Начало творческого пути. Лирика Есенина 1910 - 1914 годов

1

Поэзия раннего Есенина неоднородна и неравноценна. В ней сталкиваются подчас совершенно противоположные поэтические традиции и отчетливо заметны неодинаковые общественные устремления поэта. Нередкие в прошлом и не преодоленные в наше время попытки подтянуть это противоречивое творчество к какому-либо одному ряду стихотворений, выделить один, пусть и очень звонкий мотив, одно, даже часто повторяющееся настроение не раз приводили исследователей к недопустимым крайностям.

Взятая же в целом, во всей кричащей несхожести, поэзия Есенина с покоряющей эмоциональной силой, во множестве больших и малых оттенков, удивительно правдиво раскрывает тот социально-психологический мир, порождением которого она только и могла явиться.

В прочном сплаве звонких, жизнерадостных, близких русскому сердцу мелодий и ослепительно ярких цветов с пресным, неподвижным и не чуждым крестьянину аскетизмом религии рождалась поэзия Есенина, и ее корни глубоко вросли в родную и с детства знакомую стихию.

Как и многие в пору ученичества, Есенин не избежал подчас близких ему, а иногда и случайных, инородных влияний. И все-таки неизменно на одной и той же почве расцветали мотивы его лирики: то безудержное удальство и безмятежная радость, то кроткая смиренность, а то и уныние и безысходная грусть.

Поэзия Есенина запечатлела своеобразный синкретизм крестьянской психологии в его сложной противоречивости: в детскости и в дряхлости, в младенческих порывах в туманную даль и в мертвой неподвижности, в постоянных оглядках на вековые традиции патриархальной старины.

Этот "древний, таинственный мир", конечно же, не был замкнут в самом себе, в него свободно и бурно врывались веяния революционной эпохи и, сталкиваясь с дедовскими понятиями, высекали искры будущих "пожаров и мятежей".

Сумел ли начинающий поэт уловить веяния нового времени? Разглядел ли он вспышки уже занимавшегося зарева, услышал ли раскаты грома или заглушил их надсадным религиозным песнопением и густым звоном колоколов "молившейся до пота патриархальной России"?

В ранних стихотворениях Есенина немало сочных, ярких картин близкой ему с колыбели родной природы. Заслоняют ли они бурную общественную жизнь русской деревни или в многоцветье есенинской лирики угадываются настроения предреволюционного крестьянства?

Круг этих сложных вопросов не первое десятилетие привлекает внимание исследователей, и тем не менее удовлетворительных ответов на них пока что не дано.

Есенин не был революционером и на заре своего творчества не принадлежал к людям, четко различавшим пути общественного развития, в его поэзии напрасно искать призывную целесообразность: ключ, безотказно открывающий многие художественные запоры, не применим к раннему Есенину. И в этом не какая-то непостижимая сложность поэта, а своеобразие задачи, встающей перед исследователями.

Идеи народной борьбы, окрылявшие и одухотворявшие отечественную литературу, не были источником ранней лирики Есенина, который в силу многих причин не смог подняться до высот некрасовской поэзии. Но как поэт Есенин обладал даром удивительно тонко чувствовать и правдиво воспроизводить окружавший его мир. Весь в звуках родного края, Есенин уловил и в прекрасных стихотворениях передал их временную тональность. Его поэзия "пахнет жизнью", и запахи эти пьянят ароматом родных полей.

Верность действительности и близость к традициям национального устного поэтического творчества не раз помогали поэту преодолевать неясность и нечеткость собственных идеалов. Но, ослабленная отсутствием революционной направленности, лирика Есенина уступала в этом громким голосам поэтов "Звезды" и "Правды" и особенно поэзии Д. Бедного. Но и тогда, когда поэт испытывал чуждые влияния упадочнической литературы, процветавшей в салонах северной столицы, его поэзия часто противостояла ее бестелесному, мертвящему пафосу. Не поглотила Есенина и клюевская кондовость, лицемерный монашеский аскетизм, к которому склонял его олонецкий гусляр. Есенин пришел в литературу, обладая большим талантом и не имея определенных общественных устремлений. Какие же штрихи оставила поэзия раннего Есенина в пестрой и сложной картине русской литературы предреволюционной эпохи?

Самые ранние стихотворения Есенина созданы по впечатлениям детства и обозначены 1910 годом. В последующие годы поэт испытывал различные влияния. В его поэзии, однако, устойчиво звучали, мелодии родного края, обретая более или менее определенную форму поэтического выражения. Поэтому будет правомерно выделить дореволюционное творчество поэта в особый период с обозначением - ранний, ознаменовавшийся выходом в свет первых сборников стихотворений "Радуница" и "Голубень", поэм "Песнь о Евпатии Коловрате", "Марфа Посадница", а также повести "Яр" и рассказов "У белой воды", "Бобыль и Дружок"^*.

^* (См. С. Есенин. Радуница. Пг., 1916; Голубень. Пг., 1913; Песнь о Евпатии Коловрате. "Голос трудового крестьянства", 23 июня 1918 г.; Марфа Посадница. "Дело народа", 9 апреля 1917 г.; Яр. "Северные записки", февраль - май 1916 г.; У белой воды. "Биржевые ведомости", утр. выпуск 21 августа 1916 г.; Бобыль и Дружок. "Доброе утро", 1917, № 1.)

Дом Есениных в селе Константинове

Есенин принадлежит к числу тех немногих русских поэтов, чье детство было лишено благотворного влияния высокой культуры, не дышало грозовым воздухом освободительных идей, не знало героических примеров революционной стойкости. Ранние годы будущего поэта прошли вдалеке от активной общественной борьбы, в недрах которой рождалась новая Россия.

Росший в глуши мещерских лесов под однообразный шум сосен и берез, под тихий шелест трав и всплески "лонных вод", Есенин не был знаком с музыкой революции, и в его первых стихотворениях не слышатся боевые мелодии, под аккомпанемент которых вступал в жизнь двадцатый век и заявляла о себе революционная литература.

Детские годы поэт провел в семье, далекой от веяний нового времени. Он родился 21 Сентября (3 октября) 1895 года и в течение первых 14 лет жил в родном селе Константинове, которое даже в эпоху 1905 года не отличалось активностью революционных настроений.

Сын крестьянина, Есенин не испытал тяжелого бремени деревенской жизни, которое веками нес русский земледелец под грустные песни отцов и дедов, сопровождавшие его от колыбели до могилы. В отличие от многих своих сверстников, поэт не знал ни изнурительности крестьянского труда, ни его мозолистой поэзии, а нужда и лишения не омрачали его детства.

Потому-то Есенину и не была так близка трудовая песня пахаря, прозвучавшая громко еще в поэзии А. Кольцова и озарившая ее той не частой радостью, которая выпадала на долю крестьянина, когда мать-земля, пропитанная слезами и потом, вознаграждала его за каторжный труд.

Есенин не случайно исключал творчество Н. Некрасова из своей родословной, которую вел от А. Кольцова^*. Ранняя поэзия Есенина и не содержит высокой и отчетливо выраженной некрасовской идейности, глубины изображения народной жизни, гражданственности. Она уступала в этом также поэзии А. Кольцова, И. Никитина, а подчас и поэзии И. Сурикова, которые оказали большое влияние на поэта.

^* (См. стихотворение С. Есенина "О Русь, взмахни крылами...".)

Есенина многое роднит с этими поэтами, но в ранней лирике ему не удалось развить наиболее сильные мотивы их творчества. Доля бедняка, беспокоившая А. Кольцова, выпала из поэзии С. Есенина, которой не были близки многолетние традиции трудовой русской песни. И тем не менее привлекательность есенинской поэзии - в кровной связи с национальной жизнью, с бытом, психологией и духовным миром русского патриархального крестьянства.

И хотя поэт был выключен из трудовой деятельности односельчан, он хорошо знал их быт и психологию и воспринял от них глубокую, неиссякаемую любовь к своей Родине, к неувядаемой красоте ее природы, преданиям "старины глубокой". Этим детским впечатлениям и привязанностям, однако, неизменно сопутствовали другие, не менее яркие, но не столь поэтические и привлекательные впечатления. В ранние годы жизни поэт не раз был свидетелем бессмысленных пьяных побоищ, овеянных почему-то романтикой геройства и особенной деревенской удали, слышал грубую брань, наблюдал неоправданную жестокость и сам частенько "приходил домой с разбитым носом".

