Капитан Земли

Он - рулевой 
И капитан, 
Страшны ль с ним 
Шквальные откосы!

Сергей Есенин

Еще в 1915 году юный рязанский поэт резко и определенно высказался о той духовной, нравственной, социальной "пропасти", которая фактически разделяла крестьянскую Русь и таких ее "защитников", как народники, даже при самых добрых намерениях с их стороны. "Идеализация народничества 60-х и 70-х годов, - отмечает Есенин, - мне представляется жалкой пародией на народ. Прежде всего там смотрят на крестьянина, как на забавную игрушку. Для них крестьянин - это ребенок, которым они тешатся, потому что к нему не привилось еще ничего дурного"^*.

^* (Есенин С. Собр. соч., т. 5, с. 160.)

Ленин, большевики впервые в истории крестьянской Руси посмотрели на "мужика" как на Человека, и, более того, как на реального и надежного союзника рабочей России в пролетарской революции. Вот что приводит Есенина вместе с трудовой крестьянской Русью к правде Ленина, к новому, революционному берегу.

Как свидетельствуют современники, Есенин с первых лет революции проявлял постоянный, не ослабевающий со временем интерес к личности Ленина.

Всего вероятней, что сам Есенин видел впервые и слушал выступление В. И. Ленина на открытии мемориальной доски "Павшим в борьбе за мир и братство народов" на Красной площади 7 ноября 1918 года. Вновь с огромным вниманием и волнением Есенин слушал В. И. Ленина, который произнес яркую речь на открытии Всероссийского совещания работников системы внешкольного образования, 24 января 1919 года. В отделе внешкольного образования Наркомпроса, которым руководила Н. К. Крупская, в то время работала жена Есенина - Зинаида Николаевна Райх. Вместе с ней Есенин и пришел на Всероссийское совещание. "Владимира Ильича, - вспоминала З. Н. Райх позднее, - встретили овацией, которую невозможно было остановить. Ленин уходил, приходил, снова уходил и возвращался". И далее З. Н. Райх подчеркивает, что "Есенин наблюдал за всем этим совершенно бледный, глубоко потрясенный и впивался глазами в Ленина..."

Примечательны в этом плане и воспоминания Петра Авдеевича Кузько. В 1915 году он в газете "Кубанская мысль" опубликовал статью о Есенине "Поэты из народа" - один из первых печатных откликов на стихи молодого рязанского стихотворца. В годы становления Советской власти П. А. Кузько работает в Народном комиссариате продовольствия. В Петрограде в 1918 году он встречается с Есениным. Вскоре между ними устанавливаются добрые дружеские отношения. П. А. Кузько неоднократно видел В. И. Ленина, слушал его выступления. "По характеру своей работы в Комиссариате продовольствия, - рассказывает П. А. Кузько, - я уже побывал раза два или три в Смольном - в Совнаркоме, где мне посчастливилось близко видеть и слышать великого Ленина. Я не мог не поделиться с Сергеем Есениным своей радостью.

Он с большим интересом стал расспрашивать меня: как выглядит Ленин, как говорит, как держится с людьми? Я ему рассказал о Ленине все, что сам мог тогда подметить во время напряженных деловых заседаний...

Нужно сказать, - продолжает П. А. Кузько, - что о поэзии мы в то время разговаривали очень мало, а если и говорили, то только о стихотворениях Есенина.

Темой наших разговоров в это время были Октябрьская революция, ее значение и, конечно, Ленин...

Я говорил Есенину, что выступления Ленина незабываемы, что они поражают изумительной глубиной мысли и необыкновенной силой логики. Я рассказывал также Есенину о необычайной скромности Ленина и его простоте в отношениях с людьми и в своей личной жизни. И здесь (в Москве. - Ю. П.), как и в Петрограде, Есенин с повышенным интересом расспрашивал меня о моих впечатлениях о Ленине.

Одной из постоянных тем нашего разговора была также продовольственная политика Наркомпрода... Есенин не всегда понимал жесткую продовольственную политику большевиков, его очень тревожило положение страны - голод, разруха"^*.

^* (Кузько П. А. Есенин, каким я его знал. - В сб.: Воспоминания о Сергее Есенине, с. 203-207.)

Как и всей молодой многонациональной советской поэзии, Сергею Есенину, одному из ее основоположников, в те годы еще предстояло глубоко и всесторонне почувствовать и уяснить до конца объективную неизбежность колоссальных трудностей на пути трудовой России к социализму, а главное - осмыслить философски с социально-классовых позиций всемирно-исторические деяния Ленина, коммунистов.

Пройдет всего пять лет после написания "Сорокоуста" - но каких!!! - и Сергей Есенин как художник и мыслитель расскажет в своих стихах и поэмах об огромной вере России крестьянской в Ленина.

С именем Ленина, с политикой коммунистов связывает теперь поэт прежде всего те огромные социальные сдвиги, изменения, которые на его глазах происходят в жизни русского крестьянства. "Знаешь, - рассказывал Есенин в те годы писателю Юрию Либединскому, - я сейчас из деревни... А все Ленин! Знал, какое слово надо сказать деревне, чтобы она сдвинулась. Что за сила в нем, а?"^*

^* (Либединский Ю. Н. Мои встречи с Есениным. - В сб.: Воспоминания о Сергее Есенине, с. 375-376.)

