Роль зарубежной поездки в идейно-творческой эволюции Есенина

Различные оценки зарубежной поездки Есенина в критической литературе. Есенин о Европе, Америке, России. Лирика Есенина этих лет. Цикл стихотворений "Москва кабацкая", поэма "Черный человек". Преодоление "скифских" тенденций в оценке характера и целей пролетарской революции. "Железный Миргород", "Страна негодяев". Образы комиссара Рассветова и Номаха и их значение в творчестве поэта.

1

О поездке Есенина за границу много сказано как в русской, так и в зарубежной критике. В ней, однако, давно уже четко обозначились противоположные точки зрения. Одни исследователи считают путешествие поэта по Европе и Америке бесплодным, углубившим его духовный кризис и ускорившим трагедию^*. Другие в зарубежных впечатлениях Есенина видят признаки начавшегося духовного перелома^**.

^* (См., напр., Софи Лафитт. Сергей Есенин. Париж, 1959; М. М. Пешич. Сергей Есенин. Жизнь и творчество. Белград, 1957.)

^** (См. Е. Наумов. Сергей Есенин. Жизнь и творчество. Л., Учпедгиз, 1960; В. Белоусов. Сергей Есенин. "Октябрь", 1958, № 5, стр. 184-189.)

Неодинаковое решение вопроса о значении зарубежной поездки в творческой биографии Есенина часто порождало коренные расхождения в оценке его поэзии послереволюционных лет.

Пребывание поэта в Европе и Америке нельзя считать обычным, рядовым фактом его биографии. Поэт выехал за границу в период наибольшей душевной депрессии. Вскоре же после возвращения на Родину он решительно обращается к темам современной ему советской действительности, с иных, более зрелых идейных позиций оценивает новую жизнь.

Сергей Есенин начал свое путешествие под звуки траурного марша "Волчьей гибели" и "Москвы кабацкой", а закончил его с явной тягой к "Персидским мотивам" и "Руси советской". Можно ли утверждать, что в столь резком изменении мелодий есенинской поэзии зарубежные впечатления не сыграли никакой роли? Между тем выводы о значении зарубежной поездки Есенина делаются часто без учета всей суммы фактов, без глубокого анализа противоречивости его идейно-творческой эволюции.

Наглядным примером такой односторонности являются заметки И. Эренбурга о Есенине. В книге "Люди, годы, жизнь" И. Эренбург утверждает: "Он промчался по Европе, по Америке и ничего не заметил"^*.

^* (И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. М., "Советский писатель", 1961, стр. 583.)

Плодотворная попытка обобщить все известные факты о пребывании поэта за рубежом сделана в уже названной нами книге Е. Наумова. Заслугой исследователя является также и то, что заграничную поездку Сергея Есенина он не рассматривает изолированно, как это часто делалось. Ио и в книге Е. Наумова многие акценты сделаны без достаточных оснований.

Е. Наумов считает, что переоценка взглядов на город и деревню у поэта началась до поездки за границу^*, но за подтверждением своего тезиса исследователь обращается к стихотворениям поэта, созданным после возвращения на Родину. То, что создано после заграничной поездки, не может служить в данном случае подтверждением умонастроений поэта перед отъездом за границу.

^* (См. Е. Наумов. Сергей Есенин. Жизнь и творчество, стр. 114-157.)

Путешествие Есенина по Европе и Америке породило тот сложный комплекс чувств и впечатлений, который явился решающим в глубоком переосмыслении поэтом своих взглядов на город и деревню. Это становится зримым, если внимательно рассмотреть произведения поэта, созданные перед отъездом за границу, во время пребывания там и после возвращения в Россию. И хотя в последнее время опубликовано немало новых, ценных документов, все же сама поэзия Есенина остается лучшим свидетельством сложного процесса идейно-творческого выздоровления поэта.

Сергей Есенин пробыл в Европе и Америке несколько больше года. Вместе с американской танцовщицей Айседорой Дункан он вылетел на самолете из Москвы 10 мая 1922 года, а вернулся в Россию 3 августа 1923 года.

Та среда, в которую ввела Айседора Дункан поэта, особенно содействовала развитию неудовлетворенности его своим положением. "Мира таинственного и древнего" не оказалось ни в Европе, ни в Америке. Поэт получил возможность близко познакомиться с тем образом жизни, который мог прийти на смену его любимому патриархальному миру, если бы не произошла революция.

Уже в "Ключах Марии" (1918) он отдавал себе отчет в том, что несет капитализм деревне и искусству. Говоря о древней образности как узловой завязи самой природы, Есенин утверждал: "Искусство нашего времени не знает этой завязи, ибо то, что она жила в Данте, Гебеле, Шекспире и других художниках слова, для представителей его от сегодняшнего дня прошло мертвой тенью. Звериные крикуны, абсолютно безграмотная критика и третичный период идиотического состояния городской массы подменили эту завязь безмозглым лязгом железа Америки и рисовой пудрой на выпитых щеках столичных проституток. Единственным расточительным и неряшливым, но все же хранителем этой тайны была полуразбитая отхожим промыслом и заводами деревня. Мы не будем скрывать, что этот мир крестьянской жизни, который мы посещаем разумом сердца через образы, наши глаза застали, увы, вместе с расцветом на одре смерти"^*.

^* (С. Есенин. Ключи Марии. М., 1920, стр. 20.)

Не во всем правильное высказывание Есенина является тем не менее свидетельством неприязненного отношения к капитализму, к его отрицательной роли в деревне. Теперь поэт воочию увидел тот капитализм, которому не суждено было так пышно расцвести в России. Именно здесь, за границей, начинает проявляться у него интерес к тем великим свершениям, которые происходили на его Родине.

Европа встретила поэта враждебно. Его путешествие сопровождалось бранью белоэмигрантской публики. Заграница не проявила интереса ни к его поэзии, ни к самой личности поэта. С. Есенин оказался в изоляции. Официальные власти принимали его и с ним вынужденно считались, поскольку он представлял великую Страну Советов, только что разгромившую войска Антанты. Эстеты и гурманы пускали его в свои гостиные как мужа прославленной в их кругах танцовщицы, но им претил уж слишком земной дух поэзии С. Есенина.

И, может быть, повышенная впечатлительность человека, вышедшего из народных низов, помогла на этот раз поэту заметить всю ложность положения, в которое он попал. Уже первые дни пребывания за границей свидетельствуют о растерянности и разочарованности поэта. Рассказывая о встрече с Есениным в Берлине в 1922 году, Горький замечает: "Да и весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то важное и даже неясно помнит, что именно забыто им?"^*.

^* (М. Горький. Собр. соч. в тридцати томах, т. 17. М., ГИХЛ, 1952, стр. 60.)