Дед С. Есенина - Ф. А. Титов

Запас детских впечатлений был у Есенина велик, но они крайне противоречивы. В неокрепшее идейно сознание поэта причудливо вплетался и "мир иной", возникавший из частых и искусных рассказов богомольных странников, а также из церковных книг, смысл которых настойчиво втолковывал внуку его дед. Эти неравноценные впечатления детства, легшие в основу первых стихотворных опытов поэта, и были источником противоречивой неоднородности его ранней поэзии, в которой то звонко и ослепительно ярко переливаются звуки и краски полнокровной жизни, то слышатся гнусавые монашеские голоса.

Позже, вспоминая детство, Есенин неизменно подчеркивает несхожесть первых своих впечатлений: "Первые мои воспоминания относятся к тому времени, когда мне было три-четыре года. Помню лес, большая канавистая дорога. Бабушка идет в Радовецкий монастырь, который от нас верстах в 40. Я, ухватившись за ее палку, еле волочу от усталости ноги, а бабушка все приговаривает: "Иди, иди, ягодка, бог счастья даст". Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели духовные стихи о прекрасном рае, о Лазаре, о Миколе и о женихе, светлом госте из града неведомого... Дедушка пел мне песни старые, такие тягучие, заунывные. По субботам и воскресным дням он рассказывал мне библию и священную историю"^*.

^* (Сергей Есенин. Автобиография, 1924. Собр. соч. в пяти томах, т. 5, стр. 15-16. См. там же автобиографию "Сергей Есенин", 1922; Автобиография, 1923; О себе, 1925.)

Густой религиозный колорит окружавшей мальчика жизни создавала и церковь, взметнувшая свой крест над просторами окских вод и вросшая в суглинок правобережной крутизны реки прямо перед окнами дома, где родился поэт. А неподалеку монастыри - Пощуповский, Солотчинский, собор в Рязани, а в окрестных селах много церквей и церквушек со своими престольными богослужениями, монахами и монашками, "святыми". По обширной пойме Оки далеко распространялся блеск запрокинутых ввысь христианских символов-крестов, и она веками гудела от надсадного баса колоколов, звавших в божественное лоно.

А рядом с этой призрачной жизнью, назойливо отравлявшей сознание мальчика, перед его взором открывались чудесные картины родной природы. Село Константиново раскинулось на крутом обрывистом берегу просторной русской реки, которая, освобождаясь от зимней скованности, разливает здесь свои полые воды на многие километры. Летом в пойме расцветает многоцветный, душистый ковер бесконечных лугов, рассеченных множеством ручьев и речушек, стариц и озер. По левую сторону Оки раскинулся могучий мещерский лес, по правую - бесконечная степь - Русь "без конца и без края", о которой слагались песни и сказки.

А песен и сказок немало слышал поэт в детстве. "Нянька - старуха приживальщица, которая ухаживала за мной, рассказывала мне сказки, все те сказки, которые слушают и знают все крестьянские дети"^*. В своих автобиографиях поэт резко противопоставляет религиозному влиянию деда и бабки влияние, как он его называет, "уличное". "Уличная же моя жизнь была не похожа на домашнюю. Сверстники мои были ребята озорные. С ними я лазил по чужим огородам. Убегал дня на 2-3 в луга и питался вместе с пастухами рыбой, которую мы ловили в маленьких озерах..."^**.

^* (Сергей Есенин. Автобиография, 1924, т. 5, стр. 15-16.)

^** (Там же, стр. 16.)

Религиозные представления о небесном рае, божественных садах, аскетизме святых сталкивались в сознании будущего поэта с ощутимой красотой реальной действительности.

Двойственность восприятия мира поэт унаследовал с детства от односельчан и родных, в духовной атмосфере которых формировались его первые представления о жизни. Особенности этого наивного мироощущения, уходившего в глубь веков, но близкого русскому патриархальному крестьянину, Есенин в полной мере раскрыл позже в своем поэтическом трактате "Ключи Марии", а также в письме Р. В. Иванову-Разумнику: "Поэту нужно всегда раздвигать зрение над словом. Ведь если мы пишем на русском языке, то мы должны знать, что до наших образов двойного зрения... были образы двойного чувствования: "Мария зажги снега" и "заиграй овражки", "Авдотья подмочи порог". Это образы календарного стиля, которые создал наш великоросс из той двойной жизни, когда он переживал свои дни двояко, церковно и бытом.

Родители С. Есенина: отец - Александр Никитич, мать - Татьяна Федоровна

Мария - это церковный день святой Марии, а "зажги снега" и "заиграй овражки" - бытовой день, день таяния снега, когда журчат ручьи в овраге"^*.

^* (Неотправленное письмо Р. В. Иванову-Разумнику, 1921; V - 148-149.)

Разумеется, такое понимание мироощущения и традиций поэтического творчества крестьянства возникло у поэта в пору его зрелости, когда он имел не только богатый опыт стихосложения, но и приобрел определенные теоретические познания, позволившие ему различить принципы создания образов "двойного зрения" и "двойного чувствования". И все же Есенин выразил здесь то, что было близко ему с детства и нашло воплощение уже в первой книге стихотворений, поэтика которой также неоднородна и отражает влияния различных поэтических стихий. Часто влияния эти мимолетны, внешни. В таких стихотворениях угадывается преходящая неустойчивая настроенность поэта, и они выпадают из присущей ему уже в ранний период стихотворной структуры, в основе которой лежит народное образотворчество.

Глубинная связь поэта с фольклором не прерывается на протяжении всей его жизни, и ее не колеблют многочисленные литературные влияния. Формы же этой связи неодинаковы и претерпевают сложную эволюцию.

Близость к поэтическим традициям крестьянского фольклора - наиболее устойчивая особенность поэтики раннего Есенина, находящейся в органическом родстве с кругом тем, привлекавших поэта, и особенностями его мироощущения. "Литературные уроки" деда и Спас-Клепиковская школа, которую поэт окончил в 1912 году, не внесли каких-либо изменений в духовный мир, сложившийся в обстановке сельской общины. Недаром, вспоминая школу, поэт писал: "Период учебы не оставил на мне никаких следов, кроме крепкого знания церковнославянского языка. Это все, что я вынес" (V-16).

Разумеется, закрытая церковно-учительская школа расширила круг знаний поэта, в том числе и литературных. Она, однако, оберегала своих воспитанников от нецерковного пафоса идей двадцатого революционного века. Ее задачей было воспитание учеников в духе патриархально-религиозной старины.

Не являясь монастырем, она была близка ему по укладу жизни, и дед поэта прекрасно знал о религиозной направленности школы. Ее воспитанники жили в интернате под наблюдением учителей и чинов церкви, ученикам запрещалось отлучаться без разрешения даже в село. Дважды в день воспитанники слушали молитвы и проповеди, из них готовили учителей, близких по духу православной церкви.

И, конечно, не случайно школа эта была расположена в укромном местечке, вдалеке от больших дорог, в самой глубине мещерских лесов, в селе, окруженном топями и болотами, которые не отваживались преодолевать даже охотники-смельчаки. И когда будущему поэту разрешалось повидаться с родителями, он пробирался домой кружным путем, на котором его встречали и провожали то угрюмые и безмолвные, а то благочестиво-звонкие башни монастырей и церквей. И на этом пути в шум лесов, шелест трав и загадочный хор птичьих голосов врывался бас меди.

Поэта, однако, больше привлекали песни, сказки, частушки, издавна бытовавшие на его родине, и, преодолевая религиозные влияния, он начал свое творчество с подражания фольклору. "Стихи начал слагать рано. Толчки давала бабка. Она рассказывала сказки. Некоторые сказки с плохими концами мне не нравились, и я их переделывал на свой лад. Стихи начал писать, подражая частушкам. В бога верил мало. В церковь ходить не любил", - пишет Есенин в своей автобиографии (V-11), противопоставляя истоки своего творчества религиозным влияниям.

И хотя слова эти принадлежат уже зрелому поэту, которого поругивала критика за приверженность к религии, в них он сказал правду. И позже, неоднократно возвращаясь к истокам своей поэзии, стараясь разобраться в истинных и глубоких влияниях, Есенин много раз повторит эти слова: "Влияние на мое творчество в самом начале имели деревенские частушки" (V-16). "К стихам расположили песни, которые я слышал кругом себя, а отец мой даже слагал их" (V-23).

Спас-Клепиковская церковно-учительская школа

Народная психология, светский образ жизни деревни, традиции ее поэтического творчества имели настолько большое влияние на будущего поэта, что позволили ему противостоять настойчивым стремлениям приобщить его к религии. Стихотворения, созданные им в годы пребывания в церковно-учительской школе, содержат в себе не только полемику с церковью, но и неприязненное ироническое отношение к ней, и это - лучшее свидетельство глубоких расхождений поэта с надеждами, которые возлагали на него его дед и рязанский архиерей.

