12. "Персидская деревня". - Был ли Есенин в Персии и была ли Шаганэ в Баку? - Есенин-прокурор. - На тройке с Щаганэ. - Иркутская находка. - Письмо Есенина. - Тифлисские "пластички". - Жестокая телеграмма. - Галина Бениславская. - Разрыв

Галина Бениславская

В Пятигорске Айседора спросила меня: будет ли концерт ее там, где убит русский поэт Лермонтов? Очевидно, Есенин говорил с ней о Лермонтове. Дункан плохо знала русскую поэзию.

Концерт в Пятигорске, разумеется, стоял в плане ее гастролей в Минеральных Водах. Она выступала повсюду в 6-й симфонии, но в Пятигорске изменила программу, сказав, что будет танцевать там "Неоконченную симфонию" Шуберта.

Причину своего желания она так и не объяснила, но в день концерта в Пятигорске была очень грустна, жалела, что не успеет съездить на место дуэли, расспрашивала меня о Лермонтове, много говорила о Есенине. Танцевала она "Неоконченную симфонию", которую я тогда впервые увидел, с большим настроением и необычайно лирично.

Из Кисловодска мы выехали в Баку.

Баку очень понравился Айседоре. Наэлектризованная стремлением Есенина "в Персию", она хотела как можно больше "экзотики". И я легко удовлетворил это ее желание, наняв извозчика до Шиховой деревни, ничем не отличавшейся от деревушки в соседнем Иранском Азербайджане. Деревня ей настолько понравилась, что она стала ездить туда каждый день.

Сергей Есенин. (Баку, 1924 г.)

Это было не очень приятное путешествие - на извозчике, мимо раскаленных и зарывшихся в песок голых тюркских кладбищ, но Айседора буквально наслаждалась видом слепых домиков, узких улочек и необыкновенной тишиной этой, казалось, совсем безлюдной "персидской деревни". Иногда, по дороге в "Персию", мы спускались к совершенно голубому куску Каспийского моря. Купив у старого рыбака арбуз, мы устраивались на берегу и, разбив арбуз о камень, с наслаждением вгрызались в источавшую свежесть яркую, сочную и сладкую мякоть.

Позднее, в Москве, в тяжелый период любви Есенина и Дункан, мы как-то рассказывали Есенину об этих наших поездках в "персидскую деревню". Я где-то читал о том, что Есенин, вероятно, побывал в Персии, и притом не один раз, а дважды...

Скорее всего Есенин в Баку вспомнил наши рассказы и захотел увидеть так близко расположенную "Персию". Может, и в самом деле он не один раз ездил в Шихову деревню.

В чрезвычайно интересных воспоминаниях народного артиста СССР В. И. Качалова о Сергее Есенине Василий Иванович пишет, что еще при первых его встречах с поэтом весной 1925 года в Москве Есенин "рассказывал и вспоминал о Тегеране". В рассказах о встречах с Есениным летом того же года в Баку опять говорится о том, что Есенин "должен был улететь в Тегеран". И, наконец, в середине лета Василий Иванович снова видится с Есениным в Москве и пишет, что "он уже "слетал" в Тегеран и вернулся в Москву".

Слово "слетал" Качалов берет в кавычки. Почему? Видно, у него были какие-то сомнения по этому поводу. Есенин всегда стремился па родину великих поэтов. "Там ведь родились все лучшие персидские лирики", - пишет он 8 апреля 1925 года из Баку.

Но никогда в Персии Есенин так и не побывал. Баку действительно все сделал, чтобы поездка эта осуществилась, но С. М. Киров, возглавлявший тогда ЦК Азербайджана, отсоветовал Есенину ехать. Говорили, что Сергей Миронович сказал Есенину: "В Европе возле вас был близкий человек, а тут вы будете один..." - и упомянул о трагическом конце Грибоедова в Персии.

И все же Есенин имел представление о Персии не только по рассказам брата П. И. Чагина, работавшего одно время в советском посольстве в Тегеране, но, по-видимому, и по некоторым "личным впечатлениям".

П. И. Чагин познакомился с Есениным в феврале 1924 года в квартире народного артиста В. И. Качалова. В то время он был вторым секретарем ЦК Азербайджана и редактором газеты "Бакинский рабочий", на страницах которой впервые были опубликованы многие стихи Есенина.

