратились в литературный балаган, в подделку под народность. Замысел С. Городецкого объединить "крестьянских" поэтов под своим руководством встретил сопротивление Н. Клюева. В поэзии Есенина Клюев нашел близкую себе поэтическую образность и общность идейной направленности творчества. Это же видел и Городецкий, немало сделавший для того, чтобы привлечь двух поэтов на свою сторону. Городецкий раскрыл Есенину те особенности творчества Н. Клюева, которые были общими для двух поэтов, и убедил его в необходимости и целесообразности поближе познакомиться с Клюевым. По совету С. Городецкого Есенин написал свое первое письмо Н. Клюеву из Петрограда: "Дорогой Николай Алексеевич! Читал я Ваши стихи, много говорил о Вас с Городецким и не могу не писать Вам. Тем более тогда, когда у нас есть с Вами много общего. Я тоже крестьянин и пишу также, как Вы, но только на своем рязанском языке" (V - 114).

Позже в своих автобиографиях Есенин не раз упомянет: "Городецкий меня свел с Клюевым" (V - 9, 12, 21), а в наиболее поздней из них - "О себе", сказано: "Городецкий меня свел с Клюевым, о котором я раньше не слыхал ни слова. С Клюевым у нас завязалась при всей нашей внутренней распре большая дружба" (V - 21). Внутреннюю распрю с Клюевым Есенин почувствует позже, в годы революции, а в 1915-1916 годах между поэтами установится "большая дружба", Клюев возьмет на себя идейно-художественное руководство Есениным, и это окончательно порвет едва наметившиеся тогда связи поэта с М. Горьким.

Письмо Есенина было расценено Клюевым как сигнал к борьбе за талантливого рязанца, которого он решил оторвать от Городецкого и обратить в свою веру. Три письма, одно за другим, посылает Клюев Есенину в Константинове (2 мая, 9 июля, 6 сентября 1915 года)^*. "Особенно мне необходимо узнать слова и сопоставления Городецкого, не убавляя, не прибавляя их. Чтобы быть наготове и держать сердце свое перед опасным для таких людей, как мы с тобой, соблазном. Мне много почувствовалось в твоих словах, продолжи их, милый, и прими меня в сердце свое"^**.

В своих письмах Клюев всячески стремится подчеркнуть творческое родство с Есениным, спешит сообщить ему, что братские песни вынесены им, Клюевым, из Рязанской губернии, где он жил у хлыстов в Даньковском уезде. В то же время Клюев осторожно, но последовательно вбивает клин в дружбу Есенина с Городецким, сеет в душе молодого поэта сомнение в искренности такой дружбы. "Ведь ты знаешь, что мы с тобой козлы в литературном огороде и только по милости нас терпят в нем и что в этом огороде есть немало ядовитых колючих кактусов, избегать которых нам с тобой необходимо для здравия как духовного, так и телесного"^*.

Н. Клюев считал себя представителем настоящей, земной поэзии, которую он противопоставлял поэзии символа. Противопоставление это четко выражено уже в первом сборнике "Сосен перезвон". В стихотворении "Вы обещали нам сады в краю улыбчиво-далеком" Н. Клюев резко выступает против туманных идеалов К. Бальмонта и подчеркивает земные истоки поэзии крестьянских поэтов.

В письме А. А. Измайлову (1915) Клюев вновь недоброжелательно отзывается о "лиро-эпических и разных прочих столичных поэтах"^*. В стихотворении "Оттого в глазах моих просинь..." содержится отрицательная оценка столичной критики, не понявшей, по мнению Клюева, его поэзии и давшей ему в поучение Игоря Северянина. В нем же Клюев рассматривает лирику Есенина как закономерный дар "избяной Руси", которая, как он утверждал, только и может быть источником настоящей поэзии ("Осеняет словесное дерево избяную дремучую Русь"), и приветствует "певца полей Коловратовых" как своего союзника. С приходом С. Есенина в литературу Клюев почувствовал конец своему одиночеству и развил энергичную деятельность по привлечению Есенина на свою сторону. Он возлагает на него большие надежды:

^* (Архив Измайлова А. А., ИРЛИ, ф. 115, оп. 3, ед. хр. 147; письмо шестое.)

Обещанное Городецким издание "Радуницы" в "Красе" провалилось, и Клюев рекомендует ее Аверьянову, в издательстве которого она и выходит в один год с книгой Клюева "Мирские думы". В критике нашей дружбу двух поэтов чаще всего рассматривают как результат хитросплетенной политики Клюева, итог его лицемерных домогательств. Между тем Есенин увидел в нем поэта, творчество которого было тогда ближе ему, чем творчество любого из столичных писателей. Уже в пору полной распри, когда Есенин далеко ушел от идей и поэтики Клюева, он назвал его одним из своих учителей: "Блок и Клюев научили меня лиричности" (V - 22).

Ориентация Клюева на деревню и отрицание города, особенно в стихотворениях "Пахарь", "Пушистые, теплые тучи", "Обозвал тишину глухоманью", были характерны и для Есенина. В поэзии Клюева Есенин нашел также зрелое выражение близкого ему поэтического мироощущения. Его привлекали образность и лиризм ранней поэзии Н. Клюева: "Мнится папертью бора опушка", "Сосны молятся, ладан куря", "Мир вам, сосны, вы думы мои, как родимая мать, разгадали" (стихотворение "В златотканные дни сентября"). Все это очень близко самому Есенину. Как и Есенин, Клюев заявлял о желании "с клюкою, с дорожной котомкой" закатиться "в туман вечеровой" и "как пчела медвяную росу, собрать певучие сказанья" (стихотворение "Осенюсь могильною иконкой"). Клюевские образы "схимник-бор читает требник", "болото курится, как дымное кадило", "тучи, как кони", "месяц - грудок пастушонка", "месяц - рог олений, тучка - лисий хвост", "туча - ель, а солнце - белка" и многие другие сродни и Есенину.