Но чувство рассеянности оказалось, однако, непродолжительным. На смену ему шло глубокое разочарование в чуждом поэту образе жизни. "И можно было подумать, что он смотрит на свою подругу, как на кошмар, который уже привычен, не пугает, но все-таки давит"^*. И далее: "Торопливость, с которой Есенин осматривал увеселения, была подозрительна и внушала мысль: человек хочет все видеть для того, чтоб поскорей забыть. Остановясь перед круглым киоском, в котором вертелось и гудело что-то пестрое, он спросил меня неожиданно и даже торопливо:

^* (М. Горький. Собр. соч. в тридцати томах, т. 17. М., ГИХЛ, 1952, стр. 61.)

- Вы думаете - мои стихи - нужны? И вообще искусство, то есть поэзия - нужна?

Вопрос был уместен как нельзя больше, - Луна-Парк забавно живет и без Шиллера". "...Он не вызывал впечатления человека забалованного, рисующегося, нет, казалось, что он попал в это сомнительно веселое место по обязанности или "из приличия", как неверующие посещают церковь. Пришел и нетерпеливо ждет, скоро ли кончится служба, ничем не задевающая его души, служба чужому богу"^*.

^* (М. Горький. Собр. соч. в тридцати томах, т. 17, стр. 65.)

Точность и справедливость горьковских наблюдений вполне подтверждается письмами самого поэта: "...берлинская атмосфера меня издергала вконец. Сейчас от расшатанности нервов еле волочу ногу. Лечусь в Висбадене. Пить перестал и начинаю работать... Если бы Изадора не была сумасбродной и дала мне возможность где-нибудь присесть... Она же как ни в чем не бывало скачет на автомобиле то в Любек, то в Лейпциг, то во Франкфурт, то в Веймар. Я следую с молчаливой покорностью, потому что при каждом моем несогласии - истерика... О берлинских друзьях я мог бы сообщить очень замечательное (особенно о некоторых доносах во французскую полицию, чтобы я не попал в Париж). Но все это после, сейчас жаль нервов" (V - 156, 157, 158).

Не менее красноречиво письмо И. И. Шнейдеру от 13 июля 1922 года из Брюсселя: "...мне очень больно смотреть на всю эту свору бандитов, которая ее окружает" (V - 163), - пишет поэт о дельцах, толпившихся вокруг Айседоры Дункан. На смену разочарованности в русской жизни, характерной до отъезда за границу, пришло острое желание вернуться на Родину. "...Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы обратно в Россию...", - пишет поэт А. Мариенгофу из Остенде в июле 1922 года. "Здесь такая тоска, такая бездарнейшая "северянинщина" жизни..." (V - 160).

И если ранее Есенина не удовлетворяла жизнь московской богемы: "В Москве себя я чувствую отвратительно" (V - 152), то теперь, за границей, он по-иному смотрит на положение поэта и на роль искусства в Советской стране. Поэт по самой своей сути, С. Есенин не мог не заметить прохладного отношения деловых кругов Европы и особенно Америки к поэзии и искусству. И это опять ставило его Родину в выгодное положение.

"Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину" (V - 159).

Мы процитировали небольшую часть имеющихся документов, которые, на наш взгляд, убедительно свидетельствуют о благотворных процессах в сознании поэта во время его пребывания за границей. Издалека он начинает по-иному осознавать слово Родина. "Большое видится на расстоянье", - скажет он позже.

8 письмах поэта совершенно отчетливо противопоставлены два образа нравственной жизни, два разных от ношения к искусству, к духовным потребностям человека.

Скажем здесь, что оценка Есениным некоторых отрицательных тенденций капиталистического образа жизни, в котором нет места подлинному искусству, прямо и определенно перекликается с горьковскими оценками "Города желтого дьявола".

И так же, как впоследствии В. Маяковский, С. Есенин в очерке "Железный Миргород", названном И. Эренбургом "наивным и беспомощным"^*, сумел подметить вопиющее несоответствие между технической мощью капиталистической Америки, узостью и бедностью духовной жизни "деловых" американцев.

^* (И. Эренбург. Люди, годы, жизнь, стр. 584.)

"Владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо сложным вопросам. Американец всецело погружается в "Business" и остального знать не желает. Искусство Америки на самой низшей ступени развития. Там до сих пор остается неразрешенным вопрос: нравственно или безнравственно поставить памятник Эдгару По... Море огня с Бродвея освещает в Нью-Йорке толпы продажных и беспринципных журналистов. У нас таких и на порог не пускают, несмотря на то что мы живем чуть ли не при керосиновых лампах, а зачастую и совсем без огня.

Сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение. Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича" (IV - 266, 268). Эти строки взяты нами из очерка С. Есенина "Железный Миргород", в названии которого уже содержится красноречивая оценка автором Нью-Йорка. Рассказывая в очерке о гнусной процедуре, которой поэт и Айседора Дункан были подвергнуты в следственной комиссии на острове Элис-Аленд, Сергей Есенин замечает: "Садясь на маленький пароход в сопровождении полицейских и журналистов, мы взглянули на статую свободы и прыснули со смеху. "Бедная, старая девушка! Ты поставлена здесь ради курьеза!" (IV - 260).

Айседора Дункан. 'Марсельеза'

Все эти впечатления от поездки по Европе и Америке являются свидетельством не только большой наблюдательности, но и большой зрелости поэта в оценке чуждого ему образа жизни.

Восторженно отзываясь о способности человека подчинить себе мощь электричества, железа и бетона, поэт замечает: "Когда все это видишь или слышишь, то невольно поражаешься возможностями человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость" (IV - 265).

Эти высказывания поэта уже очень далеки от строя чувств, так определенно и резко выраженных в "Сорокоусте" и "Волчьей гибели". Воочию увидев за рубежом "реальный быт индустрии", он приходит к осознанию неизбежности и разумности переделки патриархального быта русской деревни, мирясь даже с тем, что в ходе этих культурных преобразований придется решительно потеснить "мир таинственный и древний".

Пересматривая и переосмысляя собственные позиции относительно преобразования России, поэт все яснее видит целесообразность пути, избранного коммунистами, ложность своих патриархальных устремлений.

В очерке "Железный Миргород" он с достаточной четкостью формулирует мысли, овладевшие им за границей. "Мне страшно показался смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше. Вспомнил про "дым отечества", про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за "Русь", как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию" (IV - 258).

Искренность этих утверждений поэта найдет впоследствии подтверждение в его творчестве 1924-1925 годов. Пока же он с сожалением замечает, что ему не пришлось пережить "реальный быт индустрии, чтобы стать ее поэтом".

"Железный Миргород", опубликованный Есениным вскоре после возвращения из-за границы, явился свидетельством психологического выздоровления поэта, начавшегося в условиях зарубежной поездки. В этом, пожалуй, и заключается наибольшее значение очерка.

Стихотворения "Волчья гибель" и "Не ругайтесь. Такое дело!..", созданные до поездки за границу, письма и очерк "Железный Миргород", выражавшие настроение поэта в бытность его за границей, - вот те полюса противоречий, без учета которых нельзя, на наш взгляд, рассматривать его творчество 1922-1924 годов.