В стихотворениях этих лет сугубо земное, житейское восприятие мира и нет в них сколько-нибудь серьезных попыток подражать священным заповедям. Религиозная символика и библейская образность, знакомые поэту с детства, отсутствуют в его поэзии 1910 - 1912 годов. Уже в эти годы он создает стихотворения, утверждающие красоту земной жизни, прелесть родной природы.

Задорные и голосистые, стихотворения эти противостоят монашескому смирению и кротости, в них предстает мир многоцветный и радостный. Все в нем живет, дышит, развивается, и одно это многоголосое движение находится в противоречии с характерным для религиозного мироощущения покоем. Поэт замечает и росу на крапиве, и слышит песню соловья, и за рекою - колотушку сонного сторожа, видит, как где-то в капустных грядках совсем еще маленький и беспомощный клененочек тянется к листьям матери-дерева, заботливо прикрывшим его шатром своих ветвей. Есенинская зима поет и аукает над чащобой мохнатого леса, метелица у него ковром шелковым стелется, вьюга с ревом бешеным стучит по ставням и злится все сильней, а озябшим и голодным воробышкам под вихри снежные снится красавица весна. Есенинская заря ткет на озере алое полотно, черемуха сыплет снегом, зарница распоясала в пенных струях поясок^*.

^* (См. стихотворения: "Вот уж вечер. Роса...", "Там, где капустные грядки...", "Поет зима - аукает...", "Выткался на озере алый свет зари...", "Сыплет черемуха снегом...", "Темна ноченька, не спится...", "Дымом половодье зализало ил".)

В стихотворениях первых творческих лет уже слышится самостоятельный голос будущего большого поэта, горячо любящего и остро чувствующего родную природу во многих, часто еле уловимых оттенках. Поэтический образ здесь прост, прозрачен, лишен вычурности. Метафора еще не обрела силу, но особенности ее уже заметны. Лирическое чувство неглубоко, лишено больших переживаний, возникает как отклик на звуки и переливы природы.

Из средств выражения используются чаще всего эпитет, несложные сравнения, редко метафора. В каждой строфе обычно нарисована маленькая картинка, возникающая из непосредственных наблюдений и стремления передать вызванные ими ощущения и переживания.

 Вот уж вечер. Роса 
 Блестит на крапиве. 
 Я стою у дороги, 
 Прислонившись к иве. 

 От луны свет большой 
 Прямо на нашу крышу. 
 Где-то песнь соловья 
 Вдалеке я слышу. 

 Хорошо и тепло, 
 Как зимой у печки. 
 И березы стоят, 
 Как большие свечки. 
              (I-55) 

Тихий, лунный вечер, знакомые звуки и цвета природы вызвали у поэта ощущения радости, а большой свет луны, упавший на вершины берез, затеплил их "как большие свечки", и от них стало тепло, как в родном доме у печки. Кстати, "большие свечки" в этом стихотворении - один из типичных случаев нередкого и самого светского использования поэтом религиозных слов.

Непосредственные наблюдения лежат в основе и другого стихотворения:

 Ты поила коня из горстей в поводу, 
 Отражаясь, березы ломались в пруду. 

 Я смотрел из окошка на синий платок, 
 Кудри черные змейно трепал ветерок. 

 Мне хотелось в мерцании пенистых струй 
 С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй. 

                            (I-59)

Из непосредственных наблюдений возникает в этих стихотворениях и эпитет (сторож сонный, лес мохнатый, клененочек маленький, воробышки игривые, звон тихий раскованный, свет зари алый, тоска веселая, сосна смолистая, бег зыбистый, струи пенистые, лес зеленый, заря маковая, меха малиновые). И пусть некоторые из этих эпитетов не оригинальны - они взяты из житейского обихода, так же как первые есенинские метафоры: восход красной водой поливает грядки - уподобление лучей утреннего солнца воде, лучи, как дождь, льются на землю. "Клененочек маленький матке зеленое вымя сосет" - уподобление большого дерева животному, листьев - вымени, которое может сосать клененочек, если его вершину уподобить голове жеребенка, теленка, тянущегося к вымени матери. Таковы же и другие образы метафорического типа: "зима аукает", "в пряже солнечных дней время выткало нить", "выткался на озере алый свет зари", "желтые поводья месяц уронил" и др.

Важно заметить, что в поэтических средствах этого ряда стихотворений нет ориентации на библейскую образность. Они лишены ее так же, как и религиозных мотивов и церковных идей. Метафоры Есенина идут от глубинных традиций народного поэтического творчества и основаны на уподоблении природы обычным житейским, бытовым явлениям (время ткет нить, месяц роняет лучи-поводья, а сам, как неторопливый всадник, движется по ночному небу).

Конкретность и отчетливость поэтического видения выражается самой обиходной бытовой лексикой, словарь прост, в нем отсутствуют книжные и тем более абстрактные слова и выражения. Этим языком пользовались односельчане и земляки, и в нем вне всякой религиозной окраски встречаются религиозные слова, которые поэт использует для выражения своих сугубо светских идей.

В стихотворении "Дымом половодье..." стога сравниваются с церквами, а заунывное пение глухарки с зовом ко всенощной.

И тем не менее смешно видеть в этом религиозность поэта. Он далек от нее и рисует картину родного края, забытого и заброшенного, залитого половодьем, отрезанного от большого мира, оставленного наедине с унылым желтым месяцем, тусклый свет которого освещает стога, и они, как церкви, у прясел окружают село. Но, в отличие от церквей, стога безмолвны, и за них глухарка заунывным и невеселым пением зовет ко всенощной в тишину болот.

Видна еще роща, которая "синим мраком кроет голытьбу". Вот и вся не броская, нерадостная картина, созданная поэтом, все, что он увидел в родном затопленном и покрытом синим мраком крае, лишенном радости людей, за которых, право же, не грех и помолиться.

И этот мотив сожаления о бедности и обездоленности родного края пройдет через раннее творчество поэта, а способы выражения этого глубоко социального мотива в картинах природы, казалось бы, нейтральных к социальным сторонам жизни, будут все больше совершенствоваться.

В стихотворении "Калики" Есенин в резкой иронической форме выразил свое отношение к религии. Странствующих святош, "поклоняющихся пречистому спасу" и поющих стихи "о сладчайшем Исусе", он называет скоморохами, вкладывая в это слово отрицательный смысл. Их песню о Христе слушают клячи и подпевают ей горластые гуси. А убогие святоши ковыляют мимо коров и говорят им свои "страдальные речи", над которыми смеются пастушки.

Нет, это не озорство, как выразился один известный критик, имея в виду стихотворение "Калики", а четкая неприязнь к служителям культа и отрицание тех заповедей, которые усиленно вдалбливали спас-клепиковские церковники своим ученикам.

В стихотворениях "Подражание песне", "Под венком лесной ромашки", "Хороша была Танюша...", "Заиграй, сыграй, тальяночка...", "Матушка в купальницу по лесу ходила" особенно заметно тяготение поэта к форме и мотивам устного народного творчества. Поэтому в них немало традиционно-фольклорных выражений типа: "лиходейная разлука", как "коварная свекровь", "залюбуюсь, загляжусь ли", "в терем темный", коса - "душегубка-змея", "парень синеглазый".

Используются также фольклорные способы конструкции поэтического образа. "Не кукушки загрустили - плачет Танина родня" (тип образа, хорошо известный поэту из русской народной песни и "Слова о полку Игореве")

Окрестности Спас-Клепиков. Лесное озеро

Но не только фольклорной формой пользуется поэт и на ее основе создает свои образы, он делает фольклор предметом своей поэзии, источником тем многих стихотворений, сохраняя социальный смысл народного творчества. "Хороша была Танюша..." - это песня о тяжелой девичьей судьбе, о диких нравах в дореволюционной деревне, о жизни, загубленной во цвете лет ("На виске у Тани рана от лихого кистеня").

Стихотворение "Хороша была Танюша..." может служить примером умелого обращения начинающего поэта с фольклором; В стихотворении много фольклорных слов, выражений, образов, и построено оно на основе народной песни, но в нем чувствуется рука будущего мастера. Здесь к месту и очень удачно использует поэт психологический параллелизм, часто употреблявшийся в народном творчестве для выражения горя, несчастья, грусти. Есенин, однако, соединил его с бодрым частушечным напевом и добился этим глубокого проникновения в душу своей героини: "Побледнела, словно саван, схолодела, как роса, душегубкою-змеею развилась ее коса"; "Ой ты, парень синеглазый, не в обиду я скажу, я пришла тебе сказаться: за другого выхожу" (I-68).

Названные нами выше стихотворения Есенина составили здоровую основу первых его поэтических опытов. Они лишены дурных влияний и в них заметно стремление поэта следовать глубинным традициям русского национального поэтического творчества. В этих стихотворениях четко выражена тяга поэта к темам, близким и дорогим русскому читателю.