И вдруг страшный удар обрушился на душу поэта! Умер Владимир Ильич Ленин. Перестало биться сердце великого Капитана Земли.

В траурные ленинские дни Есенину открылась картина безмерного человеческого горя, народной скорби и единения.

"Мы родные, - вспоминает сестра поэта Екатерина Александровна, - буквально не узнавали Сергея, так он был потрясен и весь, в буквальном смысле слова, перевернут посещением Колонного зала, где был установлен гроб с телом В. И. Ленина. На второй или на третий день смерти Ленина близкий друг нашей семьи Софья Виноградская, работавшая в те годы в "Правде", принесла Сергею и мне пропуск в Колонный зал. Все трое мы отправились туда под вечер. Пройдя в Колонный зал, мы встали в группу людей, стоящих чуть поодаль от ленинского гроба. Пробыли мы у гроба Ленина более часа. Все это время Сергей хранил глубокое молчание. Молчал он и по пути домой и дома. Горе поглотило все его силы.

В дни ленинского траура, - продолжает Екатерина Александровна, - поэты, каждый в меру своего таланта, откликнулись на смерть вождя. Есенин молчал. А когда кто-нибудь из редакций газет и журналов просил его при встрече или по телефону: "Давайте напишите стихи о Ленине", - отвечал он всем коротко и одинаково: "Я не могу". И это не случайно. Он чувствовал невозместимость потери. Кто же заменит Ленина, да и можно ли заменить его. Судьбы страны, судьбы России, ее будущее без Ленина, борьба оппозиции против партии - все это глубоко волновало Есенина"^*.

^* (Цитирую по записи беседы с Е. А. Есениной 28 августа 1957 года.)

"Это то горе, которое не оплакать", - скажет Есенин в дни смерти Ленина. Вот почему "не мог" откликнуться быстро, "не могу" написать стихи сейчас, сегодня. Но "не могу" не думать о всем виденном и пережитом в траурные январские дни, "не могу" не размышлять вновь и вновь над воплощением замысла поэмы, который уже давно зрел в уме и вынашивался в сердце. Теперь, в дни смерти Ленина, первоначальный замысел "проявляется" и выкристаллизовывается окончательно. Есенину ясно, что это прежде всего должна быть поэма о Ленине - вожде революции и Человеке, что все должно быть подчинено выявлению и художественному раскрытию этой главной идеи.

Именно об этом говорят нам автографы ленинской поэмы Сергея Есенина, варианты и наброски отдельных ее строф и строк, часть из которых сохранилась до наших дней. Автографы эти дают ясное, наглядное представление о том, сколь напряженным и вместе с тем одухотворенным был труд поэта над ленинской темой, сколь настойчиво смелы были поиски Есениным наиболее точных, емких, неповторимых слов, выразительных штрихов, художественных деталей, позволяющих новаторски воссоздать образ вождя революции. Не только "немые" свидетели - автографы, но и современники поэта единодушно отмечают творческую энергию и целеустремленность Есенина в работе над ленинской поэмой. Еще в 50-х годах нам довелось беседовать по этому поводу с сестрой поэта Екатериной Александровной Есениной.

"Над поэмой "Гуляй-поле" Сергей работал много и упорно, - рассказывает она. - Кроме письменных вариантов были и устные. Эти устные варианты он читал Галине Бениславской. Она высказывала замечания. Мне тоже довелось слышать эти варианты. Что касается довольно большого отрывка "Но что там за туманной дрожью?", который не вошел в поэму, вернее, в ту часть, что была напечатана, то, возможно, он был написан позднее, но, возможно, как вы и предполагаете, Юрий Львович, раньше, а затем отброшен Сергеем. Замысел поэмы у Сергея в процессе работы углублялся и расширялся. После заграницы все больше и больше его влечет "суровый гений" Ленина. Особенно это волнение, это влечение к легендарной ленинской фигуре усиливаются у Сергея после смерти Владимира Ильича Ленина"^*.

^* (Цитирую по записи беседы с Е. А. Есениной 28 августа 1957 года.)

О постоянном стремлении Есенина как можно больше "впивать" в себя, свою память "живых" рассказов тех, кому посчастливилось встречаться с Владимиром Ильичем Лениным, говорит в своих комментариях к произведениям поэта и его жена Софья Андреевна Толстая-Есенина. Она подчеркивает, что "Есенин относился к Владимиру Ильичу с глубоким интересом и волнением. Часто и подробно расспрашивал о нем всех лиц, его знавших, и в отзывах его было не только восхищение, но и большая нежность".

Об этом же свидетельствует Д. К. Богомильский, принимавший участие в выпуске альманаха "Круг", в одном из номеров которого Есенин впервые опубликовал отрывок о Ленине из "Гуляй-поля": "Я рассказал ему (Есенину. - Ю. П.), когда и при каких обстоятельствах я впервые увидел живого Ленина: это было в начале декабря 1911 года в Париже, на кладбище Пер-Лашез, у Стены Коммунаров, во время похорон Поля и Лауры Лафарг - зятя и дочери Карла Маркса, когда Владимир Ильич Ленин произнес речь на французском языке от имени РСДРП. Есенин очень заинтересовался рассказом.

Отрывок из поэмы "Гуляй-поле" - "Ленин" Есенин читал у меня по рукописи до его напечатания"^*.

^* (Богомильский Д. К. Есенин и издательство артели писателей "Круг", - В сб.: Воспоминания о Сергее Есенине, с. 341-342.)