На одном из этих полюсов - безысходность, глубокий трагизм, потерянность, ставшие результатом болезненного восприятия неизбежной ломки патриархального быта русской деревни. На другом - отказ от этого быта, который представляется теперь поэту нищим и жалким.

С одной стороны, близкое, понятное, сложившееся веками и полюбившееся поэту, с другой - осознание неизбежности и целесообразности коренной его ломки. В борении этих противоположных сил, однако, все заметнее и яснее ощущается охлаждение патриархальных чувств поэта.

2

Вслед за "Волчьей гибелью" и "Не ругайтесь. Такое дело!.." Есенин создает ряд произведений, вошедших впоследствии в один из циклов "Москва кабацкая" ("Снова пьют здесь, дерутся и плачут...", "Сыпь, гармоника. Скука... скука...", "Пой же, пой. На проклятой гитаре..."), в которых уже нет ни эстетики природы, ни стремления бороться. Желание погибнуть во имя спасения "таинственного мира" все-таки подкреплялось еще кое-какой надеждой быть понятым ("Все же песню отмщенья за гибель пропоют мне на том берегу"). Надежда эта оказалась также иллюзорной.

При всей трагической напряженности и безысходности стихи "Москвы кабацкой" лишены мотивов активной борьбы. В них поэт далек от "кровавого смертельного прыжка" на социалистический город. И хотя между ним" и "Персидскими мотивами" по-прежнему лежит, казалось бы, непроходимая пропасть, в "Москве кабацкой" тем не менее уже сделан важный для поэта шаг. Он навсегда ушел с чуждой пароду дороги, на которую соскользнул в "Волчьей гибели".

Но, отказываясь от борьбы с городом, Есенин не имеет сколько-нибудь положительной программы, какого-либо высокого идеала ("нет любви ни к деревне, ни к городу"), он как бы выключает себя из бурной жизни трудового народа и, естественно, попадает в круг отброшенных жизнью людей. Здесь, казалось, уже близок закат. Многие и были склонны видеть его в "Москве кабацкой".

Однако он не последовал да и не было серьезных оснований ожидать его, потому что и стихи "Москвы кабацкой" и письма поэта из-за границы свидетельствовали о другом и гораздо более важном. В них - крик и стон попавшей в беду души поэта, не удовлетворенной создавшимся положением и не смирившейся с ним. Кричащая и вопиющая неудовлетворенность человека, оказавшегося в узком промежутке "логова жуткого", - вот та сила, которая вернула поэта к жизни. И начало этого возрождения мы видим в "Пугачеве", в цикле стихов "Москва кабацкая", в "Черном человеке" и "Стране негодяев".

Разумеется, напрасно было бы искать каких-либо бодрых мотивов в стихах "Москвы кабацкой" или оправдывать их глубокий пессимизм. Наоборот, своею трагичностью и безысходностью они наилучшим образом подтверждают закономерность состояния поэта, не нашедшего себя в революции. Но трагизм этот имеет свой оттенок. Его пафос (употребим это слово) - в сожалении о собственной неустроенности, собственной неспособности быть полезным народу. Именно этим, на наш взгляд, отличаются стихи "Москвы кабацкой" от стихотворения "Волчья гибель". А сколько грусти и сожаления в таких, например, строках:

Сердце бьется все чаще и чаще, 
И уж я говорю невпопад: 
"Я такой же, как вы, пропащий, 
Мне теперь не уйти назад".
                         (II - 122)

Обложка сборника стихотворений С. Есенина

В кругу подобных переживаний и начинает Есенин переосмыслять пройденный путь, здесь и рождается замысел "Черного человека".

Относительно времени возникновения замысла и создания поэмы "Черный человек" в литературе нет единого мнения^*. А вопрос немаловажный, и он имеет принципиальное значение для выяснения идейно-творческой эволюции поэта. Написан ли "Черный человек" в 1923 году или поэт закончил им свой творческий путь? Вполне очевидно, что закрепление этой яркой и глубокой поэмы за тем или иным периодом вносит" существенные поправки в характеристику есенинского творчества.

^* (См. К. Зелинский. Сергей Есенин. В кн.: "История русской советской литературы", т. I M., Изд-во АН СССР, 1958, стр. 395; А. Дымшиц. Сергей Есенин. В кн.: "Сергей Есенин. Стихотворения и поэмы". Л., 1956, стр. 33-35.)

Опубликованная впервые в январе 1926 года в журнале "Новый мир", а затем включенная в четырехтомное собрание сочинений Есенина, поэма была датирована 14 декабря 1925 года. Во всех последующих публикациях и последнем пятитомном собрании сочинений поэта дата эта неизменно сохраняется. Между тем ее нельзя считать правильной: в лучшем случае она указывает лишь время последней и не очень измененной редакции ранее созданной поэмы.

В комментариях к "Черному человеку" С. А. Толстая-Есенина отчетливо выделяет эту мысль: "В ноябре 1925 года редакция журнала "Новый мир" обратилась к Есенину с просьбой дать новую большую вещь. Новых произведений не было, и Есенин решил напечатать "Черного человека". Он работал над поэмой в течение двух вечеров 12 и 13 ноября. Рукопись испещрена многочисленными поправками. Лица, слышавшие поэму в его чтении, находили, что записанный текст короче и менее трагичен, чем тот, который Есенин читал раньше"^*.

^* (С. Масчан. Из архива С. Есенина. "Новый мир", 1959, № 12, стр. 273 (подчеркнуто нами. - П. Ю.).)

Из комментария ясно, что текст поэмы существовал до того, как поэт внес в него последние поправки, которые были сделаны 12 и 13 ноября 1925 года и которыми, как это следует из слов С. А. Толстой-Есениной, он стремился сократить и сделать менее трагичным текст поэмы.

Отметим также, что в архиве имеются лишь последние листки рукописи, "испещренной многочисленными поправками", а это является свидетельством напряженной работы поэта над заключительными строфами поэмы. По-видимому, в период подготовки ее к печати его не удовлетворяла концовка старого варианта поэмы.

Но если для датировки "Черного человека" 1925 годом основанием служит последняя его редакция, то для отнесения замысла поэмы к 1924 году оснований вовсе нет.

В 1923 году в № 8 журнала "Россия" было сообщено, что Сергей Есенин вернулся из Нью-Йорка в Берлин и что им написан цикл лирических стихотворений "Страна негодяев" и "Человек в черной перчатке". В макете сборника "Москва кабацкая", который поэт готовил к печати в 1924 году, он собственноручно записал: "Готовится к печати: Есенин - "Любовь хулигана", "Черный человек", "Страна негодяев", "Россияне" (сборник), "Миклашевская" (монография)". Макет этот хранится в ЦГАЛИ, ссылка на него содержится в комментариях С. Коваленко к "Черному человеку"^*.

^* (Сергей Есенин. Собр. соч. в пяти томах, т. 3. М., ГИХЛ, 1962, стр. 274.)