2

Тесная связь поэта с устной народной поэзией особенно заметна в "Сказании о Евпатии Коловрате".

Первая редакция поэмы Есенина о Евпатии Коловрате была опубликована впервые в № 156 газеты "Голос трудового крестьянства" за 1918 год под названием "Сказание о Евпатии Коловрате, о хане Батые, о цвете троеручице, о черном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе".

Во второй том "Собрания стихотворений", вышедший в свет в 1926 году, поэт включил вторую редакцию поэмы, которую назвал "Песней о Евпатии Коловрате"^*.

^* (Сергей Есенин. Собрание стихотворений. М., ГИЗ, 1926- 1927. В комментарии к тому II "Собрания стихотворений" Сергея Есенина указывалось: "С белового автографа, принадлежащего И. В. Евдокимову. По сообщению Р. В. Иванова, поэма была более пространной. Видимо, первоначальный автограф утерян. Поэт на память восстановил его только в части", т. IV, стр. 406.)

В научной литературе о творчестве Есенина совсем нет работ об этой поэме, и до последнего пятитомного собрания его произведений "Сказание" нигде не упоминается.

В статье "Мое знакомство с Есениным", относящейся к 1926 году, И. Н. Розанов, имея в виду выступление поэта в "Обществе свободной эстетики" 21 января 1916 года, пишет: "Он также начал с эпического. Читал об Евпатии Рязанском. Этой былины я нигде потом в печати не видел и потому плохо ее помню"^*. По всей видимости, И. Н. Розанов слышал в чтении поэта первую редакцию поэмы. Даже ему, знатоку русской поэзии, неоднократно встречавшемуся с Есениным, не была тогда известна публикация "Сказания" в газете "Голос трудового крестьянства". В последующие годы не печатались не только "Сказание", но и "Песнь о Евпатии Коловрате". Поэма не вошла также и в двухтомник сочинений Сергея Есенина, составленный К. Зелинским и П. Чагиным и изданный в Москве в 1955 году к шестидесятилетию со дня рождения поэта. И только через тридцать лет после выхода в свет четырехтомного "Собрания стихотворений" Есенина поэма была включена в сборник стихов, изданный в Ленинграде в 1956 году^**.

^* (Ив. Розанов. Мое знакомство с Есениным. В сб.: "Памяти Есенина". М" 1926, стр. 29-30.)

^** (См Сергей Есенин. Стихотворения и поэмы. Л., "Советский писатель", 1956.)

В обширной вступительной статье к нему о поэме ничего не сказано, а в комментарии к сборнику А. Дымшиц заметил: "Впервые - в книге: Сергей Есенин. Собрание стихотворений, т. II. М. - Л., 1926. Написана первоначально в 1912 году, автограф этой редакции был утерян. Поэт восстановил стихотворение по памяти, по- видимому несколько сократив его" (стр. 394).

До выхода в свет пятитомного собрания сочинений Есенина "Песнь о Евпатии Коловрате" печаталась еще в двух сборниках его произведений^*. В комментарии к сборнику, вышедшему в Москве в 1958 году, о ней сказано: "Поэму о народном богатыре - рязанском воеводе Евпатии Коловрате, вступившем в смелый неравный бой с татарскими ордами хана Батыя и павшем смертью героя, Есенин написал в 1912 г. под влиянием древней "Повести о разорении Батыем Рязани" (так "Повесть" названа в комментарии.- П. Ю.). Впервые Есенин напечатал эту поэму в 1918 году" (стр. 511). Обозначив (хотя и без ссылки на источник) год публикации "Сказания", комментатор отнес его к "Песне о Евпатии Коловрате", не оттенив существенных различий двух редакций произведения.

^* (См. Сергей Есенин. Стихотворения и поэмы. Новосибирск; "Сергей Есенин". "Московский рабочий", 1958.)

"Сказание", следовательно, совсем не включалось в научную литературу. Но и о второй, более известной редакции поэмы - "Песне о Евпатии Коловрате" - нет ни одного исследования, и она лишь мимоходом упоминалась не только во вступительных статьях к сборникам стихотворений Есенина, но и в специальных работах о его творчестве. Так, в работе Ю. Прокушева "Сергей Есенин", относящейся к 1958 году, о поэме сказано: "В начале творческого пути внимание Есенина привлекают и волнующие страницы героического прошлого его родины. Семнадцатилетний поэт создает свою "Песнь о Евпатии Коловрате". Он воспевает в ней богатырскую доблесть своих предков-рязанцев, вставших на защиту земли русской от татарских орд Батыя"^*. Во втором издании брошюры к этим словам ничего не добавлено, хотя в ней более широко представлена творческая биография поэта, а в кратком предисловии отмечено: "Особое внимание уделяется раннему, мало известному периоду его (С. Есенина.- Я. Ю.) жизни, дается анализ его поэтических произведений, раскрываются причины противоречий в его мировоззрении и творчестве"^**.

^* (Ю. Прокушев. Сергей Есенин. М., "Знание", 1958, стр. 8. Заметим, что и здесь вторая редакция поэмы "Песня о Евпатии Коловрате" отнесена к дореволюционному периоду творчества поэта.)

^** (Ю. Прокушев. Сергей Есенин. М., "Знание", 1959, стр. 2.)

Большим достижением советского литературоведения было включение монографической главы о С. Есенине в трехтомную "Историю русской советской литературы"^*. Впервые творчество поэта нашло освещение в общем процессе развития отечественной литературы. Это тем более надо подчеркнуть, что поэзия Есенина исключалась и из истории литературы XX века, и из учебников и пособий по русской литературе послеоктябрьского периода. Не нашлось ей места и в двухтомном университетском курсе лекций^**. Но и в главе о творчестве Есенина, опубликованной в первом томе академической истории, "Песнь о Евпатии Коловрате" даже не названа, хотя намек на нее сделан^***.

^* ("История русской советской литературы", т. 1. М., Изд-во АН СССР, 1958-1961, стр. 374-396.)

^** ("История русской советской литературы". Изд-во МГУ, 1958-1963.)

^*** (Автор главы К. Зелинский упоминает строку из поэмы в такой связи: "В ранних стихах Есенин привлекает для построения своих поэтических прообразов древние русские названия или диалектные выражения, связанные с охотой, рыбной ловлей, земледелием, воинским делом, бытовым обиходом. Малоупотребительные или применяемые только в определенном кругу выражения служат созданию особого, тяготеющего к старине колорита. Есенин пишет: "Закурилась (в тексте поэмы "закурилася". - П. Ю.) ковыльница подкопытною танагою", сравнивая танагу (отходы при тканье) со степной пылью. Он говорит о девушках: "кумачевые кумашницы", то есть одетые в кумашники, или ферези (старинные женские одежды)". "История русской советской литературы", т. I. М., Изд-во АН СССР, 1958, стр. 391.)

В монографии Е. Наумова "Песнь о Евпатии Коловрате" лишь упомянута, да и то мимоходом. "Есенина, - читаем в книге, - вообще тянуло к русской истории. Еще в Спас-Клепиках он написал "Песнь о Евпатии Коловрате" - о рязанском богатыре, сражавшемся с татарами"90 (Е.Наумов. Сергей Есенин, стр. 23.). Здесь, как видим, вторая редакция поэмы также отнесена к первоначальному периоду творчества поэта, а о первой ее редакции даже не упомянуто.

Самая полная характеристика поэмы дана во вступительной статье К. Зелинского к пятитомному изданию Собраний сочинений Сергея Есенина. "В поэме "Песнь о Евпатии Коловрате" (1912), в истории борьбы русского богатыря против татарских насильников, больше внимания уделяется не самому героическому отпору русских людей, а другим эпизодам, как раз не героического характера. Сотоварищи "хоробраго" Евпатия были бражниками. Хоть и говорил им Евпатий: "Зелено вино - мыслям пагуба, телесам оно - что коса траве. Налетят на вас злые вороги", - но не вняли бражники речам батыря. Есенин рисует затем, как Евпатий, уже мертвый, лежит со свечой в руке, а вокруг него все войско, побитое татарами. И Батый глумится над русским воинством: велит из черепа Евпатия сделать себе чашу для вина и похваляется, что вся сила русская сгодилась только на то, чтобы тын городить.

На самом деле в известном памятнике древнерусской литературы "Повесть о разорении Батыем Рязани в 1237 году" (так "Повесть" названа К. Зелинским. - П. Ю.) рассказывается, как в единоборстве Евпатий убил зятя Батыя - Хостоврула, и, как говорит древняя летопись, Батый, пораженный мужеством Евпатия и его воинов, отпустил на волю русских пленных"^*.