Сознавая высокую гражданскую ответственность перед памятью В. И. Ленина, Есенин в процессе работы над поэмой читал ее неоднократно своим друзьям и товарищам, как бы вновь и вновь проверяя себя. Иван Грузинов, присутствовавший на одной из таких "проверок", вспоминает: "Есенин читает долго. Поэма была почти вся сделана, осталось обработать некоторые детали. Есенин утверждал, что через несколько дней поэма будет готова полностью".

Однако чем больше и больше углублялся Есенин в свою поэму о вожде, тем все более требовательно относился к тому, что им уже было сделано. При этом, судя по сохранившимся автографам, в целом ряде случаев поэт решительно отказывается от почти завершенных "кусков" и строф будущей поэмы.

"Отрывок из "Гуляй-поля". Так назвал Есенин, судя по всему, свой первый поэтический отклик на смерть В. И. Ленина. Завершенный тематически и "закольцованный" композиционно, этот отрывок воспринимается как целостное стихотворение - могуче, эпически звучащий реквием вождю революции:

Плач несознательный досаден, 
Не славят музы голос бед. 
Из меднолающих громадин 
Салют последний даден, даден, 
Того, что жил - уж больше нет. 
Его уж нет, кто шел со славой 
За счастье угнетенных масс, 
Кто речью гордой, чуть картавой, 
Как сокрушающею лавой, 
Вселенную до недр потряс... 
Была пора жестоких лет, 
Нас пестовали злые лапы. 
На поприще крестьянских бед 
Цвели имперские сатрапы. 
. . . . . . . . . . . . . . .
Монархия! Зловещий смрад! 
Веками шли пиры за пиром, 
И продал власть аристократ 
Промышленникам и банкирам, 
Народ стонал, и в эту жуть 
Страна ждала кого-нибудь... 
И он пришел... 
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он мощным словом 
Повел нас всех к истокам новым. 
Он нам сказал: "Чтоб кончить муки, 
Берите все в рабочьи руки. 
Для вас спасенья больше нет - 
Как ваша власть и ваш Совет". 
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И мы пошли под визг метели, 
Куда глаза его глядели: 
Пошли туда, где видел он 
Освобожденье всех племен... 
И вот он умер... 
Плач досаден. 
Не славят музы голос бед. 
Из меднолающих громадин 
Салют последний даден, даден. 
Того, кто спас нас, больше нет.

Сергей Есенин

Авторская подпись как бы подчеркивает, что это - законченное произведение. Так поэт обычно помечал свои беловые автографы. Если бы Есенин не написал ничего другого о Ленине, то отрывок "Плач несознательный досаден...", конечно же, вошел бы в художественную Лениниану как яркое, самобытное стихотворение.

Этот отрывок, несомненно, результат настойчивых творческих поисков автора. Мы можем судить об этом и по черновым автографам отдельных строф. И хотя это лишь самые изначальные варианты, своего рода первая проба сил, они помогают нам заглянуть в творческую лабораторию художника и представить зримо рождение отдельных строф и строк будущей ленинской поэмы Есенина.

Надгробный плач нам стал досаден. 
Не стонет колокол церковный, 
Почил безбожник, но герой. 
По всей стране набат, 
И не стало.

Данный набросок первой строфы записан на большом чистом листе бумаги. Другие промежуточные варианты не сохранились. Кто знает, сколько их было, и устных, и письменных, прежде чем появился окончательный вариант:

Плач несознательный досаден, 
Не славят музы голос бед. 
Из меднолающих громадин 
Салют последний даден, даден, 
Того, кто жил - уж больше нет.

Забегая вперед, заметим, что в дальнейшем, публикуя впервые отрывок ленинской поэмы, Есенин исключает из текста эту фактически уже готовую строфу. Исключает для того, чтобы избежать повтора, а главное - чтобы усилить эмоциональное воздействие другой строфы, схожей с первой, но по мысли более глубокой и образно более впечатляющей.

И вот он умер... 
Плач досаден. 
Не славят музы голос бед. 
Из меднолающих громадин 
Салют последний даден, даден. 
Того, кто спас нас, больше нет.

"Другой сохранившийся черновой автограф "Отрывка из "Гуляй-поля" - это почти готовая строфа с единственной авторской поправкой, но очень существенной, уточняющей важную мысль. Первоначально одна из строк была записана Есениным в такой редакции:

На поприще имперских бед.

Затем он зачеркнул слово "имперских" и вверху, над ним, написал "крестьянских бед", после чего строфа в окончательной редакции выглядела так:

Была пора жестоких лет, 
Нас пестовали злые лапы. 
На поприще крестьянских бед 
Цвели имперские сатрапы.

Несмотря на серьезную авторскую работу над "Отрывком из "Гуляй-поля" и его очевидную завершенность, Есенин не стал печатать этот отрывок. Почему? Что его сдерживало? Что не удовлетворяло поэта? Ответить на все эти вопросы помогают другие автографы ленинской поэмы Есенина. И прежде всего черновой автограф "Повстанцы".