Чагин и помог Есенину иметь представление о Персии по "личным впечатлениям" - об этом он написал в газете "Приокская правда" (Рязань, 1958 г., № 118): "Поехали на дачу в Мардакянах под Баку, где Есенин в присутствии Сергея Мироновича Кирова неповторимо задушевно читал только что начавшиеся печатаньем стихотворения из цикла "Персидские мотивы".

Киров, человек огромного эстетического вкуса, в дореволюционном прошлом блестящий литератор и незаурядный литературный критик, обратился ко мне после есенинского чтения с укоризной: "Почему ты до сих пор не создал Есенину иллюзию Персии в Баку? Смотри, как написал, как будто был в Персии. В Персию мы не пустили его, учитывая опасности, которые его могут подстеречь, и боясь за его жизнь. Но ведь тебе же поручили создать ему иллюзию Персии в Баку. Так создай же. Чего не хватит - довообразит..."

...И вот уже на следующий день я такую иллюзию создал. Поселил его на одной из лучших бывших ханских дач с огромным садом, фонтанами и всяческими восточными затейливостями - ни дать, пи взять Персия! Жил Сергей Александрович на этой даче, говоря его же словами, "как некий хан", но у него и в обстановке созданной ему иллюзии Персии не выходило из головы и сердца родное, рязанское".

В своих воспоминаниях В. И. Качалов рассказывает об одном визите к нему в гостиницу в Баку:

"Приходит молодая, миловидная, смуглая девушка и спрашивает: "Вы Качалов?" - "Качалов", - отвечаю. "Один приехали?" - "Нет, с театром". - "А больше никого не привезли?" Недоумеваю: "Жена, - говорю, - со мной, товарищи". - "А Джима нет с вами?" - почти воскликнула. "Нет, - говорю,- Джим в Москве остался". - "А-яй, как будет убит Есенин, он здесь в больнице уже две недели, все бредит Джимом и говорит докторам: "Вы не знаете, что это за собака! Если Качалов привезет Джима сюда, я буду моментально здоров. Пожму ему лапу - и буду здоров, буду с ним купаться в море". Девушка отошла от меня огорченная: "Ну что ж, как-нибудь подготовлю Есенина, чтобы не рассчитывал на Джима".

Как выяснилось потом, это была та самая Шаганэ, персиянка...".

Это безусловная ошибка: Шаганэ Нерсесовна Тальян познакомилась с Есениным зимой 1924 года в Батуми. В Баку во время пребывания там Есенина она не была, что подтверждается ее собственными воспоминаниями, в которых она говорит: "В конце января 1925 года Сергей Есенин уехал из Батума, и с тех пор мы не встречались с ним".

Здесь небезынтересно было бы остановиться на трех моментах пребывания Есенина в этот период в Батуми и в Баку. Ялтинский житель, страстный почитатель поэзии Есенина И. А. Синеокий, собравший уникальную есенинскую коллекцию, сообщил мне о том, что ему написала старейшая жительница Батуми, литературный работник, А. А. Лаппо-Старженецкая, встречавшаяся там с Есениным в 1924 и 1925 годах: "В конце января в местном театре был организован суд над футуристами. На нем должен был выступить обвинителем Есенин... Его ждали, но он долго не появлялся. Когда уже иссякло терпение и выступающих и публики, раздались быстрые и четкие шаги Есенина между рядами кресел. Перепрыгнув через рампу, Сергей Александрович стал по левую сторону сцены против футуристов. Быстро и молча вытащил из-за пазухи маленькую собачонку, поставил ее прямо против футуристов. Собачка несколько раз пронзительно тявкнула прямо на "подсудимых", и Сергей Александрович тут же подхватил ее... Занавес поспешно задернули. В публике раздался смех, аплодисменты. Есенин тут же вышел тем же путем и так же поспешно, как вошел"^*.

^* (Это сообщение несколько расходится с другими сведениями, согласно которым Есенин должен был выступить на литературном суде не обвинителем, а свидетелем защиты (?!). Об этом говорится в объявлении, напечатанном в батумской газете "Трудовой Батум" 10 декабря 1924 года.)

Второй эпизод из пребывания Есенина в Батуми связан с Шаганэ. Под Батуми есть небольшое местечко Ахалшени, где Есенин как-то выступил в тесном кругу его почитателей, организовавших потом и ужин.