Два этих факта не только подтверждают наличие у поэта более раннего замысла поэмы "Черный человек", которую он намеревался даже опубликовать задолго до 1925 года, но и показывают, что сам поэт не отрывал "Черного человека" от стихотворений "Москвы кабацкой" и незаконченной пьесы "Страна негодяев", которая создавалась за границей.

В свете этих фактов достоверными представляются и утверждения современников Есенина о том, что поэт начал писать свою поэму за границей.

"Есенин передавал мне, - пишет И. Грузинов, - что будучи в Италии, он посетил Максима Горького. Читал ему "Черного человека". Поэма произвела на Горького большое впечатление. Горький прослезился"^*.

^* (И. Грузинов. Есенин разговаривает о литературе и искусстве. М., 1926, стр. 13.)

Говоря о своих встречах с С. Есениным в 1925 году, Г. Устинов и Н. Асеев подчеркивают слова поэта о том, что он работал над поэмой "Черный человек" свыше двух лет. "Эта поэма была еще не отработана, некоторые места он мычал про себя, как бы стараясь только сохранить ритм, и говорил, что над поэмой работает больше двух лет"^*.

^* (Г. Устинов. Мои воспоминания о Есенине. В сб.: "Сергей Александрович Есенин". Воспоминания. Под ред. И. В. Евдокимова. М.-Л., ГИЗ, 1926, стр. 160.)Есенин читал мне "Черного человека"... Говоря о самой поэме, он упирал на то, что работал над ней 2 года, а напечатать нигде не может, что редактора от нее отказываются, а между тем это лучшее, что он когда-нибудь сделал"^**.

^** (Н. Асеев. Три встречи с Есениным. В сб.: "Сергей Александрович Есенин". Воспоминания. Под ред. И. В. Евдокимова. М.-Л., ГИЗ, 1926, стр. 193.)

Вспоминая встречу с Есениным после его возвращения из-за границы в 1923 году, А, Мариенгоф писал в своем романе: "Прочел всю "Москву кабацкую" и "Черного человека"^*.

^* (А. Мариенгоф. Роман без вранья, изд. 2. М., "Прибой", 1928, стр. 144.)

И по строю чувств, выраженных в поэме, она тесно связана со стихами "Москвы кабацкой", с письмами поэта из-за границы, со "Страной негодяев". В "Черном человеке" Есенин оглядывается на пройденный путь с такой трагической горечью, которая не была характерна для последних двух лет его жизни и которую он пережил в 1921-1922 годах, когда особенно острой была боль за неудачно сложившуюся жизнь.

Привлекает внимание и оценка поэтом в "Черном человеке" своей поэзии как "дохлой и томной лирики", которую трудно отнести к стихотворениям последних лет. Известно другое: поэт восторженно отзывался о многих из них, гордился ими и считал лучшими во всем своем творчестве.

С другой стороны, оценка, данная Есениным своей поэзии в "Черном человеке", вполне согласуется с его взглядом на нее в 1922-1923 годы.

Поэма автобиографична, но в ней, однако, нет ни одной детали из жизни поэта последних двух лет. В "мерзкой книге" о жизни "какого-то прохвоста и забулдыги", по которой "водит пальцем черный человек", последняя запись сделана в 1923 году. Биография "желтоволосого мальчика с голубыми глазами" из "простой крестьянской семьи" обрывается следующими словами:

...И вот стал он взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою.
                         (III - 214)

Есть основания предположить, что в книге черного человека рассказана биография поэта, ограниченная годами его связи с Дункан, т. е. тем периодом, когда он пишет и читает "дохлую и томную лирику", характеристика поэзии, наиболее применимая к стихам "Москвы кабацкой".

Черный человек рассказывает историю поэта, который имел "много прекраснейших планов", был "авантюрист" "самой высокой и лучшей марки", с легкостью относился к жизни, казался "улыбчивым и простым", когда ему было грустно, ловко приспособлялся к жизни и видел в этом путь к счастью ("Все неловкие души за несчастных всегда известны"). Тогда-то и встретился он (факт, имеющий дату) с женщиной, которую с такой легкостью "называл скверной девочкой и своею милою".

Теперь все это позади. На смену легкому отношению к жизни пришли страшные душевные муки, глубокое разочарование в истинности избранных путей, на которых рухнули "прекраснейшие мысли и планы" и которые привели к болезни, мукам, одиночеству. Теперь поэт не ждет "ни друга, ни гостя", без приглашений посещает его каждую ночь зловещий черный человек и читает ему столь же зловещую книгу.

Изображенное в поэме состояние крайней опустошенности, моральной надломленности, упадка сил, пережитое поэтом в 1921-1922 годы, плохо согласуется с его творческим взлетом в 1924-1925 годах, когда кошмары "Москвы кабацкой" были далеко позади и когда поэт с усмешкой и в шутку вспоминает о них в "Анне Снегиной"^*.

^* (

"...Я вам прочитаю немного 
Стихи
Про кабацкую Русь... 
Отделано четко и строго. 
По чувству - цыганская грусть" (III - 195)

)

В дни же, когда создавался "Черный человек", они терзают его, приводят в бешенство и ярость:

Я взбешон, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу...
                         (III - 214)

Вероятнее всего, хронологические рамки поэмы ограничены 1922-1923 годами.

Мотивы неудовлетворенности жизнью, звучавшие в стихах "Москвы кабацкой", разрослись в "Черном человеке" в чувства ненависти к богеме, к темным силам жизни. И хотя поэма подверглась правке, в ней и в последнем варианте сохранилась образность, от которой поздний Есенин откажется, потому что его "все больше будет тянуть к пушкинской поэтике":

Голова моя машет ушами, 
Как крыльями птица. 
Ей на шее ноги 
Маячить больше невмочь.
                         (III - 209)

Подобная образность, однако, была близка поэту в период работы над "Пугачевым". Проникновение ее в поэму "Черный человек" подтверждает предположение о том, что Есенин приступил к созданию поэмы, когда еще не полностью освободился из-под влияния имажинистской поэтики.

Образный и лексический состав поэмы сохранил следы работы над ней в течение ряда лет, а не двух вечеров 1925 года. Если приведенное нами четверостишие ближе всего напоминает поэтику "Пугачева", то в поэме немало строк, родственных стихотворениям "Москвы кабацкой".

Может, с толстыми ляжками
Тайно придет "она",
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?

Или:

Как прыщавой курсистке 
Длинноволосый урод 
Говорит о мирах, 
Половой истекая истомою.
                         (III - 213)

С другой стороны, эти строки не имеют такого близкого родства и органической связи с поэзией Есенина 1924-1925 годов.

Все это позволяет утверждать, что поэма "Черный человек" создавалась поэтом в течение 1922-1923 годов и в своем первоначальном виде сложилась уже к моменту возвращения его из-за границы. Это же утверждает и С. А. Толстая-Есенина:

"По словам Есенина, он писал поэму за границей... В последние два года своей жизни Есенин читал поэму очень редко, не любил говорить о ней и относился к ней очень мучительно и болезненно"^*.

^* ("Новый мир", 1959, № 12, стр. 273.)

