13. Снова в Москве. - Цветы от Есенина. - Ужин с рязанскими песнями.- Бюст Есенина работы Коненкова.- "Смешная жизнь, смешной разлад..."

Бюст Сергея Есенина работы С. Т. Коненкова

В Москве с Айседорой произошла неожиданная перемена: она замкнулась, об Есенине не говорила ни слова, не искала с ним встреч, внешне казалась спокойной, работала с детьми. Среди новых танцев, которым Айседора учила детей, "ирландская джига" - веселая жизнерадостная пляска на музыку Шуберта. Дункан сама занялась и костюмами для джиги. Короткие туники должны были быть ярко-зелеными.

В венах Айседоры текла ирландская кровь, унаследованная ею от деда.

- В Ирландии,- говорила Дункан,- цвет революции не красный, а зеленый, потому что ирландских революционеров вешали на деревьях... Легендарный Робин Гуд носил на шляпе зеленое перо.

Тогда же Айседора поставила карманьолу. Дети, танцуя, пели карманьолу на французском языке и бросали в публику красные цветы.

Кроме того, у нее возникла идея создать цикл "танцев русской революции". Они и были поставлены в следующем году - на темы старых и новых русских революционных песен. Дополненные потом танцами ирландской, французской, китайской революций, они имели огромный успех во время гастролей по Советскому Союзу, а также во Франции, в Китае, в Северной Америке и в Канаде - всюду, где выступала Московская студия имени Айседоры Дункан.

Но финансовое положение школы было по-прежнему неустойчивое, и Дункан написала письмо Луначарскому. Он просил ее приехать.

Приехали мы раньше назначенного времени. У Луначарского шло совещание. Вдруг двери его кабинета открылись, и оттуда вышла статная и довольно полная женщина. Горделиво и важно ступая, она прошла через приемную к выходу.

- Кто это? - спросила Дункан.

- Замнаркома Яковлева, "левая коммунистка". Она ведает всеми финансовыми вопросами Наркомпроса.

Айседора порывисто поднялась с кресла:

- Идемте! Нам тут нечего делать. Эта женщина носит корсет! Разве она согласится финансировать школу Айседоры Дункан, которая уничтожила корсет во всем мире?

И заставила меня уйти...

Мне пришлось потом рассказать Луначарскому о причине, по которой не состоялся его разговор с Дункан. Он сначала смутился, а потом весело расхохотался...

Начался театральный сезон. Первый спектакль Дункан был составлен из произведений Чайковского, программа второго спектакля была вагнеровская.

Я заказал, как это обычно делается, корзину цветов. Это была, так называемая, "театральная" корзина, имитирующая вазу с живыми цветами, с высокой ручкой.

Зайдя перед началом спектакля в гримировальную, я увидел рядом с заказной огромной корзиной какой-то маленький горшочек с одиноко торчащим цветком. К нему была приколота записка. Я узнал знакомый почерк: буквы не соединялись и были рассыпаны, как зерна:

"От Сергея Есенина".

Подавать горшочек на огромную сцену театра было нельзя (ведь именно потому "театральные" корзины и делают такими внушительными). Я просто переколол записку с горшочка на корзину.

После 6-й симфонии и антракта, когда уже шел "Славянский марш", я вдруг услышал шум вблизи сцены и, подойдя к двери, ведущей в кулуары, увидел сквозь квадратный "глазок" такую картину: два милиционера пытались удержать Есенина, который, вырываясь, ударял себя кулаком в грудь, объясняя:

- Я - Дункан!

Сейчас же выйдя к ним, я взял Есенина за руку и потянул к двери. Он обхватил меня руками с такой горячей радостью, с которой, должно быть, утопающий бросается к спасательному кругу.

- Это к вам? - спросил один из милиционеров.

Я утвердительно кивнул головой, а Есенин еще раз как-то по-детски трогательно и обиженно стукнул себя в грудь:

- Я - Дункан!

И тут же радостно и вместе с тем с важностью сообщил:

- Илья Ильич! Я Изадоре цветы послал!

- Знаю, знаю. Но тише! Идет "Славянский марш".

- Я хочу посмотреть Изадору! - заторопился он.

- Пойдемте, но дайте мне слово, что спокойно постоите в первой кулисе, не будете делать Айседоре никаких знаков. Ведь вы знаете Изадору? Она все может. Увидит вас на сцене и бросится к вам.

- Нет, нет! Я буду только смотреть. Я цветы ей послал.

Мы встали в первой кулисе: он - впереди, прижавшись ко мне, я - положив руки на его плечи. Я очень любил его, и в эти минуты у меня было радостное чувство оттого, что я снова его вижу.