В середине января в Батуми выпал глубокий снег, которого там не видели уже в течение десятков лет. Саней в Батуме нет. Извозчикам же на колесах ездить было невозможно. Однако к дому, где жила Шаганэ, вдруг подъехала пролетка. Извозчик вошел в дом и сообщил, что ее ждут в доме у друга Есенина, Повицкого на Вознесенской улице, дом 9 (теперь № 11), куда ему приказано срочно доставить Шаганэ! Она поехала и застала там Есенина, возбужденного и радовавшегося выпавшему снегу.

Оказалось, что один из друзей, принимавших Есенина в Ахалшени, устроил ему сюрприз: когда выпал снег, он решил прокатить Есенина в субтропическом Батуми на... тройке; лошадей сколько угодно, но саней и в глаза не видывали... С помощью знающих людей-консультантов столяры и плотники в Ахалшени срочно сколотили по заказу подобие саней, и -тройка подкатила к дому Повицкого (сейчас там установлены две мемориальные доски с надписями на русском и грузинском языках о том, что в этом доме в декабре 1924 и в январе 1925 гг. жил великий русский поэт Сергей Есенин).

Есенин и Шаганэ прокатились на тройке до Зеленого мыса (9 километров) и обратно.

Обо всем этом рассказал мне со слов самой Шаганэ Нерсесовны Тальян батумский экскурсовод В. М. Максимович, посетивший ее в конце 1971 года в Ереване.

1 марта 1925 года Есенин вернулся в Москву, пробыв недолго в феврале в Баку. Это короткое пребывание Есенина в Баку оставило драгоценный след, лишь совсем недавно мною обнаруженный.

Клуб книголюбов "Прометей" в городе Братске пригласил меня в гости в их легендарный город, с тем чтобы заодно выступить там с воспоминаниями о Сергее Есенине. Иркутская организация общества "Знание" прислала в Москву соответствующую заявку, и вот ТУ-104 доставил меня за шесть часов полета в Иркутск. Хотя я покинул Москву в 8 часов вечера, но, летя навстречу восходящему солнцу, я, минуя ночь, сразу оказался ранним утром в Иркутске. Еще 50 минут полета другим самолетом, и передо мной раскинулось Братское море и предстала чудо-плотина Братской ГЭС.

Неделя, проведенная в Братске, дарила мне каждодневно множество впечатлений, но об этом уже столько написано поэтами, писателями и журналистами. Я же хочу рассказать о той нечаянной радости, которая ждала меня в Иркутске, когда я возвратился туда из Братска.

После моего выступления в одном из институтов Академгородка ко мне подошла школьница, тоненькая и высокая девочка-подросток, которая, волнуясь, сбивчиво рассказала, что в Иркутске живет женщина, у которой хранится под стеклом неизвестное стихотворение Сергея Есенина, написанное им в Баку. У меня забилось сердце, но я еще боялся поверить услышанному. Слишком много бывало подобных ошибок и горьких разочарований. Однако мать девочки, сотрудница института О. П. Радченко, подтвердила мне сообщение Оли.

К великому сожалению, та, которой Есенин написал это доселе неизвестное стихотворение, была тогда серьезно больна, ее родные не могли допустить встречи с ней, так как врачи категорически предписали: никаких волнений, никаких разговоров, встреча возможна только через несколько месяцев. Как ни печально, но это было так.

Конечно, будущая встреча с самой Еленой Степановной Хмельницкой, долгое время работавшей литературным редактором, даст недостающие звенья, воскресит малейшие, одной ей известные детали истории этого стихотворения Сергея Есенина, наконец, она сама, очевидно, напишет обо всем этом, а пока вот что я узнал от дочери Елены Степановны Веры Иосифовны, от О. П. Радченко и Оли: зимой 1925 года в Баку выдался редкий для города холодный день. На рассвете даже выпал невиданный в Баку снег. Дворник дома, расположенного около рынка, выйдя ранним утром подмести тротуар и мостовую, заметил на безлюдном еще рынке хорошо одетого человека, который, по-видимому, собирался не то присесть, не то прикорнуть на одном из пустовавших рыночных прилавков...

Подойдя к этому человеку в сопровождении двух веселых щенят, дворник предложил ему зайти обогреться к нему в дом, где жена его напоит незнакомца горячим чаем. Тот сразу согласился, стал играть с щенятами, а потом, засунув их в свои карманы, пошел к указанной дворником двери, но, перепутав, толкнул другую дверь, за которой увидал совсем молоденькую красивую девушку с большими черными глазами. Рядом с ней стояла женщина. Обе они сразу узнали в вошедшем Есенина, так как старшая из них была вхожа в редакцию "Бакинского рабочего", где как-то состоялась встреча с Сергеем Есениным и куда она привела с собой эту черноглазую Лелю Селиванову.