^* (Сергей Есенин. Собр. соч. в пяти томах, т. I. М., Гослитиздат, 1961-1962, стр. 19.)

Относя поэму к 1912 году, К. Зелинский цитирует ее по тексту поздней редакции, в которую поэт включил приводимый исследователем и отсутствовавший в первой редакции монолог Евпатия. Таким образом, и в этой статье оценки поэмы даны по тексту, претерпевшему глубокую правку зрелого Есенина. Говоря далее о художественных особенностях поэмы, К. Зелинский относит ее к числу произведений, стилизованных под народный сказ.

В комментарии к поэме, составленном Ю. Прокушевым, указана ее ранняя публикация, дан полный текст первой редакции и в общих чертах сказано о характере поздней авторской правки. "Для собрания стихотворений поэт создал новую редакцию, значительно отличающуюся от первой не только меньшим объемом (35 строф вместо 56), заглавием, но и содержанием. В окончательной редакции Есенин в большой мере освобождает свою "Песнь" от религиозных образов и церковной лексики. Он стремится сделать поэму более реалистической, приблизив ее форму и содержание к народно-поэтическим памятникам о борьбе русского народа с татарским нашествием"^*. В качестве источника поэмы в комментарии названы "Повесть о разорении Рязани Батыем", а также (предположительно) народно-поэтические рассказы, легенды, предания о Евпатии Коловрате, которые Есенин мог слышать в годы юности в родном рязанском крае^**. Здесь же отмечено несходство сюжета "Песни" и "Повести" в части, где повествуется о борьбе Евпатия Коловрата с Батыем. Ю. Прокушев повторил затем эти мысли в книге "Юность Есенина"^***, специально посвященной раннему периоду жизни и творчества поэта.

^* (Там же, стр. 382.)

^** (Сергей Есенин. Собр. соч. в пяти томах, т. 1, стр. 383.)

^*** (См. Ю. Прокушев. Юность Есенина. М., "Московский рабочий", 1963.)

В содержательной статье "Народно-поэтические традиции в творчестве С. Есенина"^*, в автореферате "Русская советская поэзия и народное творчество"^** П. Выходцев также относит "Песнь о Евпатии Коловрате" к 1912 году и рассматривает народность ее художественной структуры без учета первой редакции.

^* ("Русская литература". Л., Изд-во АН СССР, 1961, стр. 128.)

^** (См. П. С. Выходцев. Русская советская поэзия и народное творчество. (Автореферат). ЛГУ, 1962, стр. 28. См. также книгу П. С. Выходцева "Русская советская поэзия и народное творчество". М,-Л., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 232.)

Большинство исследователей считает "Песнь о Евпатии Коловрате" поэтической обработкой "Повести о разорении Рязани Батыем". Мысль эту особенно ясно выразил А. Дымшиц: "Песнь представляет собой поэтическую обработку известного памятника старинной русской литературы - "Повести о разорении Батыем Рязани" (так "Повесть" названа А. Дымшицем.- П. Ю.), ее четвертой части, рассказывающей о рязанском воеводе - богатыре Евпатии Коловрате, одном из героев сопротивления татарским ордам хана Батыя"^*. Однако получившие широкое распространение в литературе о Есенине утверждения о времени создания (в 1912 году) поэмы и о ее литературном источнике ("Повести о разорении Рязани Батыем") не вытекают из анализа ее текстов и относящихся к ней фактов творческой биографии поэта.

^* (Сергей Есенин. Стихотворения и поэмы. Л., 1956, стр. 394.)

События, легшие в основу "Сказания" и "Песни", относятся ко времени татарского нашествия и нашли отражение в письменной древнерусской литературе. О них рассказано в выдающемся памятнике "Повести о разорении Рязани Батыем", дошедшей до нас после многократных переделок в поздних списках. "Повесть" эта является единственным письменным источником, в котором сохранился эпизод о героической и самоотверженной борьбе небольшого отряда Евпатия Коловрата с многочисленными ордами татар.

"Сказание" Есенина, однако, резко отличается от письменного источника, и эти расхождения не укладываются в рамки одних лишь жанровых особенностей. Поэму свою Есенин назвал сначала "Сказанием", а затем "Песней". Ни тем, ни другим не является эпизод о Евпатии в "Повести о разорении Рязани Батыем".

Исследователи древнерусской литературы, признавая фольклорный характер рассказа о подвиге Евпатия, подчеркивают особое его положение в "Повести" и высказывают предположение, что древние авторы различных ее списков, заимствовав рассказ из фольклора, с большим искусством обработали его в стиле всей "Повести" и внесли в него изменения в духе времени и понимания трагических событий 1237 года теми социальными слоями русского населения, интересы которых они выражали.

"От рязанской литературы сохранился один-единственный памятник - это своеобразный "свод" различных произведений, составленный и разновременно пополнявшийся при церкви Николы в небольшом рязанском городе Заразске (ныне Зарайск). В составе этого "свода", многократно переписывавшегося в течение столетий и расходившегося по всей Руси во множестве списков, дошла до нас и "Повесть о разорении Рязани Батыем". Эту "Повесть о разорении Рязани Батыем" читали, переписывали и редактировали в течение по крайней мере четырех веков - и все в составе этого "свода"^*. Говоря далее о древнем варианте "Повести" и об отсутствии в нем эпизода о похоронах Евпатия, Д. С. Лихачев пишет: "...его имя и весь рассказ о нем были взяты из другого источника. Этот другой источник, самый главный,- народные сказания"^**. Эту же идею утверждает Б. Н. Путилов в специальной работе "Песни о Евпатии Коловрате"^***.

^* (Д. С. Лихачев. Повесть о разорении Рязани Батыем. В кн.: "Художественная проза Киевской Руси". М., ГИХЛ, 1957, стр. 358 (подчеркнуто нами.- П. Ю.)

^** (Д. С. Лихачев. Повесть о разорении Рязани Батыем, стр. 362 (подчеркнуто нами.- П. Ю.).)

^*** (См. Б. Н. Путилов. Песни о Евпатии Коловрате. "Тр. отдела древнерусской литературы АН СССР" (далее ТОДРЛ), 1955, т. XI, стр. 118-139.)

Споры о первоначальном жанре рассказа о подвиге Евпатия не прекратились до сих пор. И хотя большинство исследователей склонно отнести его к песне, вопрос этот пока что не решен с необходимой достоверностью. У самих историков древней русской литературы существуют различные мнения о характере этой песни. Так, В. Ф. Миллер называл рассказ "дружинной песней", "богатырской песней", "народно-исторической песней"^*. Н. К. Гудзий относит его "к особым народным историческим песням"^**, В. П. Адрианова-Перетц - к "народным преданиям о Евпатии"^***, М. О. Скрипиль - к "исторической песне времен татарского нашествия"^****. Б. Н. Путилов считает, что "Песня о Евпатии Коловрате" с полным правом может быть названа исторической^*****.

^* (В. Ф. Миллер. Очерки русской народной словесности. М., 1897, стр. 326, 320, 321.)

^** (Н. К. Гудзий. История древней русской литературы, изд. пятое. М., Учпедгиз, 1963, стр. 181.)

^*** (В. П. Адрианова-Перетц. Историческая литература XI-XV вв. и народная поэзия. ТОДРЛ, 1951, т. VIII, стр. 120-121.)

^**** ("Русское народное поэтическое творчество", т. I. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1953, стр. 285.)

^***** (Б. Н. Путилов. Песни о Евпатии Коловрате. ТОДРЛ, 1955, т. XI, стр. 138.)

На основе тщательного анализа стиля и содержания рассказа в сравнении со стилем и содержанием всей повести, а также соотнесения его с устным народным творчеством Б. Н. Путилов высказывает интересное предположение: "Несомненно, что песня о Евпатии не была единственной исторической песней о судьбе Рязанской земли. Она входила в цикл, куда, возможно, входила и песня об Авдотье Рязаночке. Остатки этого цикла смутно угадываются в поэтических эпизодах "Повести о разорении Рязани Батыем". Этот цикл сложился первоначально как местный, рязанский, но в идейном отношении он был подлинно общерусским, что и проявилось в судьбе песни об Авдотье Рязаночке, дожившей в памяти народа до XX века. Что касается песни о Евпатии, то она не сохранилась в народной традиции. Песня эта, с ее трагическим завершением, должна была уступить место былинам о разгроме татар в ту эпоху, когда этот разгром стал реальным фактом и когда, естественно, в народной поэзии на первый план выступили песни победного характера"^*.

^* (Б. Н. Путилов. Песня о Евпатии Коловрате, стр. 138.)