В поэме "Черный человек", полной глубоких размышлений и переживаний, отражен начавшийся процесс отхода поэта от настроений "Москвы кабацкой". В ней он с негодованием уничтожает черного человека вместе с его книгой об истории жизни "скандального поэта". Но, уничтожив прошлое, поэт осознал, что у него нет ничего в настоящем: "Я один... И разбитое зеркало..." (III - 214).

В стихотворении "Ты прохладой меня не мучай" (1923) сказано то же, но более определенно:

И известность моя не хуже, - 
От Москвы по парижскую рвань 
Мое имя наводит ужас, 
Как заборная, громкая брань.
                         (II - 143)

В "Черном человеке" выражена не безысходность и не беззащитность Есенина перед темными силами, как это часто утверждается в литературе, а осознанное и твердое желание покончить с ними. Эта решимость и являлась свидетельством его нравственного выздоровления. В черновиках поэмы не зря зачеркнуты строки:

Далеко еще нам до прихода дня 
Знаю я, ты боишься идущего дня.
                         (III - 273)

К концу пребывания за границей поэт уже не мог сказать: "Далеко еще нам до прихода дня", и тем более у него не было оснований бояться "идущего дня". Письма из-за границы и "Железный Миргород" никак не подтверждают такой боязни, и Есенин, отличавшийся глубокой искренностью, вычеркивает эти строки.

Не оставляет он и такую строку: "Это даже вы сами стишонками славите" (III - 273), в которой содержалась оценка (при этом в настоящем времени - "славите") его кабацкой поэзии и угарной любви. Поэт не счел возможным сказать о себе, что он в стихах "Москвы кабацкой" славит разгульную жизнь.

О глубине переоценки прошлого говорит и последняя редакция строк:

Друг мой, друг мой, 
Я очень в очень болен. 
Сам не знаю, откуда взялась эта боль. 
                         (III - 209, 212)

Первоначальный ее вариант был не столь определенным и не содержал больших и тяжелых раздумий.

Друг мой, друг мой. 
Я знаю, что это бред, 
Боль пройдет, 
Бред погаснет, забудется.
                         (III - 273)

Эта переработка указывает на то, что поэт не склонен был считать историю, рассказанную черным человеком, простым бредом, он принимал ее как быль недавнего прошлого, от которой нельзя отмахнуться, как от назойливого сна, которая не гаснет, не забывается с пробуждением, потому что пробуждение требует поисков новых путей в жизни.

История, рассказанная черным человеком, - это трагедия, но трагедия вчерашняя, в значительной степени уже пережитая, потому-то поэт чувствует в себе силы начать новую жизнь, к которой он готов, ибо полон решимости очистить себя от кошмара и груза прошлого. Символически выраженная в поэме готовность эта определенно звучит в "Стране негодяев"^* и лирике 1923 года.

^* (Пьеса С. Есенина "Страна негодяев", 1923.)

3

Поэма "Черный человек" и пьеса "Страна негодяев" занимают особое место в сложном и противоречивом творчестве Есенина: они отражают трудный процесс преодоления им тяжелой духовной драмы, которую он испытал в первые послереволюционные годы. Два эти произведения тесно связаны друг с другом. В поэме "Черный человек" Есенин ясно увидел, обнажил и решительно осудил темные силы в самом себе, в пьесе "Страна негодяев" он оказался способным увидеть их в современной ему действительности.

"Сейчас работаю над большой вещью под названием "Страна негодяев", - писал Есенин в своей биографии в мае 1922 года, т. е. вскоре после прибытия за границу (V - 10). Полная напряженной внутренней полемики, пьеса эта отчетливо выражает искреннее стремление поэта разобраться в сложных и волнующих его проблемах современности.

И хотя в пьесе нет той драматической лиричности, которая была в обилии в "Пугачеве" и последующих стихотворениях, тем не менее в "Стране негодяев" личность и духовный мир поэта - на нервом плане. В выборе героев, в изображении их действий, в монологах поэт преследует одну цель: он стремится выделить крупным планом проблемы, которые больше всего волнуют его самого.

Пьеса является синтезом еще противоречивых, еще не устоявшихся воззрений ее автора, который, однако, многое уже понимает в новой жизни, по-иному смотрит па нее, готов отказаться от неверных ее оценок. Само название пьесы указывает на замысел поэта.

В ней он делает небезуспешную попытку раскрыть духовный мир людей, противопоставивших себя пролетарской революции, изображает такую их деятельность, которая несовместима с высокими идеалами русской революции.

Когда-то давно некрасовские герои отправились искать тех, "кому живется весело, вольготно на Руси". Значительно позже, уже в советское время, герои Ф. Панферова и А. Твардовского мучительно долго искали сказочную страну Муравию. Сергей Есенин решил заглянуть в психологический мир героев "Страны негодяев" и по возможности до конца понять этот мир.

Поэту и раньше приходилось бывать среди этих героев, и он рассказал о них в "Москве кабацкой" и в "Черном человеке". По широте замысла, проблемности, глубине и определенности оценок "Страна негодяев" превосходит эти произведения. Она включает в себя все наиболее существенные мотивы есенинской поэзии, его переписки с друзьями, относящейся к этому периоду, и поэтому в "Стране негодяев" ярче, чем в каком-либо другом произведении этих лет, выражено восприятие поэтом современной ему действительности.

Есенин назвал ранее пьесу именем одного из ее героев - "Номах", и пояснял, что Номах - это Махно. По всей вероятности, это название не удовлетворило поэта, и он заменил его другим, в котором определеннее выражен замысел. В разряд негодяев поэт относит биржевых дельцов, коммерсантов, торгашей, политических авантюристов и банкротов, отброшенных революцией, ничтожных морально и уничтоженных ею идейно, лишенных высоких идеалов, оторванных от народа, потерявших чувство Родины.

Олицетворением этих темных сил русской революции выступают в пьесе Номах (Махно) и его спутники, близкие ему идейно и морально, дельцы западного мира. Они-то и являются жителями собирательной "Страны негодяев".

Круг этих героев широк. Поэт собрал их вместе и раскрыл их психологию во многих ее оттенках. Прожженные авантюристы, они способны на любую подлость, не лишены изощренности в достижении этих черных замыслов. Осуждая их цели и идеалы, поэт с симпатией относится к их изворотливости и авантюризму.

Эта двойственность поэта в оценке темного мира отчетливее всего сказалась в художественном решении образа Номаха.

Но, находя в облике Номаха привлекательные для себя черты и разделяя некоторые его философские суждения, поэт в то же время вполне согласен с выводами и утверждениями комиссара Рассветова, страстного и убежденного коммуниста.

Сокровенный смысл пьесы не в ее внешнем и несложном авантюрном сюжете (ограбление поезда, поиски Номаха и его сообщников, похитивших советское золото, исчезновение Номаха, обманувшего советских разведчиков), а в той острой внутренней полемике, которая так характерна для монологов этих героев. Номах и Рассветов - представители двух исключающих друг друга идеологий.