Хотя женщины были невероятно поражены неожиданным появлением в их доме Есенина, они не растерялись, предложили ему садиться и выпить чаю. Есенин, присев к столу и смущенно улыбаясь, объяснил, что он был у кого-то, где не остался ночевать, потом, также смущаясь, вытащил из карманов щенят, дал полюбоваться кутятами и, засунув их обратно в карманы, стал пить чай. Продолжая улыбаться, он все время старался заглянуть в глаза Леле. Она смущенно каждый раз отворачивалась.

Есенин пробыл у них недолго, каких-нибудь 15-20 минут. Уходя, он опять пытался заглянуть в глаза девушки, все так же избегавшей его взгляда. Тогда он взял клочок бумаги и написал па нем:

 Весенней девочке Леле 
 Еще девочка ты, дочь степей, 
 Незнакомая с жизненным ядом, 
 Потому-то и хочется мне 
 Твоего недозрелого взгляда. 
 Ты но смотришь, не нравлюсь, ну что ж... 
 Я отцветший, я ворон осенний, 
 Но тому, в ком ты вызовешь дрожь, 
 Позавидую в позднем волненьи. 
 С. Есенин

Когда Оля принесла мне в гостиницу "Ангара" эти строки, переписанные ее детским почерком на листке из школьной тетради, все мои сомненья отпали. Это были есенинские строки, посвященные Е. С. Хмельницкой, когда она еще была Лелей Селивановой. Пожелаем ей здоровья и поблагодарим за то, что она почти полвека сохраняла и сберегла драгоценный есенинский экспромт.

Из Баку мы уехали в Тифлис. В коридоре вагона ко мне подошел какой-то человек и, стараясь перекричать вагонный шум, спросил:

- Правда ли, что в этом вагоне едет Айседора Дункан? У меня к ней письмо от Есенина. Случайно услыхав, что я еду на Кавказ, тут же написал и просил передать ей, сказав, что "Дункан где то на Кавказе", - объяснил он.

Это было похоже на Есенина.

Есенин писал все то, что сказал перед моим отъездом из Москвы, и закончил письмо обещанием приехать в Крым, если Айседора там будет. Дункан долго всматривалась в строки, набросанные своеобразным почерком Есенина:

- Crimee?

Вечером снова повторила: "Crimee" ...и добавила: "Зачем он остался в Москве?.."

Она достала еще одно, ранее полученное письмо Есенина и долго всматривалась в него. Вот строки из этого письма:

"Дорогая Изадора! Я очень занят книжными делами, приехать не могу.

...Часто вспоминаю тебя со всей моей благодарностью тебе.

С Пречистенки я съехал, сперва к Колобову, сейчас переезжаю на другую квартиру, которую покупаем вместе с Мариенгофом...

Желаю успеха и здоровья и поменьше пить.

Привет Ирме и Илье Ильичу.

Любящий С. Есенин.

29. VIII-23 г. Москва".

Но слово "Крым" цепко засело в памяти Айседоры и в дальнейшем сломало и перевернуло весь наш маршрут.

Крушение своего плана с журналом Есенин перенес болезненно. Очевидно, всерьез рассчитывал на журнал. Все это сильно осложнило его психическое состояние. С того лета, проведенного в душной, опустевшей Москве, Есенин как-то заметно сдал...

А мы тем временем ехали в Тифлис.

Спектакли Дункан в Тифлисе горячо принимались экспансивными и музыкальными грузинскими зрителями.

Но Дункан беспокоилась:

- Я вижу днем на улице очень много мужчин, ничем, должно быть, не занятых. Но мы проезжали мимо множества фабрик и заводов. Здесь много рабочих. Я хочу знать, есть ли они в зрительном зале на моих выступлениях?

Меня заверили в Наркомпросе, что рабочий зритель посетил спектакли Дункан. Впрочем, это можно было наблюдать и непосредственно в театре и понять по приему, оказанному публикой, в особенности в "Славянском марше" и "Интернационале". Пришлось продлить спектакли.

Но особенно неистовствовали великовозрастные ученицы Тифлисской "пластической студии". Директор студии приезжал несколько раз в "Ориант", приглашая Дункан посетить студию, но Айседора под различными предлогами отказывалась.