Б. Н. Путилов так представляет себе сюжет утраченной, по его мнению, в памяти народа исторической песни о Евпатии Коловрате: первая часть - нашествие Батыя, его наглые требования, похвальба, картина разорения и всеобщего разрушения. Вторая часть - появление Евпатия, его скорбь и гнев, решение мстить татарам и отправление в погоню. Третья часть - военное столкновение горстки русских патриотов с полчищами Батыя. Последняя часть - убийство Евпатия, размышление Батыя и его мурз над телом богатыря и разрешение увезти тело.

Если в свете этих суждений взглянуть на "Сказание" Есенина, то допустимы два предположения: или древняя песня о Евпатии не исчезла из памяти народа, и Есенин со всеми временными, социальными и идейными видоизменениями слышал ее у себя на родине и на ее основе создал свою поэму, или он переработал на свой лад "Повесть о разорении Рязани Батыем". Эти предположения возможны потому, что "Сказание" Есенина не совпадает по сюжету и оценке событий с эпизодом повести, а построение его близко к схеме народной песни о Евпатии, бытовавшей, по мнению Б. Н. Путилова, в Рязанской губернии.

Второе из допустимых предположений следует отвергнуть. Едва ли поэт был готов к коренной идейно- художественной переработке такой яркой и сильной повести, если он даже и знал ее, ведь несоответствия "Сказания" с "Повестью" носят коренной характер.

В поэме Есенина совсем отсутствуют многочисленные князья, которым немало места уделено в "Повести", нет в ней развернутых картин боя рязанцев с татарскими ордами, а также картин разорения рязанской земли, не рассказано о восстановлении жизни после опустошительных разрушений татар. С другой стороны, в "Сказании" Есенина встречаются картины и мотивы, которых нет в "Повести" (обращение троеручицы к сыну господнему, спор идолища черного с господом богом). Из семи главок "Сказания" в пяти речь идет о Евпатии, а две остальные (первая и пятая) носят служебный характер. Так, в первой главке кратко сообщается о покорении Рязанской земли неожиданно появившимися татарами: "Не ждала Рязань, не чуяла а и той разбойной допоти". "Разыгрались злы татареве, кровь полониками черпают" (I-385). Словами Батыя:

 - Ой ли, титники братанове, 
 Не пора ль нам с пира пображни 
 Настремнить коней в Московию. 
                   (I - 386)

Есенин подчеркнул в конце этой главки трагический для рязанцев исход сражения, не создав, как это сделано в "Повести", ни одной из его картин. И это понятно: поэт не стремился переложить "Повесть" на язык своего "Сказания", сюжет которого целиком подчинен одному эпизоду, а в "Повести" он гораздо шире. Не являясь переработкой всей "Повести", "Сказание" Есенина имеет отношение к одному лишь ее эпизоду - рассказу о подвиге Евпатия Коловрата.

Но при сравнении "Сказания" с эпизодом "Повести" также обнаруживаются коренные расхождения. В "Повести" Евпатий назван приближенным рязанского князя, он его дружинник, в момент нападения татар находившийся в Чернигове. "И некий от велмож резанских имянем Еупатий Коловрат в то время был в Чернигове со князем Ингварем Ингоревичем"^*. У Есенина Евпатий - кузнец, проживавший далеко от Рязани, в глубине мещерских лесов. Указание на это дается в одной из строф поэмы, в которой обозначен путь посыльного ("побегушника"), направленного московскими боярами за Евпатием: "проскакал ездок на Пилево да назад опять ворочает"^** (I-387).

^* (Д. С. Лихачев. Повести о Николае Заразском. ТОДРЛ, 1949, т. VII, стр. 293.)

^** (Пилево и Задне-Пилево - деревни недалеко от Спас-Клепиков Рязанской области.)

Не совпадают с "Повестью" и эпизоды, в которых рассказывается о столкновении отряда Евпатия с татарами. "И погнаша во след безбожного царя и едва нагнаша его в земли Суздалстей, и внезапу нападоша на станы Батыевы"^*. В поэме Есенина место столкновения иное. "Под козельскими корягами налетала рать Евпатия, сокрушала сыть поганую" (I-391). Батый после разгрома Рязани двинулся через Коломну в Москву на Владимир и Суздаль. Не рискнув напасть на Новгород, он повернул на Козельск, и это было уже после покорения Владимира, Суздали, Торжка и других русских городов.

^* (Д. С. Лихачев. Повести о Николае Заразском, стр. 293.)

Если в "Повести" Евпатий предпринимает налет на татар по собственной инициативе сразу же после возвращения из Чернигова и мстит им за поруганную Рязанскую землю, то в поэме за помощью к нему обращаются московские бояре:

 Собирались злы татарове, 
 На Москву коней шарахали. 
 Собегалися боярове 
 На кулажное устанище. 

 Наряжали побегушника, 
 Уручали серой грамотой: 
 Ты беги, буди детинушка, 
 На усуду свет Евпатия. 
                     (I -387)

Не совпадает с "Повестью" и заключительный эпизод поэмы. В "Повести" он звучит так: "Царь Батый и зря не тело Еупатиево и рече: "О Коловрате Еупатие! Гораздо еси меня подщивал малою своею дружиною, да многих богатырей сильной орды побил еси, и многие полкы подоша. Аще бы у меня такий служил - держал бых его против сердца своего". И даша тело Еупатево его дружине останочной, которые поимани на побоище и веля их царь Батый отпостити, ни чем вредити"^*.

^* (Д. С. Лихачев. Повести о Николае Заразском, стр. 295.)

Эпизод этот подчеркивал в "Повести" исключительность героического поступка отряда Евпатия, его мужество, воинскую доблесть, которыми восхищались даже враги. Он также представлял Батыя способным оценить по достоинству подвиг противника. У Есенина Батый лишен этой способности, он глумится над убитым героем:

 Возговорит* лютый ханище: 
 Отешите череп батыря, 
 Что ль на чашу на сивушную. 
 Уж он пьет не пьет, курвяжится, 
 Оглянется да понюхает: 
 - А всего ты, сила русская, 
 На тыновье загодилася. 
                      (I-192-393)

^* (В тексте опечатка "Возгорит". См. С. Есенин. Собр. соч., т. 1, стр. 392.)Ой ли, черти-куролесники,

Совсем отсутствует в поэме имеющийся в "Повести" эпизод, в котором рассказывается о поединке Евпатия с Хостоврулом, есть и другие несоответствия.

"Сказание" содержит, однако, немало параллелей, роднящих его с устным народным творчеством и позволяющих высказать предположение о фольклорных источниках поэмы.

Во-первых, надо учесть свидетельство самого поэта, указывавшего в обеих редакциях поэмы на ее фольклорные источники:

 От Ольги до Швивой Заводи 
 Знают песни про Евпатия. 
 Их поют от белой вызнати 
 До холопнаго сермяжника. 
                        (I-386)

Цитированные строки дважды встречаются в "Сказании", и Есенин подчеркивает этим их значимость. Между тем они не принимались в расчет в суждениях о влиянии "Повести" на поэму, хотя литература о Есенине не содержит их опровержения.

Во-вторых, сюжет "Сказания" имеет все основные элементы исторической песни, предполагаемой не без оснований Б. Н. Путиловым: нашествие и опустошительное продвижение татар, решение Евпатия сражаться с ними, военная удаль героя и его смерть, оценка его подвига Батыем. Именно песни в качестве источника "Сказания" назвал Есенин ("Знают песни про Евпатия") и подчеркнул их широкое распространение в рязанском крае ("От Ольги до Швивой Заводи"). Сходство поэмы Есенина с реконструируемой Б. Н. Путиловым песней несомненное. То, что было утеряно при обработке эпизода о Евпатии в составе "Повести", сохранилось у поэта, и это также позволяет думать о фольклорных источниках его поэмы.

В-третьих, трагические события и связанные с ними героические действия происходили на Рязанской земле и сам Евпатий был рязанцем (в поэме он - кузнец). Поэтому подвиг его был дорог землякам, первым принявшим на свои плечи всю тяжесть страшного натиска батыевых орд. И если песни о Евпатии возникали и бытовали, как полагают исследователи древнерусской литературы, то существование их в рязанском краю наиболее вероятно. Здесь они могли сохраниться в памяти народа, а поэт, тоже земляк Евпатия, проявивший к историческому герою особый интерес, мог слышать их у себя на родине. Он имел возможность знать эти песни и при отсутствии регистрации их фольклористами, не часто бывавшими на Рязанской земле.

В родном селе (С. Есенин - в кепке)

В-четвертых, песни и другие жанры устного поэтического творчества своего края Есенин знал блестяще. Он не только в обилии использовал их в своей поэзии, что подчеркивают все без исключения исследователи его творчества, не только распевал их под гармонику в Петербурге, но и усердно собирал и записывал. В письме к Д. В. Философову из Константинова (1915) Есенин сообщал: "Тут у меня очень много записано сказок и песен. Но до Питера с ними пирогов не спекешь... Может быть, "Современник" возьмет" (V-120).