По мере того как Есенин все больше и больше углублялся в работу над образом Владимира Ильича Ленина, все очевиднее, все яснее становилась для поэта непреложная истина, что в стихах и тем более в крупном эпическом полотне необходимо: и запечатлеть трагическую картину всенародной скорби, всенародного горя России, до глубины души потрясенной смертью Ленина, и передать атмосферу могучего всенародного единения в траурные январские дни, и, конечно, же, рассказать о времени Ленина, о великой эпохе Октября; и при этом, самое главное, избегая голой риторики, суесловия, иллюстративности, воссоздать образ Ленина - вождя и Человека. В таком направлении и ведет поэт свой дальнейший творческий поиск. В этом убеждает нас черновой автограф Есенина "Повстанцы", который после авторской доработки и правки почти весь был включен Есениным в окончательный текст его ленинской поэмы. В трех предельно сжатых, емких главках "Повстанцев": "Еще закон не затвердел..." (I), "Кто милость сильных не искал..." (II), "Шуми и вей! Крути свирепей, непогода..." (III), уже многое было очень точно "схвачено", открыто поэтом принципиально и по мысли, и художественно, для его будущей Ленинианы.

Еще закон не затвердел, 
Страна шумит, как непогода, 
Хлестнула дерзко за предел 
Нас отравившая свобода. 

Россия! Сердцу милый край! 
Душа сжимается от боли, 
Петушье пенье, песий лай 
Уж десять лет не слышит поле. 

Уж десять лет наш тихий быт 
Утратил мирные глаголы, 
Как оспой, ямами копыт 
Изрыты пастбища и долы.

Так масштабно-зримо, по сути дела, глобально и вместе с тем драматически, сразу же вводит нас поэт в самую суть исторических событий революционной эпохи.

Не случайно именно этими строфами, "чуть-чуть" их доработав, Есенин в дальнейшем открывает свою ленинскую поэму. Правда, это было то, порой едва уловимое "чуть-чуть", которое у истинного художника завершает трудный, долгий путь рождения образа: то "чуть-чуть", после которого каждое слово в поэтической строке встает на свое место незыблемо, навечно. В самом деле, всего-то (!!!) и сделал поэт, что в окончательной редакции в первой строке вместо "не затвердел", поставил "не отвердел", в двух других слово "десять" заменил на - "сколько", да еще поменял местами седьмую и восьмую строки. Кажется, "пустяк", а как изменился смысл всех трех строф, масштабность исторических событий, о которых идет речь, как возросла сила эмоционального воздействия, лирической напряженности всего отрывка. Вот как звучит он в окончательной редакции:

Еще закон не отвердел, 
Страна шумит, как непогода, 
Хлестнула дерзко за продел 
Нас отравившая свобода. 

Россия! Сердцу милый край! 
Душа сжимается от боли. 
Уж сколько лет не слышит поле 
Петушье пенье, песий лай. 

Уж сколько лет наш тихий быт 
Утратил мирные глаголы. 
Как оспой, ямами копыт 
Изрыты пастбища и долы.

Тревога за судьбу Родины, за будущее России, гражданская, нравственная сила, глубина мысли, лаконизм, действенность этих строк поразительны. Они врываются в душу, в сердце, как ураган. Трудно, а точнее, невозможно, читая их, оставаться лишь "просто" свидетелем событий, о которых только что вам поведал автор. Сразу становишься как бы их "живым" соучастником.

С каждой новой строкой "Повстанцев" перед нашим взором развертывается многоликая, заставляющая невольно вспоминать бессмертное "Слово о полку Игореве", картина гигантской революционной битвы за свободу, которая охватила от края до края русскую землю:

Немолчный топот, громкий стон, 
Визжат тачанки и телеги. 
Ужель я сплю и вижу сон, 
Что с копьями со всех сторон 
Нас окружают печенеги? 
Не сон! Не сон! Я вижу въявь, 
Ничем не усыпленным взглядом, 
Как, лошадей пуская вплавь, 
Отряды скачут за отрядом. 
Куда они? И где война? 
Степная водь не внемлет слову. 
Не знаю, светит ли луна 
Иль всадник обронил подкову? 
Все спуталось... 
Но поднял взор: 
Страну родную в край из края, 
Огнем и саблями сверкая, 
Междоусобный рвет раздор.

Читаешь эти обнаженно-правдивые, наполненные живым дыханием революционного времени есенинские строки, и оживают в памяти: и легендарный поход бойцов Таманской армии - героев "Железного потока", и подвиг бесстрашного начдива Чапаева, и несгибаемая воля Павки Корчагина, и "прозрение" Любови Яровой, и "хождение по мукам" сестер Кати и Даши Булавиных, и трагедия Григория Мелехова, и другие незабываемые образы, рожденные Великой Октябрьской бурей.

Еще совсем недавно (три-четыре года до этого) поэту казалось, что "междоусобный... раздор" гражданской войны погубит Россию, что все надежды, все мечты о будущем, порожденные революцией, рухнули.

Теперь взору поэта все полнее открывается главная правда революции - правда Ленина, а вместе с ней открываются и иные дали восставшей России. Впервые именно в "Повстанцах", во второй главе "Кто милость сильных не искал..." Есенин решается не только поставить со всей определенностью далеко не простой и праздный по тем временам вопрос: какою силою удалось Ленину потрясти "шар земной"? Он стремится теперь выразить свои чувства, свое личное отношение к Ленину, свои раздумья о великой роли этого человека в судьбе России. Поэт ставит перед собой теперь едва ли не самую трудную и сложную задачу из тех, которые ему приходилось как художнику и гражданину решать в годы революции, задачу новаторски дерзкую и смелую: рассказать о героизме и нарисовать не иконописный, а живой портрет Человека, который сумел свершить, казалось бы, человечески невозможное - "вздыбить всю нашу планету". Это и в самом деле была задача необычайной, гигантской художественной сложности. Для ее решения, как показал опыт, молодой революционной литературе потребовались и напряженный писательский труд, и время, и многое другое... И пе случайно вскоре после смерти Ленина один из талантливейших поэтов Николай Полетаев не без полемического запала, но вместе с тем искренне, убежденно, с большой внутренней тревогой писал:

Портретов Ленина не видно, 
Похожих не было и нет! 
Века уж дорисуют, видно, 
Недорисованный портрет!