"Пластические" школы и студии, во множестве расплодившиеся в России еще до революции, усвоили от Дункан лишь "босоножье", хитоны и туники, "серьезную музыку", ковер и сукна и забыли о главном - об естестве движения, его простоте, правдивости и выразительности, подменив их слащавостью, аффектацией и ложным пафосом.

Естественно, что Дункан отвергала таких "последовательниц". Она считала, что тело, жесты, движения могут с большой силой выражать всю глубину и разнообразие человеческих чувств и переживаний. Вернуть телу его права, сделать его выразителем тончайших душевных волнений - вот главное. Отсюда и легкий костюм, и отсутствие обуви.

Все то, что служило Айседоре Дункан лишь средством выражения идеи, стало самоцелью не только в российских "пластических" школах и студиях (которые в наше время, к счастью, почти себя изжили), но и в Европе и особенно в Америке.

Директор Тифлисской студии пластического танца буквально одолел меня просьбами, я сдался и уговорил Айседору поехать.

Еще в вестибюле нас встретила руководительница, гости, девушки-ученицы, преподнесшие Айседоре с реверансом огромный букет белых роз. Нас усадили в первом ряду партера, на эстраду вышли и расположились в шахматном порядке великовозрастные и весьма оголенные ученицы. Показ начался "Вальсом" Сибелиуса.

После первых же движений, не имевших никакой внутренней связи с грустной музыкой Сибелиуса, Айседора подтолкнула меня локтем:

- Warum?^*

^* (Почему? (немецк.).)

Я прошептал что-то, пытаясь предотвратить назревающий скандал, так как хорошо знал Айседору, но она уже поднялась со своего кресла и, повторив еще раз свой вопрос, повернулась лицом к публике и руководителям.

- За что вы мучаете этих бедных девушек? - с гневом и печалью сказала она. - Чему вы их учите? Что говорят вам эти механические и бесстрастные движения?

Они не только не выражают эту музыку, они не выражают ничего вообще. Мне невыразимо грустно оттого, что я сейчас увидела...

Она подошла к эстраде с букетом белых роз и положила его у ног одной из учениц.

- Я кладу эти цветы на могилу моих надежд...- сказала Айседора и направилась к выходу.

Поднялась буря. Зрители повскакали с мест. Мне пришлось остановиться и "защищать тыл"... Айседора и Ирма вышли в вестибюль. Вслед им раздались пронзительные свистки и крики "пап и мам" учениц. Жена директора превратилась в соляной столб, а он сам в пылающий факел. Я остановил в дверях ринувшуюся в вестибюль толпу:

- Вы только что встречали Дункан аплодисментами, а теперь провожаете ее свистками за то, что она осталась верной своим принципам и убеждениям, за которые вы ее приветствовали!

Это охладило пыл. Обе Дункан успели выйти на улицу и сесть в ожидавшую нас машину. К ним присоединились я и "факел", горевший и молчавший всю дорогу. Когда мы простились с ним, извинившись за доставленную ему неприятность (воображаю, какую динамическую сцену выдержал он потом от своей "пластической" жены), и поднимались по лестнице гостиницы, Ирма сказала: "Я заранее знала, что этим кончится..."

- Почему же ты не сказала об этом раньше? - возмутился я.

- Вы все так настаивали,- улыбнулась она.

Айседора молчала, погруженная в свои мысли и печальная.

Из Батума я отправил "передового" организовать гастроли Дункан по маршруту Новороссийск - Краснодар - Ростов-на-Дону, откуда мы должны были выехать прямо в Москву.

А пока предстояло совершить путь от Батума до Новороссийска на небольшом пароходике "Игнатий Сергеев".

Айседора, поднявшись по трапу, поинтересовалась, куда идет этот пароход. Услыхав, что его путь лежит через Крым, на Одессу, категорически заявила, что никуда отсюда не уйдет, пока не доедет до Крыма. Оказалось, что мечтой ее жизни всегда был Крым, и, если пароход этот идет в Крым, "было бы глупо и непростительно не проехать туда".

Я убеждал, что гастроли в Новороссийске и Краснодаре уже объявлены, но на нее это не подействовало.

- Кроме того,- заявила она,- Езенин написал мне, что приедет, если я буду в Крыму!

На этом переговоры и закончились. Я уже знал, что они окажутся бесполезными, раз есть надежда на приезд Есенина.

Крым встретил нас нудным осенним дождиком...