Все это дает основание полагать, что подвиг Евпатия Коловрата сохранился в памяти народа, и Есенин слышал в родном краю песни о нем, которые и обработал в поэме и которых не довелось слышать фольклористам. Анализ поэтического текста "Сказания" - наилучшее свидетельство близости поэмы к устному ее источнику.

В отличие от "Повести", в ней нет сколько-нибудь подробного изображения битвы за Рязань и развернутых картин начального ее исхода. Поэт лишь сообщает о покорении татарами "Зарайской сторонки", застигнутой врасплох. Первая главка кончается сообщением о решении Батыя идти на Москву. Трагедия сражения подчеркнута в ней своеобразными картинами природы:

 Как взглянул тут месяц с привязи, 
 А ин жвачка зубы вытерпла, 
 Поперхнулся с перепужины 
 И на землю кровью кашлянул. 
                            (I -385)

В других главках Есенин изображает действия татар за Рязанью:

 На уземном погорелище 
 За Коломной бабы хныкают. 
 В хомутах и наколодниках 
 Повели мужей татаровья. 

 Хлыщут потные погонщики, 
 Подгоняют полонянников 
 По пыжну-путю дороженьке 
 Ставят вехами головушки. 
                          (I-389)

Упоминается еще Козельск ("повернул коня поганище... на укрепы ли козельския"). Таким образом, исторические сведения в поэме крайне скупы, не точны, и на них поэт не делает акцента, хотя и привлекает в качестве исторического фона.

Идея беззаветной патриотической защиты Русской земли, так сильно прозвучавшая в "Повести", не имеет такого звучания в поэме. В ней нет ни одного эпизода самоотверженной борьбы русских, их сожаления относительно удельной раздробленности, составлявшего существенное отличие "Слова о полку Игореве" и "Повести о разорении Рязани Батыем".

Есенинский Коловрат беспечен, нетороплив, он безмятежно "гуляет и хороводничает" уже и после того, как пала разоренная и сожженная татарами Рязань. И хотя любовь к рязанской сторонушке не позволяет ему отвечать на "всхлипы серых журушек", "впотайную по нем плакавших", сам он особой заинтересованности к судьбе Рязани не проявляет. "Побегушник" обращается к нему от имени московских бояр:

 Ты беги померяй силушку 
 За Рязанью над татарами. 
                       (I-388)

Облик Евпатия нарисован Есениным в былинном стиле. "Добрый молодец, свет Евпатий Коловратович", "пешневые угорины двумя пальцами вытягивал", а "Ольгу волноватую в молоко парное вспенивал". Поэт наделил его качествами доброго хозяина, завидного жениха и удалого молодца с "ножиком сеченым за гленицем". И зовут-то его московские бояре на помощь, как звали в древности богатырей. Упоминание о московском боярстве, сложившемся уже в пору окрепшего Московского государства, можно понять как указание на время создания использованного поэтом варианта устной песни о Коловрате. В нем уже стерты временем живые впечатления об историческом подвиге Коловрата и сравнительно полно дан его условно былинный портрет. В варианте этом отчетливо выражены и религиозные на слоения, и родство с духовным стихом: обращение троеручицы к Спасу и спор Спаса с идолищем черным. И в первом и во втором эпизодах проводится мысль об активном вмешательстве божественной силы в развернувшиеся события. Татары повернули на Козельск, не закончив покорения "Руси кондовой", потому что им нанесены ощутимые удары после вмешательства троеручицы, просившей Спаса: "Помутить силу вражью, соблюсти урусь кондовую". Сразу же вслед за этой просьбой:

 Не убластилося Батыю, 
 Ни во сне ему почуялось 
 Наяву ему предвиделось - 
 Дикомыти рвут татаровье. 
                     (I -390)

В другом эпизоде четко выделена мысль о том, что исход битвы всецело зависит от воли божьей, которую "не знают сполону" ни соколы-дружинники, ни идолище черное. Оба эти эпизода являются вставками, слабо связанными с другими частями "Сказания", и поэт легко выбросил их в поздней редакции. Но они свидетельствуют о многочисленных наслоениях, которые претерпела древняя песня о Евпатии, бытуя в разных слоях рязанского населения, где мог ее слышать поэт от "святых странников", бродивших по Рязанской земле.

Устно-песенное происхождение "Сказания" заметно и в его художественной структуре, лишенной книжности и впитавшей различные элементы устной речи. Даже там, где поэт предоставляет слово богу, он заставляет говорить его грубым, далеким от стиля "Повести" языком:

 Говорит господь узывчиво: 
 - Ай ты, идолище черное, 
 У какой ты злюки матери 
 Титьку-вишенье высасывал? 
                   (I - 392)

Подобные выражения отсутствуют также в юношеской поэзии Есенина.

Из традиционно-фольклорных конструкций поэтических образов Есенин наиболее часто употребляет в "Сказании" параллелизм:

 Ой не зымь лузга заманница 
 Запоршила переточины, - 
 Подымались злы татарове 
 На зарайскую сторонушку. 
                  (I -384)

В "Сказании" параллелизм лежит в основе многих строф (см. строфы: не кухта в бору замешкалась.., не облыжники пеняются.., не загулины кувекали.., ой, не суки в тыне щенятся.., не березки белолипушки.., не карачевое гульбище...). Наряду с параллелизмом в его отрицательной форме в "Сказании" встречается и такой характерный для фольклора тип анафорического образа:

 Ни одна краса-зазнобушка 
 Впотайную по нем плакала, 
 Ни один рукав молодушек 
 От послезья продырявился. 
                 (I - 387)

(См. в поэме: "Ни сочесть похвал той удали, ни ославить смелой доблести".)

В основе метафорического образа, употребляемого поэтом в "Сказании", также лежит опыт фольклорной поэтики, в которой (особенно в загадке) отчетливо представлено уподобление небесных предметов земным (небо - шуба, звезды - гвозди, месяц - пастух, коврига, всадник, ягненок, конь). Месяц, например, сравнивается Есениным с божьим ягнятищем, которое мнет траву небесную и бодается с тучами, проплывающими мимо него, как бы нанизываясь на его рога.

В обилии представлены в "Сказании" характерные для устного творчества речевые обороты: "ой, текут кровя сугорами", "ой, не колоб в поле катится", "ай, с чего же речка пенится", "ой, ты лазушновый баторе", "ой, ты, сыне мой возлюбленный". Из устной речи заимствует поэт и такое соединение слов: "кузня-крынница", "Спасе, Спас-угодниче", "говорит-гудит детинушка", "пламя-полымя", "соколы-дружинники", "брови-поросль", "бел-батырь".

Местный характер использованных Есениным источников подтверждается и обилием областных слов и выражений. Многие из них были хорошо известны на его родине, и в пору создания "Сказания" он мог не ощущать их как диалектизмы. К таким, например, относятся слова:

Вентерь - рыболовный снаряд из ниток. В отличие от верши, имеет сделанные из таких же ниток крылья.

Верша - цилиндрической формы рыболовный снаряд с входным конусным отверстием для рыбы (в других местах имела название "мырежа", "нырежа"). Употребленное в "Сказании" в контексте "кружат облачные вентери" слово "вентерь" служит созданию образа, в котором облака уподобляются заброшенным в голубизну неба вершам.

Ока под Рязанью

Лузгой в Рязанской губернии называется мякина, получаемая при переработке проса в пшено. В поэме она уподоблена пороше: "Ой не зымь лузга заманница запоршила переточины". В процессе переработки проса в пшено облако лузги, как пороша, оседало вокруг мельницы. Картина, знакомая поэту с детства.

Засынька - жена, возлюбленная. В поэме - Рязань "под фатой варяжьей засынькой коротала ночку темную". В другом случае замечено, что у Евпатия "нет угожей (по душе, по сердцу. - П. Ю.) засыньки, черноокой побеседнушки".

Загнетка - предпечье, шесток. В "Сказании" - "у загнетки неба синяго облака горят" - картина восхода или заката солнца, когда оно не находится в небе, в данном случае в печи, а из-за горизонта освещает облака."

Кухта - косматый иней на деревьях. У Есенина: "не кухта в бору замешкалась... Ходит Спасе, Спас-угодниче...".

Облыжник - враль, клеветник, мелкий человек, лгунишка.

Кусомни - от кусать, есть. В поэме слова эти контрастно создают впечатление о высоких помыслах товарищей Евпатия. Они достойны его и собираются с ним на большое дело, а не для мелких ссор или трапез.

Пеняться - спорить, браниться.