Смысл спора между ними - в различном видении перспектив развития России, в неодинаковой оценке общественной деятельности человека. Отсюда и публицистичность пьесы, резко отличающая ее от "Пугачева" и роднящая с письмами поэта из-за границы и очерком "Железный Миргород".

В законченной части пьесы Рассветов и Номах не встречаются лично, а ведут заочный спор, поэт и не стремится к тому, чтобы его герои встретились, для него важно обнажить точки зрения сторон, и он достигает этого, вскрывая собственные политические и философские симпатии и антипатии.

Так же, как и в "Черном человеке", где один Есенин судит другого, в пьесе "Страна негодяев" один Есенин спорит с другим. Он всецело принимает сторону Рассветова, но ему и не чужда философия Номаха, в которой он находит близкие его сердцу мотивы. Потому-то и овеян его исторически неприглядный герой, бандит Номах, авантюрной романтикой. Ведь не случайно же поэт отождествлял тонконогого, красногривого жеребенка с вымирающим образом деревни и ликом Махно.

Но, сочувствуя Номаху, Есенин нигде не оправдывает его, понимает неустойчивость его философии, историческую обреченность деятельности, которая в свете ясной и неоспоримой перспективы, нарисованной Рассветовым, теряет всякую привлекательность. В этом, на наш взгляд, особенность пьесы, без учета которой ее нельзя правильно понять.

Как в "Железном Миргороде" и в поэме "Черный человек", в пьесе "Страна негодяев" Есенин подвергает глубокому пересмотру собственные утверждения о путях развития России. Ему уже не представляется столь привлекательным "таинственный мир" патриархальной деревни, и он с жесткой откровенностью и последовательностью вскрывает язвы этого мира, в котором он находил ранее так много близкой романтики.

Нет бездарней и лицемерней, 
Чем ваш русский равнинный мужик! 
Коль живет он в Рязанской губернии, 
Так о Тульской не хочет тужить.
                         (IV - 200, 201)

Так говорит один из героев пьесы, и поэт согласен с такой явно преувеличенной в своей отрицательности оценкой русского крестьянина. Если раньше поэт не мог без сожаления наблюдать, как "изб древенчатый живот трясет стальная лихорадка", то теперь он соглашается с тем, что этим избам "головы нужно давно под топор". Готов он и перестраивать храмы божие, которых так много настроил нищий русский народ, в места отхожие, которых он не строил.

О глубине раздумий особенно наглядно свидетельствуют монологи комиссара Рассветова, мысли которого поэт полностью разделяет, потому что иной видится теперь ему Россия и другими красками рисует он ее прошлое.

Здесь все дохли в холере и оспе.
Не страна, а сплошной бивуак.
Для одних - золотые россыпи,
Для других - непроглядный мрак.
                         (IV - 219)

Как далеко такое представление о России в сравнении с ее кроткой патриархальной прелестью и, казалось, нетронутой первобытной красотой, так обильно представленной в поэзии Есенина. Конечно, слова эти из монолога коммуниста Никандра Рассветова, но нельзя не видеть в этих характеристиках и настроений самого поэта, той острой полемики, которую он ведет с самим собой, подвергая решительному пересмотру утверждения, содержавшиеся в стихотворениях "Сорокоуста" и в "Волчьей гибели".

Внимательное и вдумчивое проникновение во внутренний мир своего героя Никандра Рассветова помогает Есенину с большей исторической достоверностью не только представить прошлое России, но и происходящие в ней события, понять смысл предпринятых коммунистами усилий для ликвидации ее "непроглядного мрака".

10 тысяч в длину государство, 
В ширину около верст тысяч 3-х. 
Здесь одно лишь нужно лекарство - 
Сеть шоссе и железных дорог. 
Вместо дерева нужен камень, 
Черепица, бетон и жесть. 
Города создаются руками, 
Как поступками - слава и честь.
                         (IV - 219)

В стихотворениях этих и особенно в подчеркнутых строках уже не полемика с "Сорокоустом" и "Волчьей гибелью", а прямой отказ от их пафоса, признание исторической необходимости путей обновления России, избранных коммунистами. Нигде в пьесе поэт не подвергает сомнению мысли и планы своего героя, так как мысли эти стали близкими самому поэту. Взглянув на прошлое и настоящее России глазами Никандра Рассветова, Есенин увидел и недуги любимой им Родины, и их причину.

И не только отсталость и бескультурье дореволюционной России, но и политические распри, вспыхнувшие в ней после революции, поэт объясняет теперь слабостью ее индустриальной мощи, отсутствие которой не позволяет создать нормальных условий жизни, а это и порождает возможность деятельности авантюристов и проходимцев. В рассуждениях Рассветова есть такие близкие поэту слова:

Подождите!
Лишь только клизму
Мы поставим стальную стране,
Вот тогда и конец бандитизму,
Вот тогда и конец резне.
                         (IV - 219, 220)

Не свободный от противоречий и в пьесе "Страна негодяев", Есенин тем не менее обрел в ней прочные идейные позиции, которые позволили ему правильно понять смысл происходивших в России политических событий, а пребывание за границей дало ему возможность сопоставить русский послереволюционный образ жизни с зарубежным.

Капиталистическая Америка представляется поэту страной, в которой господствует дух наживы, авантюристического предпринимательства, власть золота: "Калифорния - это мечта всех пропойц и неумных бродяг... Эти люди - гнилая рыба. Вся Америка - жадная пасть..."; страной, где "места нет мечтам и химерам", где:

От еврея и до китайца, 
Проходимец и джентельмен, 
Все в единой графе считаются 
Одинаково - business men*, 
На цилиндры, шапо и кепи 
Дождик акций свистит и льет. 
Вот где вам мировые цепи, 
Вот где вам мировое жулье. 
Если хочешь здесь душу выржать, 
То сочтут: или глуп, или пьян. 
Вот она - мировая биржа! 
Вот они - подлецы всех стран.
                         (IV - 217)

^* (Бизнесмены, деловые люди, англ. (прим. С. А. Есенина. - Ред.).)

Из этого видно, что в есенинскую "Страну негодяев" прежде других попали маклеры и бизнесмены капиталистической Америки, цивилизацию которой он ставит в зависимость от их деятельности.

И вот этот-то синтез - "цепь шоссе и железных дорог" - как результат бешеной золотой горячки и не устраивает поэта. Недавние свои сомнения он хорошо выразил в монологе Чарина, который видит в новой экономической политике Советского государства подражание американскому образу жизни ("И у нас биржевая клоака расстилает свой едкий дым").

Чарин выступает против "налогов на крестьянский труд", против строгостей власти, которые, по его мнению, озлобляют народ. Бандитизм, махновщину, "людоедство" и голод Чарин склонен объяснять как неизбежное противодействие мероприятиям Советской власти, в деятельности которой он не находит чего-либо отличного от действий заокеанских властей. Озлобление крестьянства породило махновщину, потому что крестьянам "любы бандиты, что всосали в себя их гнев". Сравнения Чарина идут дальше. Он считает республику Советов "блефом", а людей, ее отстаивающих, "не лучшим дерьмом".