Образ Ленина, особенно его живой реалистический портрет, невозможно было запечатлеть и нарисовать с помощью таких традиционно-обычных, потускневших "слов-скорлупок", как "пророк", "гений", "эра", "эпоха", "дар божий", "царственный вид". Новизна, художественность, действенность подобных слов уже давно была ослаблена и обесценена их поэтической инфляцией.

Неужели 
      про Ленина тоже: 
"вождь 
     милостью божьей!" -

с тревогой, напряженно размышлял Владимир Маяковский, рисуя свой ленинский портрет.

Особенно остро все это чувствовали те из художников слова, кто имел великое счастье встречаться и беседовать с Владимиром Ильичем Лениным.

"...Я думаю, - говорил Максим Горький еще в 1920 году, - что я не найду, хотя и считаюсь художником, слов, которые достаточно ярко очертили бы такую коренастую, такую сильную, огромную фигуру. Ленин в политике велик, но в то же время он реальный, земной, простой Человек"^*. И далее Алексей Максимович подчеркивает, что он знал Ленина в такие моменты, когда "не было у него ничего такого, чему мог бы удивляться весь мир... обычный простой русский человек, как каждый из вас. И вдруг, - продолжает Горький - мы видим такую фигуру, глядя на которую, уверяю вас, хотя я и не трусливого десятка, но мне становится жутко. Делается страшно от вида этого великого человека, который на нашей планете вершит рычагом истории так, как этого ему хочется".

^* (Горький М. Из речи на собрании в Московском комитете РКП (б) по поводу 50-летия со дня рождения В. И. Ленина. 1920 г. - В сб.: Человек с большой буквы. М.: Современник, 1973, с. 40.)

Да! Каждому художнику, кто обращал свой взор к Ленину, предстояло преодолеть тот "страх", о котором говорил Горький: преодолеть своеобразный психологический барьер кажущейся "несовместимости", то состояние, когда "становится жутко" и поначалу никак не укладывается в сознании, что этот простой, как все, человек - величайший гений человечества, вождь угнетенных народов всего мира.

Сергей Есенин сумел сделать это в своем творчестве одним из первых. Уже в "Повстанцах" ему удалось в главном органически "стыковать", слить в своем поэтическом видении и воссоединить художественно образ "простого, застенчивого и милого" человека - "скромней из самых скромных", с образом Человека глобально великого, "мятежника", потрясшего "шар земной". Черновые автографы позволяют нам хотя бы в некоторых, важнейших моментах проследить и представить более конкретно, как писался ленинский портрет Есенина, как он постепенно складывался, вырастал и, наконец, утверждался окончательно в душе поэта. Основное, к чему при этом стремился Есенин: высветить, найти такие слова, которые дали бы ему возможность выразить и передать с предельной лирической силой главное в Ленине и прежде всего - величайшую ленинскую простоту, его человечность, его особый, "почти совершенно лишенный внешнего блеска" героизм - героизм человека, вся сила которого в "Мощном слове", в могучей яркой мысли, устремленной к великой цели: революционному освобождению и братству людей всей планеты. Но Есенину все давалось не сразу:

Кто милость сильных не искал, 
Тот шел всегда напропалую. 
Мой поэтический запал 
Я чту, как вольность удалую.

Такой строфой, очень приблизительно связанной с основной темой, в "Повстанцах" открывалась вторая глава. Эта довольно бойкая, но явно проходная строфа, естественно, не могла стать тем камертоном, который обычно дает настрой всей вещи. Вполне закономерно, что Есенин в дальнейшем без больших колебаний отказался от этой строфы. Фактически она умерла, едва успев родиться.

За этой начальной строфой шла строфа, которую поэт, судя по автографу, переместил сюда из конца первой главки "Повстанцев".

Укр<айная?> страшный, чудный звон. 
В деревьях тополь, в цветь - подснежник. 
Откуда закатился он. 
Тебя встревоживший мятежник?

Дважды Есенин изменял и переправлял здесь первое слово первой строки, разобрать его точно в черновом автографе невозможно. Можно лишь допустить, что слово это - "Украина". Такое предположение подкрепляется авторской правкой второй строки, где первоначальную редакцию "В деревьях березь" поэт заменяет на "В деревьях тополь". Известно, что тополь неотделим от украинского пейзажа.

В окончательной редакции этой опорной строфы Есенин вернулся к первоначальному варианту второй ее строки - "В деревьях березь". И тоже не случайно. Поэт внес очень существенную, принципиальную правку в первую строку, правку, связанную, прежде всего, со всем содержанием поэмы и уточнением в процессе работы над ней авторского замысла.

Россия - 
Страшный, чудный звон. 
В деревьях березь, в цветь - подснежник. 
Откуда закатился он, 
Тебя встревоживший мятежник?