- Кто же приезжает в Крым в октябре? - возмутился я.

Но Айседора не унывала, уверяя, что и погода будет, и Есенин приедет, и гастроли отменим.

Я послал телеграмму об отмене спектаклей. Телеграфировал в Москву, в школу, что находимся в Ялте. Такую же телеграмму отправил от Айседоры Есенину.

Холод и дождь не прекращались. На другой день вечером мы после ужина возвращались промокшие в гостиницу. В холле портье подал мне две телеграммы. Одна была адресована Дункан. Я вскрывал ее почту. Вскрыл:

"Писем, телеграмм Есенину больше не шлите. Он со мной. К вам не вернется никогда. Галина Бениславская".

- Что за телеграмма? - спросила Айседора.

- Из школы.

- Почему две?

- Посланы одна за другой.

Поднимаясь по лестнице, она опять спросила о телеграммах.

- Ничего особенного, - успокоил я.

Но немного погодя она зашла ко мне в комнату. Ее интуиция действовала безошибочно - полученные телеграммы вызывали в ней какую-то необъяснимую тревогу.

Утро встретило нас солнечной ялтинской погодой. Ирма уговорила меня сказать Айседоре о странной телеграмме не известной никому из нас Галины Бениславской.

Айседора была ранена этой телеграммой, но сделала вид, будто не приняла ее всерьез. Я сказал ей, что уже телеграфировал в Москву моему заместителю и просил выяснить, известно ли Сергею содержание неожиданной телеграммы.

Днем мы вышли с Айседорой на набережную Ялты.

Я чувствовал, что Айседора всячески хочет отвлечься от мучившей ее жестокой телеграммы. Но это не получалось, и вскоре мы повернули к гостинице.

- Как вы думаете, - спросила она, - может быть уже ответ на вашу телеграмму?

- К вечеру будет...

Заговорили о другом...

- А вы уверены, что это так? - вдруг спросила Айседора, прервав отвлеченный разговор, затеянный мною. Увидав мое недоумевающее лицо, смутилась:

- Я говорю об ответе на вашу телеграмму... Будет ли она к вечеру?

Но телеграмма уже ждала нас: "Содержание телеграммы Сергею известно"...

Айседора медленно поднялась по лестнице. Увидав Ирму, пошепталась с ней, и обе склонились, как заговорщики, над листом бумаги. Вскоре Айседора, вопросительно глядя на меня, протянула составленную ими телеграмму:

"Москва, Есенину. Петровка, Богословский. Дом Бахрушина.

Получила телеграмму должно быть твоей прислуги Бениславской пишет чтобы письма телеграммы на Богословский больше не посылать разве переменил адрес прошу объяснить телеграммой очень люблю Изадора".

Ответ мы не получили, так как на другой же день, 12 октября, выехали в Москву.

Много лет спустя я узнал, что Есенин все же ответил на телеграмму Айседоры.

На листке бумаги карандашом он стал набрасывать ответ: "Я говорил еще в Париже, что в России уйду, ты меня озлобила, люблю тебя, но жить с тобой не буду, сейчас я женат и счастлив, тебе желаю того же, Есенин".

Бениславская в своем дневнике писала, что Есенин дал ей прочитать эту телеграмму. Она заметила, что "если кончать, то лучше не упоминать о любви" и т. п. Есенин перевернул листок и на обороте написал синим карандашом.

"Я люблю другую, женат и счастлив..." и крупными печатными буквами подписал: "Есенин".

Я думал, что Айседора не получила этой телеграммы, потому что она никогда не была отправлена, но к перепечатанному на машинке тексту Есенина была приклеена квитанция об отправке 13 октября в Ялту телеграммы стоимостью 439 р. 50 к. (дензнаки тех дней). Бениславская вспоминает также о том, как все смеялись над ее телеграммой к Дункан, но "такой вызывающий тон", пишет она, был совсем не в ее духе, все это было лишь "отпугивание и только..."

Кто же такая Галина Бениславская?

Это имя мне довелось прочитать вторично лишь годы спустя, когда ни Есенина, ни Дункан, ни Галины уже не было в живых.

Однажды зимой меня попросили помочь в организации похорон на Ваганьковском кладбище.

Похороны С. А. Есенина. (Москва, декабрь 1925 г.)