В монологе Чарина поэт высказал сомнения, которые близки были ему и от которых он сумел решительно отказаться. В противоположность своему герою, поэт не склонен "прописывать" в "Стране негодяев" Советскую власть и тех, кто ее защищает, потому что не мыслит нужной народу цивилизации вне Советской власти, которая только и может спасти Россию от американского способа цивилизации ("Но Россия... вот это глыба... Лишь бы только Советская власть!...").

В "Стране негодяев" окончательно выяснилась позиция поэта в трактовке темы города и деревни. Оказалось, что поэта пугала не индустриализация сама по себе, а губительные последствия "железного века", которые душили живой голос человеческой души. Возрождение могучих народных сил с помощью индустрии, цивилизации как условие пробуждения России, как единственный путь расцвета ее творческих и духовных возможностей - вот то общее, что сближает поэта с комиссаром Рассветовым, видящим в Советской власти прочную гарантию такого развития России.

Публицистичность пьесы наглядно заметна и в обрисовке других персонажей пьесы, в частности главаря банды Номаха. Как и в случае с Рассветовым, поэт раскрывает Номаха психологически. Он не рисует сколько-нибудь яркого внешнего портрета, на второй план отодвигает поступки и действия, выпукло выделяя и обнажая по возможности до конца идейно-философский мир героя.

Бандит и авантюрист Номах показан в пьесе в непрестанных рассуждениях, в которых и выясняется социально-исторический смысл его характера. В отличие от Рассветова, Номах лишен каких-либо определенных перспектив, он анархист, не признающий никакой государственности ("Люди устраивают договоры, а я посылаю их к черту. Кто смеет мне быть правителем?") (IV - 205). Разочарованный в жизни ("человеческая жизнь - двор скотный"), называющий "любовь, геройство и радость", "сплошною гадостью", а людей - "сворой голодных нищих", "тварями тленными", "предметом навозных куч", Номах мнит себя "гражданином вселенной" ("Я живу, как я сам хочу!").

Не создав внешнего портрета Номаха, поэт не поскупился на моральные характеристики своего героя. Перед читателем вырисовывается колоритный образ человека, как он сам о себе говорит, "потерявшего равновесие", падшего морально, которому ничего не остается, кроме как "озорничать и хулиганить". В пьесе есть отдельные эпизоды этого совсем не безобидного озорства и хулиганства. Поэт, однако, не стремится выделить их, потому что Номах - бандит поневоле, его "бандитизм особой марки. Он осознание, а не профессия...".

Когда-то Номах шел с революцией, "верил и горел", думал, "что братство не мечта и не сон", но все это в прошлом. Теперь он разочарован в революции, теперь он - ее враг, потому что волю Советской власти считает за кнут, а себя - выразителем непримирившихся с нею стихийных сил России. Номаху не нужно ни богатство, ни золото. Он ворует его у Советской власти, чтобы обменять на заграничные танки, потому что у него "созревает мысль в российском перевороте".

Как бандит, Номах, в отличие от своего сообщника Барсука, не кровожаден. Поэт особо оттеняет это в пьесе. Номах против убийства тех, кто охраняет советское золото, он сохраняет жизнь чекистам в обстановке, в которой легко мог пойти на убийство. Словом, поэт всячески подчеркивает, что герой его не бандит, а идейный враг революции, вынужденный заниматься бандитизмом.

В чем же смысл философских рассуждений Номаха и как относится к нему поэт?

Номах весь в прошлом, он выступает в пьесе олицетворением консервативных начал русской жизни, его страшат перспективы развития России, так отчетливо нарисованные Рассветовым. Когда-то в прошлом Номах тоже верил в революцию, которая "сольет во единое море все сонмы народов, и рас, и племен". Но такая революция оказалась иллюзорной. Вместо туманных иллюзий "всеобщего братства" истинная революция строго разграничила это "братство", создала крепкую народную власть и приступила к коренным преобразованиям патриархальной русской жизни путем решительной ломки ее отживших и ветхих устоев. Здесь-то и разошлись пути Номаха с революцией. Здесь и осознал он себя непримиримым врагом пролетарского города, с помощью которого надеялся осуществить свои мечты, но они оказались несбыточными.

А когда-то, когда-то...
Веселым парнем,
До костей весь пропахший
Степной травой,
Я пришел в этот город с пустыми руками,
Но зато с полным сердцем
И не пустой головой.
                         (IV - 248)

И вот теперь, "до печонок израненный", с "душою, скрюченной судорогой", Номах мстит этому обманувшему его надежды городу. Он не "строит себе никакого чучела", не верит больше и в свою мечту, но не может принять планов Рассветова. Революция отбросила Номаха за борт, и он оказался в стране тех негодяев, о которых "плачет веревка".

Близкие поэту в 1921 году настроения волчьей схватки с железным городом доведены в "Стране негодяев" до своего логического конца. "Пропахший до костей степной травой", отъявленный анархист, противопоставивший себя революции, Номах совершает свой "последний смертельный прыжок", обреченный историей на неминуемую гибель. Иного исхода поэт не видит. Да и Номах, называющий себя выразителем настроений тех, у кого "груди от гнева сперты", не слышит, чтобы кто-нибудь пел ему "песню отмщенья".

В своей борьбе Номах неизбежно столкнулся с Советской властью. Как ее закоренелый враг, он оказался предводителем бандитов и бродяг, далеких от истинных нужд народа, вынужденных искать поддержки у таких же, как они, негодяев за рубежом.

Разоблачая Номаха морально, обнажая консерватизм и ненужность для России его философии, С. Есенин прочно стоит на позициях комиссара Рассветова, и это знаменует новый этап в формировании мировоззрения поэта.

И хотя в пьесе чувствуется сожаление поэта о неудачно сложившейся судьбе Номаха, тем не менее поэт безоговорочно зачисляет его в разряд самых неистовых негодяев.

Так завершился для С. Есенина кризис, тяжелые дни которого принесли ему немало огорчений. Но тем и ценнее была радость узнавания величественных планов обновления жизни, их неизбежности и исторической обусловленности, радость, которую поэт восторженно выразил в монологах полюбившегося ему комиссара Рассветова.

В пьесе нет неувядаемых есенинских пейзажей. Но и в тех скупых и бедных картинах нищей русской жизни, которые рисует Рассветов, России холерной, изрытой оспой, соломенной, но полной решимости покончить с этим, воплощена огромная заинтересованность поэта в судьбах своей Родины. В них угадывается неукротимое желание видеть Россию сильной, культурной, технически вооруженной, поэтичной. А это и есть те настроения, которые отмежевывают поэта от философии и действий Номаха, настроения, позволившие Есенину осудить и развенчать этого выразителя стихийных начал жизни.