Так звучала и выглядела графически эта строфа в окончательной редакции, такой она вошла в поэму.

Наибольшее количество вариантов, наибольшую авторскую правку содержит третья строфа второй главки "Повстанцев", несущая едва ли не самую большую идейно-смысловую нагрузку. В ней Есенин впервые попытался по-своему, искренне, исповедально, как он это умел делать в своих лирических стихах, непосредственно, выразить свое отношение к Ленину, показать, чем он лично ему, Есенину, дорог и близок, чем покорил его душу, чем волнует его сердце.

Суровый гений! Он меня 
Влечет не по своей фигуре. 
Он не садился на коня 
И не летал навстречу буре.

Это был первоначальный вариант. В нем - все правда. Но сложны, порой необъяснимы умозрительно пути и перепутья творческого процесса, рождения того или иного неповторимого художественного образа, той или иной гениальной строки. Трудно объяснить, но Есенин начинает править этот прекраснейший вариант и притом явно не самым лучшим образом. Появляется новый:

Задорный гений! Он меня 
Влечет по всей своей фигуре. 
Он, ловко вспрыгнув на коня...

Здесь все надуманно и звучит фальшиво, все - неправда. Начиная от "задорного (!!!) гения" и кончая образом Ленина - кавалериста. Очевидно, Есенину подумалось, что он уж слишком "заземлил" образ Ленина, вот он и решил "приподнять" его! Произошло это, несомненно, не без влияния стихов, появившихся в то время, авторы которых любовь к Ленину выражали прежде всего, к сожалению, тем, что наделяли образ его всеми положительными чертами героя - "добродетеля", забывая при этом о главном: Ленине-человеке.

К счастью, Есенин почувствовал всю неестественность, надуманность сделанной им правки и вернулся, теперь уже окончательно, к первоначальному варианту. Ключ к открытию ленинского образа - своего, неповторимого, есенинского, был найден. Свободно, раскованно, легко рождались одна за другой следующие строфы. Буквально с каждой новой не только строфой, но и есенинской строкой открывались все новые, незабываемые, дорогие и близкие черты ленинского портрета. Судите сами. Вот эти стихи, которые составили ядро будущей поэмы Есенина о вожде - ее вторую часть - и которые своей гениально-дерзкой простотой, своим неповторимым лиризмом волнуют нас глубоко и сегодня.

Суровый гений! Он меня 
Влечет не по своей фигуре. 
Он не садился на коня 
И не летел навстречу буре, 
Сплеча голов он не рубил, 
Не обращал в побег пехоту, 
Одно в убийстве он любил - 
Перепелиную охоту. 
Для нас условен стал герой, 
Мы любим тех, кто в черных масках, 
А он с сопливой детворой 
Зимой катался на салазках. 
И не носил он тех волос, 
Что льют успех на женщин томных, - 
Он с лысиною, как поднос, 
Глядел скромней из самых скромных. 
Застенчивый, простой и милый, 
Он вроде сфинкса предо мной. 
Я не пойму, какою силой 
Сумел потрясть он шар земной? 
Но он потряс...

Это был Ленин Есенина. Вместе с тем это был Ленин каждого из нас; глубоко народный, вечно живой образ "самого человечного человека", который "прост, как правда", тот образ Ленина, который в наши дни хранит в своем сердце каждый честный труженик Земли.

Чтобы так увидеть в те годы фигуру Ленина и такими живыми, реалистическими красками нарисовать его портрет, как это сумел сделать Есенин, надо было всем сердцем любить Россию, верить в ее народ, в ее будущее, которое после Октябрьской революции стало неотделимо от Ленина, его великих предначертаний. И еще. Надо было, по существу, идти "против течения": против поверхностно-иллюстративного, риторически-облегченного подхода к решению ленинской темы, который стал проявляться уже в ту пору в отдельных стихах, посвященных Ленину, особенно до создания таких вершинных произведений художественной Ленинианы, как очерк Горького "В. И. Ленин" и поэма Маяковского "Владимир Ильич Ленин". К сожалению, иллюстративный подход порой и сегодня проявляется в нашей современной многонациональной Лениниане, несмотря на все ее достижения...

Но продолжим, а точнее, завершим наш разговор о "Повстанцах". Их последняя, третья, неоконченная, главка состояла из одной-единственной строфы. Тематически, по мысли, эта строфа примыкала ко второй главке "Кто милость сильных не искал...". Вот как она звучала:

Шуми и вей! 
Крути свирепей, непогода, 
Смывай с несчастного народа 
Позор острогов и церквей.

В дальнейшем она без какой-либо дополнительной авторской правки была включена Есениным в окончательный вариант его ленинской поэмы, где шла после слов - "Но он потряс...".

Этим фактически исчерпывается полностью содержание чернового варианта "Повстанцев", который, как можно было в этом убедиться, дает так много для конкретного анализа важнейших рабочих эпизодов всей творческой истории Ленинианы Есенина. Следует остановиться еще лишь на одном весьма существенном моменте.

Сравнительно недавно, когда возникал вопрос об отношении Есенина и Маяковского к Владимиру Ильичу Ленину, то чаще всего поэтов противопоставляли друг другу. Обычно подчеркивалось, что один - Маяковский - в своей поэме "Владимир Ильич Ленин" создал эпически-монументальный, всеобъемлющий образ Ленина - вождя революции и человека. Это было справедливо и соответствовало истине. Другой же - Есенин - в своих стихах талантливо, искренне, лирично выразил лишь отдельные черты ленинского облика, ленинского портрета и не смог художественно раскрыть, в чем источник революционной энергии Ленина, неодолимая сила его идей. Последнее было в высшей степени несправедливо, не соответствовало истине. Но, что было, то - было.