Имея в виду 1916 год, И. Н. Розанов пишет в своих воспоминаниях: "Есенина этого периода нельзя рассматривать отдельно от Клюева: так тесно они тогда были связаны. Клюев несомненно заслонял собою Есенина и страшно на него влиял"^*.

^* (И. Розанов. Мое знакомство с Есениным. В сб.: "Памяти Есенина". М., 1926, стр. 33.)

В отклике на "Радуницу" П. Н. Сакулин также устанавливает родство двух поэтов: "Сродни Клюеву молодой двадцатилетний певец С. А. Есенин, только что издавший сборничек "Радуница". Порою кажется даже, что он еще не определился и поет по внушению своего более зрелого собрата"^*.

^* (П. Н. Сакулин. Народный златоцвет. "Вестник Европы", 1916, № 5.)

Отмечая общность тем, образов, сходство в ощущении и выражении отдельных сторон сельской жизни и природы, неприязненное отношение к городу, мы не ставили вопрос о заимствовании Есенина у Клюева. Многое здесь объясняется единством источников творчества, психологии, мировоззрения. И тем не менее таких заимствований немало. Приведем несколько примеров:

Здесь не только повторен рисунок стиха и совпадают рифмы, но налицо и дословные совпадения. Такие же совпадения имеются в стихотворениях: "Я надену черную рубаху" - Клюев; "Я надену черное монисто" - Есенин; "Помню я обедню раннюю" - Клюев; "Чую радуницу божью" - Есенин; "Вы на себя плетете петли" - Клюев; "Без шапки, с лыковой котомкой"- Есенин (сравни: "На мне убогая сермяга, худая обувь на ногах" - Клюев; "На мне дырявая поддевка, а поводырь мой - подожок" - Есенин).

Много общего также в стихотворениях Есенина о войне с "Мирскими думами" Клюева (сравни: "Гей, отзовитесь, курганы..." - Клюева и "Удалец" - Есенина). Даже наиболее зрелое произведение Есенина "Русь" содержит общие мотивы и ритмы со стихотворением Клюева "В этот год за святыми обеднями".

То же можно сказать о песне Н. Клюева "О соколе и о трех птицах божиих" и сказании С. Есенина "О Евпатии Коловрате, о хане Батые, цвете троеручице, о черном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе".

Все это давало основание современникам видеть и подчеркивать идейно-творческую близость двух поэтов и едва ли делает убедительным наметившееся в литературе после 1955 года акцентирование неприязненного отношения Есенина к Клюеву. То, что появится после революции, неуместно переносить на 1915 и 1916 годы. Дружба двух поэтов завязалась на основе творческой близости, которую они оба чувствовали тогда. Надо также отметить, что и Клюев и Есенин понимали свою инородность в салонных кругах литературы и нарочито подчеркивали свое мужицкое происхождение, оба они тяготели к Миролюбову, а позже к левым эсерам и их идейно-литературному идеологу Иванову-Разумнику, которого не терпели в особняках Гиппиус и Мережковского. Характерно письмо Гиппиус к А. М. Ремизову, относящееся к 15 января 1918 года. В нем

Гиппиус называет Иванова-Разумника бесчестным. "Смердяковы, - пишет она, - только верны себе. Не забывайте, что лакеи хуже своих господ"^*.

^* (Архив Ремизова А. М. ИРЛИ, ф. 256, оп. 1, ед. хр. 63.)

Мы упоминали о резком отношении Клюева к столичным салонным поэтам. Эту резкость он сумел привить и Есенину. Уже в письме, относящемуся к 1916 году ("Огонек", 1965, № 40, стр. 9), Есенин высказывает крайне отрицательное мнение о Гиппиус и Мережковском, а в письме к А. В. Ширяев ну от 24 июня 1917 года открыто противопоставляет поэзию "скифов" салонной поэзии. "Об отношениях их к нам судить нечего, они совсем с нами разные, и мне кажется, что сидят гораздо мельче нашей крестьянской купницы... Им все нравится подстриженное, ровное и чистое, а тут вот возьмешь им да кинешь с плеч свою вихрастую голову, и боже мой, как их легко взбаламутить... С ними нужно не сближаться, а обтесывать как какую-нибудь плоскую доску и выводить на ней узоры..." (V - 126, 127).

Клюев всячески поддерживает в Есенине самостийный крестьянский дух, постоянно подчеркивает разницу между высокопоставленной светской знатью и ими, пришельцами из глубины, как думал Клюев, народных низов. Поэтому относительно 1915-1916 годов правильнее говорить об общей неприязни Клюева и Есенина к салонным кругам, а не о их внутренней неприязни. Это тоже одно из немаловажных условий, облегчавшее их сближение.

Разумеется, поэзию Есенина, даже самые ранние его стихотворения, нельзя отождествлять с творчеством поэтов, оказавших на него влияние. Самобытный талант Есенина преодолел эти влияния. Он, однако, креп и развивался в кругу близких ему традиций, идей и образов. В пестрой и сложной литературной жизни, в водоворот которой попал Есенин в годы войны, поэзия Н. Клюева казалась ему наиболее родственной. Именно творческое родство отодвигало тогда на второй план непривлекательные стороны поэзии Н. Клюева и побуждало Есенина искать союза с ним.

Несомненно также, что среди поэтов, пришедших в литературу из деревни, Н. Клюев был в ту пору наиболее ярким и известным. С ним считались в самых высокопоставленных литературных кругах, и Есенин не без основания рассчитывал на его поддержку.