После похорон я побрел по расчищенным дорожкам. Неожиданно мне бросилась в глаза надпись на белой дощечке, прикрепленной к высокому массивному чугунному кресту (могила была ограждена такими же мрачными чугунными брусьями):

Я никогда не мог заставить себя пойти к этой могиле Потрясенный самоубийством Есенина, я был не в состоянии выехать из Минска, где проходили гастроли, даже на его похороны. Теперь я рванулся к могиле, провалился в сугроб и ухватился за чугунную ограду соседней могилы, повторявшей в уменьшенных размерах все мрачное оформление могилы Сергея Есенина. На белой дощечке - черная надпись:

Эта девушка, умная и глубокая, любила Есенина преданно и беззаветно. Есенин отвечал большим дружеским чувством.

Есенин встретился с Бениславской еще до знакомства с Дункан, но никогда не говорил нам о ней. Она же молча пережила весь роман и брак с Дункан и отъезд за границу. Когда Дункан уехала на Кавказ, Есенин (он неверно мне сказал: "Перееду обратно в Богословский") поселился в ее комнате в Брюсовском переулке и даже перевез туда своих сестер Катю и Шуру.

В последние годы жизни Есенина Бениславская, работавшая до этого секретарем газеты "Беднота", целиком посвятила себя издательским делам Есенина.

Сохранилась их большая переписка. Приведу несколько выдержек из писем Есенина к Бениславской.

"Галя, милая! Повторяю Вам, что Вы очень и очень мне дороги. Да и сами Вы знаете, что без Вашего участия в моей судьбе было бы очень много плачевного..."^* - писал Есенин.

^* (С. А. Есенин. Собр. соч. В 5-ти т. Т. 5. М., Гослитиздат, 1962, стр. 174.)

Поэт делился с Бениславской творческими планами, посвящал ее в радостные и грустные события своей жизни. "Работается и пишется мне дьявольски хорошо"^* - читаем мы в одном из писем. А в другом он признается: "Не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия"^**.

^* (Там же, стр. 189.)

^** (Там же, стр. 190.)

Есенин никогда не кривил душой. Любя и ценя Галину как редчайшего своего друга, он в то же время в марте 1925 года написал ей короткое письмо: "Милая Галя! Вы мне близки как друг, но я нисколько не люблю вас как женщину".

Тем не менее Бениславская не покидала его и заботилась о нем. Только, когда после ее телеграммы в Ялту, приведшей к разрыву между Дункан и Есениным, прошло два года, женитьба Есенина на внучке Льва Толстого Софье Андреевне Толстой заставила Бениславскую отойти от него. Этот уход друга Есенин воспринял тяжело.

Галина Бениславская почти через год после смерти поэта - 3 декабря 1926 года - покончила жизнь самоубийством на могиле Есенина и завещала похоронить ее рядом с ним.

Она оставила на могиле Есенина две записки. Одна - простая открытка: "3 декабря 1926 года. Самоубилась здесь, хотя и знаю, что после этого еще больше собак будут вешать на Есенина... Но и ему, и мне это все равно. В этой могиле для меня все самое дорогое..." По-видимому, Галина пришла на могилу еще днем. У нее были револьвер, финка и коробка папирос "Мозаика". Она выкурила всю коробку и, когда стемнело, отломила крышку коробки и написала на ней: "Если финка после выстрела будет воткнута в могилу, значит, даже тогда я не жалела. Если жаль - заброшу ее далеко". В темноте она дописала еще одну маленькую кривую строчку: "1 осечка". Было еще несколько осечек, и лишь в шестой раз - прозвучал выстрел. Пуля попала в сердце.

В Крыму Айседора не находила себе места, подолгу гуляла по Ялте и ее окрестностям, стараясь отвлечься от тяжелых мыслей.

Наконец мы выехали в Москву, хотя Крымский совнарком, узнав о приезде Дункан, хотел организовать в Симферополе ее выступление. Но Айседора рвалась в Москву.

На одной из станций я купил свежий номер "Красной нивы". Там было напечатано новое стихотворение Сергея Есенина. Когда я перевел его Айседоре, она воскликнула:

- Это он мне написал!

И сколько мы ее ни убеждали, что уже первые строки стихотворения:

 Ты такая ж простая, как все, 
 Как сто тысяч других в России, -

ясно говорят, что оно не имеет никакого к ней отношения, она упрямо стояла на своем.

Стихотворение это, как мы вскоре узнали, было посвящено артистке Камерного театра Миклашевской, очень красивой женщине, в которую, как говорили, Есенин влюбился.