Все, кто рассуждал подобным образом, обычно ссылались на высказывание самого Есенина о Ленине в "Повстанцах", которое затем вошло в окончательный текст: "Он вроде сфинкса предо мной. Я не пойму, какою силой сумел потрясть он шар земной". В этих строчках пытались видеть главное "доказательство" якобы существующей исторической "ограниченности" и идейной "узости" в раскрытии ленинской темы Есениным. Явно тенденциозно, вырывая из контекста отдельные слова и фразы, заостряли внимание прежде всего на слове "сфинкс". Дескать, что тут долго рассуждать. И так все ясно: не понял, не "узрел" поэт Ленина! Между тем если на эти строки посмотреть без предвзятости, а главное - не изолированно от всего, что было сказано поэтом о Ленине до и после этих строк, не говоря уже о таких вещах, как "Анна Онегина" или "Капитан земли", то каждому станет очевидно, что Есенин как художник в этих строчках стремится образно выразить чувство безграничного восхищения перед Лениным, передать искреннейшее удивление и потрясение всем тем, что смог сделать в годы революции с Россией и для России, ее будущей судьбы этот "застенчивый, простой и милый" человек, на вид такой обыкновенный и вместе с тем такой фантастически необыкновенный! В чем его гениальность? В чем богатырская сила духа? Ведь это именно он, а не кто иной, изменил ход истории. И в самом деле, он велик, загадочен, вечен, словно.., сфинкс. Вот почему, как нам представляется, рождается довольно неожиданный для поэтики Есенина образ-сравнение "вроде сфинкса" и вся связанная с этим образом строфа.

Застенчивый, простой и милый, 
Он вроде сфинкса предо мной. 
Я не пойму, какою силой 
Сумел потрясть он шар земной?

В таком прочтении, в такой "расшифровке" этого образа и всей строфы нас убеждает и содержание уже знакомого нам отрывка из поэмы "Гуляй-поле" - первого отклика Есенина на смерть Ленина. Из него с достаточной полнотой явствует, что поэт прекрасно понимал и сумел уже в самом начале своей работы над ленинской темой художественно показать, что в общественной социальной жизни страны способствовало появлению Ленина и что позволило вождю революции повести столь окрыленно, уверенно в будущее всю восставшую Россию.

Была пора жестоких лет, 
Нас пестовали злые лапы. 
На поприще крестьянских бед 
Цвели имперские сатрапы. 
. . . . . . . . . . . . . . .
Монархия! Зловещий смрад! 
Веками шли пиры за пиром, 
И продал власть аристократ 
Промышленникам и банкирам. 
Народ стонал, и в эту жуть 
Страна ждала кого-нибудь... 
И он пришел... 
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Он мощным словом 
Повел нас всех к истокам новым. 
Он нам сказал: "Чтоб кончить муки, 
Берите все в рабочьи руки. 
Для вас спасенья больше нет - 
Как ваша власть и ваш Совет". 
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И мы пошли под визг метели, 
Куда глаза его глядели: 
Пошли туда, где видел он 
Освобожденье всех племен...

В свое время поэт не стал печатать эти строки. Теперь же, в процессе дальнейшей работы над образом Ленина, особенно после "стыковки" этих строк с началом третьей главки "Повстанцев", они обретают свое место. Поэт предполагал сделать их как бы завершающими в его ленинской поэме, окончательные идейные и композиционные контуры которой с каждым днем становились для него все яснее и очевиднее. Наконец, он решается вынести свое поэтическое слово о Ленине на суд читателей.

"Отрывок из поэмы" - под таким неброским, ни на что не претендующим, рабочим названием печатает Есенин весной 1924 года в альманахе "Круг" свою ленинскую поэму. В "Отрывок..." поэт включил доработанный и отредактированный им автограф "Повстанцы"; в него также вошли многие строфы белового автографа "Плач несознательный досаден...". Состоял "Отрывок..." из трех крепко спаянных между собой идейно и связанных сюжетно частей: первой "Еще закон не затвердел...", второй "Россия - страшный, чудный звон...", третьей "Была пора жестоких лет...". Это, по существу, близкий к окончательному вариант ленинской поэмы Есенина. Внеся в него одно очень важное принципиальное дополнение, поэт публикует его весной 1925 года на Кавказе в книге "Страна Советская" под теперь уже ко многому обязывающим названием - "Ленин" (из поэмы "Гуляй-поле"). В той же редакции и под тем же названием он включает эту вещь в Собрание сочинений. Все это произойдет спустя некоторое время. Весной же и летом 1924 года Есенин, напечатав в альманахе "Круг" свой "Отрывок...", продолжал и дальше настойчиво работать над ленинской поэмой. Более конкретное представление обо всем этом дают нам опять-таки, прежде всего, черновые автографы есенинской поэмы. Все они по времени относятся к этому этапу работы поэта над произведением о Ленине, когда "Отрывок из поэмы" был уже напечатан. Эти автографы наглядно свидетельствуют о том, сколь требовательно, "беспощадно", относился поэт к тому, что им было ранее найдено, написано, опубликовано. Поучителен и текст "Отрывка из поэмы" альманаха "Круг" с авторской правкой. В нем все важно: и дописанные поэтом десять заключительных строк, и проведенная им редактура, и разбивка по-новому строф и строк, с выделением очень важных смысловых отточий - пауз, и, наконец, сделанные пометки в тех местах текста, куда Есенин предполагал вставить вновь написанные куски.