Есенин стоял не шевелясь. Вдруг я услышал сильный, свистящий шепот:

- Изадо-о-о-ра! Изадо-о-о-ра!

Заглянув ему в лицо, я увидел сияющие глаза и вытянутые трубочкой губы:

- Изадо-о-о...

- Сергей Александрович! Вы же обещали!

- Не буду, не буду...

"Славянский марш" подходил к финалу. Голова Дункан запрокинута, глаза устремлены ввысь, где парит зловещая двуглавая птица. Труба ревет предсмертным криком. Пошел занавес. И взвился вновь. И опять опустился. Зал грохочет. По радостному лицу Айседоры текут слезы... И вдруг она увидела Есенина.

- О-о-о! Дарлинг! - услыхал я.

Ее обнаженные руки обвили его голову. А он целовал и целовал эти руки...

Сигналов на подъем занавеса я уже больше не давал.

Было решено ехать ужинать на Пречистенку.

- Только и Катя пусть с нами едет, - попросил Есенин.

И увидав, как Айседора настороженно вскинула голову, заторопился пояснить на их своеобразном, но понятном обоим безглагольном диалекте:

- Систра! Систра! Изадора! - и, сжав ей запястья, восторженно продолжал: - Ты знаешь? Катя - это гений! Она такой же артист, как и ты, как Шаляпин, как Дузе!

- Катя? - удивился я.

- Она поет! Рязанские песни! Но как поет! Это чудо! Изадора! Ты должна слышать, как поет Катя!

На Пречистенку отправились большой компанией. Есенин был возбужден, радостен.

- Спой, Катя! - требовал он.

Катя запела. У нее был приятный голосок. Спела она одну русскую песню, припевы которой заканчивались тоненьким вскриком.

Все аплодировали. Петь еще Катя не захотела. Есенин затих в каком-то раздумье, прикрыв ладонью глаза.

Айседора дотронулась до его руки и попросила не пить больше. Он вскочил, стукнул кулаком и отошел от стола. Тут его взгляд упал на стеклянную "горку". На ней стоял его бюст, выточенный Коненковым из дерева.

Есенин пододвинул к "горке" стул, взобрался на него и потянул к себе бюст. Наконец, сдернув его с "горки", спустился на пол. Все молчали. Есенин оглядел нас тяжелыми, потемневшими глазами. Так темнеет синее-синее море перед бурей. Через несколько минут с треском хлопнула дверь. Есенин исчез, зажав под мышкой чудесное творение Коненкова.

Все оцепенели. Я бросился за ним. В коридоре было пусто. Спустился в холодный холл - и там никого не было. Входная дверь была заперта на ключ.

Я заглянул в детскую столовую. Одно окно с зеркальным стеклом было раскрыто. Значит Есенин шагнул через него прямо на тротуар Пречистенки. Впоследствии я спрашивал у него про этот бюст. Он ответил, что потерял и даже не помнит, где.

Через 25 лет, случайно разговорившись с артистом Дарским, тогдашним партнером Мирова, я узнал, что бюст Есенина находится у него. В ту ночь Есенин встретился с ним в какой-то компании и подарил ему "свою голову".

Я тогда же сказал Дарскому, что он должен сдать бюст в Союз писателей. Каким-то образом этот бюст попал потом в Камерный театр, и уж после войны один из актеров этого театра, проживающий в одном доме с А. Л. Миклашевской, сообщил об этом Коненкову, и бюст работы Коненкова, побывавший в последние годы и на его выставке в Париже, находится теперь в Институте мировой литературы имени Горького АН СССР.

Есенин продолжал бывать на Пречистенке, но интервалы между его приходами становились все более длительными.

Айседора страдала, цеплялась за прежние "холодные решения" и бежала от самой себя, погружаясь в работу.

И все же Айседора ждала Есенина. Уходила гулять, подолгу стояла на углу Воздвиженки, напротив Троицких ворот, смотрела на золотые купола Кремля. Она полюбила Москву, хотя и не знала, конечно, есенинских слов:

 Я люблю этот город вязевый, 
 Пусть обрюзг он и пусть одрях, 
 Золотая дремотная Азия 
 Опочила на куполах.

Как-то незаметно наступил полный разрыв.

 Смешная жизнь, смешной разлад, 
 Так было и так будет после. 
 Как кладбище, усеян сад 
 В берез изглоданные кости. 
 Вот так же отцветем и мы 
 И отшумим, как гости сада... 
 Коль нет цветов среди зимы, 
 Так и грустить о них не надо.

Есенин не приходил больше на Пречистенку.