Характерный для пьесы пафос разоблачения "негодяев" заметен и в обрисовке других персонажей. Есенин осуждает двурушника Замарашкина, человека, больше всего беспокоящегося за собственную судьбу, ведущего игру между Номахом и Советской властью, помогающего Номаху и предающего его. Не разделяет поэт и сомнений комиссара Чарина, который растерялся в тяжелой обстановке первых, послереволюционных лет, считает эту обстановку результатом неправильных действий Советской власти, готов отказаться от нее, а заодно и от республики, существование которой называет блефом.

В "Стране негодяев" Есенин увидел теперь и завсегдатаев "Москвы кабацкой", которые выступают в пьесе как посетители тайного притона с паролем "Авдотья, подними подол". Но если раньше герои "Москвы кабацкой" вызывали у поэта чувства сожаления и грусти, то теперь он свободен от этих переживаний. В обрисовке посетителей тайного кабачка в приволжском городке (Платова и Щербатова) звучат уже иные мотивы. Раньше поэт отмечал:

Жалко им, что Октябрь суровый
Обманул их в своей пурге,

И уж удалью точится новой 
Крепко спрятанный нож в сапоге. 
...Нет! таких не подмять, не рассеять. 
Бесшабашность им гнилью дана*.

^* (Сергей Есенин, Собр. соч., т. I. М.-Л., ГИЗ, 1926, стр. 191.)

Платов и Щербатов лишены "бесшабашной" активности, они опустошены морально, пассивны, ни на что уже не способны, для них "отцвело навсегда то, что было в стране благородно", для их утешения от прошлого остался один лишь вальс "Невозвратное время" да возможность слушать его в тайном кабачке. Для этих героев даже Номах со своею активностью - недостижимый идеал.

Освободившись от кошмаров "Москвы кабацкой" в "Черном человеке", поэт похоронил ее в "Стране негодяев", потому что и она заслоняет чистый "синий простор коммунистическим взглядам".

В "Стране негодяев" особенно заметно то "преломленное зрение" поэта, о котором он писал в очерке "Железный Миргород". В пору путешествия за границей Есенин понял, что он не был близок коммунистам в своих поэмах, созданных до отъезда за границу, и что теперь он "близок им умом" и надеется, что будет, быть может, близок и в своем творчестве.

Это и был лучший итог зарубежной поездки С. Есенина, трезво взглянувшего на свое творчество и с высоты коммуниста Рассветова увидевшего в нем немало изъянов. Увлечение грандиозными планами Рассветова обнаружило в поэте тот действенный патриотизм, который помог ему увидеть в коммунистах людей, как и он, поэт, беспредельно любящих свою Родину. Образ Рассветова был первым подходом поэта к иным темам творчества. В пьесе образ коммуниста не развернут, вскрыта лишь его идейная основа, но поэт не раз еще вернется к нему в последующие годы.

В поэтике пьесы "Страна негодяев" много общего с поэтикой "Москвы кабацкой" и "Черного человека", что лишний раз подтверждает мысль о создании поэмы за границей. В словаре пьесы часто встречаются грубые слова и выражения, которых поэт избегал в поздний период творчества и которые часто встречаются в его поэзии 1920-1922 годов. Такие, например, выражения: "холера тебе в живот", "черт с тобой", "до печенок страшно", "чертова вьюга", "мать твою в эт-твою!", "прохвост", "спятил с ума!", "сука", "болван", "мерзавец", "рожа", "душу выржать", "бедлам", "дохли в холере" и многие другие, в обилии встречающиеся в языке разных персонажей, окрашивают пьесу в тона "Москвы кабацкой" и "Черного человека".

Нередко в пьесе встречается и прямая перекличка с поэмой, чего не могло быть, если считать, что поэма относится к 1925 году. Такую перекличку мы видим в строках:

Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
                         (III - 214, "Черный человек")
Ну и ночь! Что за ночь! 
Черт бы взял эту ночь...
                         (IV - 198, "Страна негодяев")

Одновременно работая над поэмой и пьесой, близкими по своей идейно-эмоциональной настроенности, поэт не избежал в них почти полного совпадения поэтических конструкций, от которых он был далек в 1924-1925 годах.

Голова моя машет ушами, 
Как крыльями птица.
                         (III - 209, "Черный человек")
Ветер, как сумасшедший мельник, 
Крутит жернова облаков...
                         (IV - 200, "Страна негодяев")

Ритмико-интонационный строй отдельных строф "Страны негодяев" очень близок строю строф "Черного человека":

В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Веселые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.
                         (III - 210, "Черный человек")
Хорошо! Я спокоен. Сейчас уйду.
Продрог до костей от волчьей стужи.
А в казарме сегодня,
Как на беду,
Из прогнившей картошки
Холодный ужин.
                         (IV - 203, "Страна негодяев")

Поэт мог, конечно, взять эту конструкцию из пьесы и в 1924 году и использовать ее в "Черном человеке". Она, однако, не употреблена им нигде, кроме двух этих произведений. Не было ее в творчестве Есенина до этих произведений, не встречается она и после них. По-видимому, можно предположить, что совпадения эти - результат одновременной работы над пьесой и поэмой.. Но если хронологически рамки "Черного человека" неясны, то время создания "Страны негодяев" известно.

Сам поэт и многие его современники утверждали, что поэма написана за границей. Вполне вероятно, что Есенин мог заимствовать из нее отдельные поэтические находки и включить их в пьесу, тем более что поэму он и не собирался печатать.

С. Есенин

Заимствований, однако, не так много. Автобиографическая лиричность поэмы не могла быть перенесена полностью в монологи различных персонажей пьесы. Хотя пафос двух этих произведений очень близок, способы выражения его неодинаковы. Изображение темных сил жизни - общая тема для обоих произведений. Тема эта встала перед поэтом во весь рост в период заграничной поездки, и там же он приступил к ее поэтическому решению, в котором сразу же наметилось два аспекта. Один из них получил выражение в "Стране негодяев" и "Железном Миргороде", другой - в "Черном человеке" и лирике 1923-1924 годов.

В пьесе поэт вынес свой приговор темным силам, находящимся за пределами его внутреннего мира. В "Черном человеке" он осудил их в самом себе. Поэма явилась переходной от "Москвы кабацкой" к "Стране негодяев".

Очевидно, без "Черного человека" невозможна была бы и пьеса. Поэт не готов был морально к тем оценкам действительности, которые мы находим в пьесе. Поэма и явилась той крайне необходимой для него подготовкой, без которой он не смог бы даже поставить тему "негодяев" в своем творчестве.

В литературе о поэте "Черного человека" сближают обычно со стихотворениями "Москвы кабацкой", называя ее "поэмой кризиса, жестокого отчаяния". Между тем для такого утверждения нет оснований, так как именно в этой поэме четко обозначен отход поэта от кошмаров кабацкой лирики. А о том, что это было не мимолетное настроение, свидетельствует не только "Страна негодяев", но и лирика поэта 1923-1924 годов, в которой отчетливо заметно желание поэта покончить навсегда с разгульной и бесшабашной жизнью, разорвать ее гнетущие путы, т. е. продолжает звучать тема, остро поставленная в "Черном человеке".