Поэт прежде всего решает развернуть более подробно В первой части - "Еще закон не затвердел..." - эпизоды гражданской войны. Очевидно, ему показалось недостаточно полным и конкретным, то, что им было уже опубликовано. И он продолжил свой поиск. О направленности его говорит нам наглядно черновой автограф Есенина "Но что там за туманной дрожью?..". Приводим здесь его полностью:

Но что там за туманной дрожью? 
То ветер ли колышет рожью 
Иль движется людская рать, 
Ужель проснулось Запорожье 
Опять на ляхов воевать, 
Ужели голос прежней славы 
Расшевелил былую сечь 
Прямым походом на Варшаву, 
Чтоб победить иль всем полечь? 
Иль татарвы набег свирепый 
Опять стране наносит брешь, 
Или в видении Мазепа 
Бежит со шведом за рубеж? 
Ни то, ни это. 
            Страшный <?> год. 
Год восемнадцатый в истории. 
Тогда маячил пулемет 
Чуть не на каждом плоскогорье, 
И каждое почти село 
С другим селом войну вело. 
Здесь в схватках, зверски оголтелых, 
Рубили красных, били белых 
За провиантовый грабеж, 
За то, чтоб не топтали рожь. 
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Крестьяне! Да какое ж дело 
Крестьянам в поле до войны. 
Им только б поле их шумело, 
Чтобы хозяйство было цело, 
Как благоденствие страны. 
Народ невинный, добродушный, 
Он всякой власти непослушный, 
Он знает то, что город плут, 
Где даром пьют, где даром жрут, 
Куда весь хлеб его везут, 
Расправой всякою грозя, 
Ему не давши ни гвоздя.

Эти строки Есенин первоначально предполагал дать после строфы:

Куда они? И где война? 
Степная водь не внемлет слову. 
Не знаю, светит ли луна, 
Иль всадник обронил подкову...

Они могли бы, казалось, войти в поэму, но не вошли! Почему? И что побудило Есенина отказаться от почти готовых строк? Сам он по этому поводу нигде и никогда не высказывался. Не проясняют вопроса и воспоминания его современников. Остается лишь один надежный и достоверный источник - стихи поэта.

Попробуем не согласиться с Есениным и хотя бы на время поставим стихи "Но что там за туманной дрожью?.." на то место, которое поначалу определил для них сам поэт. И тогда мы поймем, почему Есенин отказался от этих строк.

Прежде всего станет особенно очевидным, что строки эти мало что добавляют к уже ранее сказанному в поэме о гражданской войне. Если бы они были включены, то явно бы затормозили развитие действия и привели бы к неизбежному сбою ее напряженного, стремительного ритма. Более того, включение этих строк разбило бы композиционную стройность всей поэмы, гармоническую соразмерность ее частей.

И еще: Есенин, в то время активно работавший над "Песнью о великом походе", конечно же, не мог не почувствовать, что его суждение о крестьянах, их отношении к войне и городу ("Крестьяне! Да какое ж дело...") явно односторонне и исторически неточно.

Таковы, как нам представляется, причины, в силу которых отрывок "Но что там за туманной дрожью?.." не вошел в окончательный текст поэмы.

В поэму не вошел и другой почти "готовый" отрывок, непосредственно посвященный Ленину. Сохранившийся черновой автограф этого отрывка с многочисленной авторской правкой и вариантами отдельных его строк еще раз наглядно убеждает в том, сколь настойчив и постоянен был поиск поэтом точных выразительных слов для более яркого, правдивого, художественно полноценного воссоздания образа Ленина; и вместе с тем показывает, сколь решительно Есенин в процессе работы над поэмой о вожде отказывался от всего того, что могло бы вдруг прозвучать рассудочно, неубедительно, односторонне.

Когда же Есенину счастливо удавалось найти единственно верное художественное решение, то он без колебания включал такие строки в поэму. Так было с ныне широко известными, достойно венчающими поэму строками, написанными Есениным уже после ее первой публикации в альманахе "Круг":

Его уж нет, а те, кто вживе, 
А те, кого оставил он, 
Страну в бушующем разливе 
Должны заковывать в бетон. 
Для них не скажешь: 
"Ленин умер!" 
Их смерть к тоске не привела. 
. . . . . . . . . . . . . . .
Еще суровей и угрюмей 
Они творят его дела.

Так еще в 1924 году возникает в поэзии Есенина тема ленинского бессмертия.

Все, что было открыто идейно, художественно, нравственно, исторически в "Ленине" (из поэмы "Гуляй-поле"), - все находит свое плодотворно-зримое продолжение и развитие в "Анне Снегиной", "Балладе о двадцати шести", "Поэме о 36", "Капитане земли" и других революционных вещах поэта. Именно в них получает свое дальнейшее становление и развитие есенинская Лениниана.

Лениниана, созданная Сергеем Есениным, вместе с Ленинианой Горького и Владимира Маяковского - это могучий, неколебимый художественный фундамент современной Ленинианы многонациональной советской литературы и прогрессивных писателей всего мира.

1953-1977