 Не облыжники пеняются, 
 Не кусомнй - поминушки, - 
 Соходилися товарищи 
 Свет хоробраго Евпатия. 
                    (I - 390)

Мы рассмотрели всего лишь несколько слов обширного областного словаря "Сказания", но и они показывают принцип работы поэта. В его ранней поэме каждое из местных слов активно участвует в создании образа, являясь часто его стержнем, именно поэтому она трудно воспринимается. В языке земляков чуткое ухо Есенина уловило золотые россыпи поэзии, и он ввел ее в "Сказание" в первозданном виде. Упразднить областные речения-значило разрушить поэтические образы. Во второй редакции поэт выбросил многие из них, но вместе с ними выпали и строфы. Так, вместе со строфой:

 Задрожали губы Трубежа, 
 Встрепенулись очи-голуби, 
 И укромы крутоборыя 
 Посолонью зачаведели 
                   (I - 384)

были упразднены слова "укромы", "крутоборые", "посолонью зачаведели". Из оставшихся в поэме местных речений лишь немногие заменены, да и то в ущерб образности. В первой редакции было: "Ни один рукав молодушки от послезья продырявился"; во второй стало: "Ни один рукав молодушек, утираясь, продырявился". Строки "Защемило сердце Батыя, хлебушиной закобонилось" Есенин заменяет на "Всколыхнулось сердце Батыя: Что случилось там, приключилося?".

Вторая редакция коснулась не только местных речений - вместе с ними из поэмы выброшено много строк. Поэт не смог найти для них равноценной поэтической замены. Во второй редакции снято также много строф, в которых рисовался былинный облик Евпатия, и строф, связанных с образами Спаса и троеручицы. В своем позднем виде поэма стала дальше от устного источника, и Есенин снял ее заключительные строки:

 От Ольги до Швивой Заводи 
 Знают песни про Евпатия. 
 Их поют от белой вызнати 
 До холопнаго сермяжника. 
                   (I - 393)

Мы стремились показать, что первоначальный текст поэмы Есенина о Евпатии Рязанском по сюжету, идейному содержанию, поэтической и речевой структуре далек от "Повести о разорении Рязани Батыем" и явился результатом творческого переосмысления песен, сохранившихся в памяти его земляков. Изобилующее областными словами и выражениями "Сказание" не могло привлечь широкого читателя, и, понимая это, Есенин не включал его в сборники своих стихотворений. Для полноты же творческой биографии поэта учитывать это произведение необходимо, потому что в нем отчетливо отражена кровная связь Есенина с духовной жизнью близких ему слоев русского народа, поэтическое мироощущение которого было ему так близко с раннего детства.

Утверждения ряда исследователей относительно прямой зависимости поэмы Есенина от древнерусской "Повести" мы не считаем убедительными. И также нет достаточных оснований датировать "Сказание", тем более "Песнь", 1912 годом, хотя сам поэт поставил под ней эту дату и при публикации "Сказания" в 1918 году и при подготовке поэмы ("Песни о Евпатии Коловрате") для "Собрания сочинений".

Текст, претерпевший глубокую правку зрелого поэта и составивший второй, значительно отличающийся от первого вариант поэмы, нельзя датировать 1912 годом, так как эти переработки относятся к 1925 году, когда готовилось "Собрание сочинений".

Но и первая редакция поэмы ("Сказание") была опубликована в 1918 году и ранее нигде не публиковалась. Если даже Есенин и создал этот вариант поэмы в 1912 году, то при публикации в 1918 году мог также глубоко его переработать.

Никаких свидетельств современников и самого поэта о поэме ранее 1916 года^* не имеется. Есенин читал ее впервые в 1916 году в Москве, в "Обществе свободной эстетики", где выступал вместе с Н. Клюевым уже после сдачи в печать (в 1915 году) сборника "Радуница", в который поэма не вошла. Есть и другие основания полагать, что "Сказание" было закончено где-то в конце 1915 или в самом начале 1916 года.

^* (См. цитированное нами ранее воспоминание И. Н. Розанова.)

Обращение Есенина к историческим темам ("Ус", "Марфа Посадница") относится к годам империалистической войны, до начала которой в его поэзии эти темы отсутствуют. В 1915 году поэт сдает свою поэму о новгородской вольнице в горьковскую "Летопись".

К 1915 году относится встреча Есенина с Городецким, Ремизовым, Клюевым, которые оказывают на него большое влияние в своем пристрастии к русской старине. В этом же году Есенин собирает и записывает у себя на родине сказки и песни^*, на основе которых и создает "Сказание".

^* (См. цитированное ранее письмо Есенина Д. Ф. Философову.)

В поэтической структуре "Сказания" остались следы клюевского влияния на Есенина, в частности стихотворений Н. Клюева "Скрытый стих" (вошедший в сборник "Мирские думы"^* и "Песня о Соколе и о трех птицах божиих". Сравните:

^* (См. Н. Клюев. Мирские думы. М., 1916.), изданный в один год со сборником Есенина "Радуница".)

В этих совпадениях Есенин остается верным устной стихии родного края, но и влияние Клюева в них тоже чувствуется, что также может указывать на время создания "Сказания", которое, вероятнее всего, написано поэтом в конце 1915 или в начале 1916 года. Замысел поэмы возник, очевидно, у Есенина в 1912 году, и эту дату он поставил под обеими редакциями поэмы.

3

Ощущая себя "выросшим до зрелости внуком купальской ночи, рожденным с песнями в травяном одеяле", поэт создал немало прекрасных картин русской природы, но пейзажи - не единственное достоинство его даже самой ранней поэзии.

В нее с самого начала проникали социальные мотивы и темы, которые, повторим, находились в противоречии со стремлениями официальных воспитателей поэта. И в этом - великая сила влияния на него угнетенной, неграмотной, одураченной властями и религией трудовой и нищей рязанской деревни, не раз поднимавшейся с кольями, вилами и косами против своих угнетателей.

Слишком долгое время критика наша усердно искала источники противоречивости зрелого Есенина в религиозности, смиренности, кротости, богомольности деревни, в дореволюционных условиях которой он вырастал, безмерно выпячивалась также фигура богомольного деда. Между тем в самых ранних стихотворениях поэта нет ни смиренности, ни кротости, ни богомольности. В них громко звучит буйная "хмельная радость", омрачаемая сознанием заброшенности и оторванности от большого мира.

Разумеется, и в эти годы (1910-1914) поэт испытал различные литературные влияния, и о них будет сказано, но стихи, созданные по живым впечатлениям детства, не дают права на отождествление Есенина этих лет с Есениным петербургским.

Этого не учла ранняя критика. Даже Воронский, прекрасно знавший творчество и жизнь поэта, не смог расчленить "Радуницу" и в своей отрицательной ее оценке выделил стихотворения, созданные уже после того, как поэт подышал воздухом столичной реакционной философии. "Русь Есенина в первых книгах его стихов - смиренная, дремотная, дремучая, застойная, кроткая, - Русь богомолок, колокольного звона, монастырей, иконная, канонная, китежная... По силе сказанного его поэтические произведения рассматриваемого периода являются художественно-реакционными". Воронский объясняет такое развитие Есенина влиянием "разлагающей" и "размягчающей дедовской прививки". "И "Радуница", и "Голубень", и "Трирядница", и иные многие стихи поэта окрашены и пропитаны церковным, религиозным духом"^*.

^* (А. Воронский. Сергей Есенин. Литературный портрет. В кн.: А. Воронский. Литературно-критические статьи. М., 1963, стр. 244-245, 247, 248.)

В более поздней статье "Об отошедшем" Воронский смягчил и кое в чем пересмотрел свои оценки есенинского творчества, но ранний цикл стихотворений он оценил по-прежнему неверно: "Первый цикл его стихов был деревенски-идиллический, окрашенный церковностью"^*.

^* (А. Воронский. Об отошедшем. В кн.: "Сергей Есенин". Собр. стихотворений, т. 1. М. - Л., ГИЗ, 1926, стр. XVIII.)

В дореволюционной рязанской деревне были не одни только идиллии. В ней разгоралось пламя освободительной борьбы, и крестьянские движения не в шутку всполошили именитую светскую и духовную знать.

Рязанский край в царской России действительно был заброшенным, самым нищим среди нищих. Это был мужицкий край. Крестьяне составляли здесь 94% всего населения губернии^*.

^* (Все цифровые данные взяты нами из работы В. И. Попова "Крестьянское движение в Рязанской губернии в революции 1905 - 1907 гг.". "Исторические записки", 1954, № 49, стр. 136-164. Далее цифровые данные даются без ссылки на эту работу.)

Но в этом мужицком краю на долю крестьян приходилась лишь половина лучших земель губернии, другая ее половина находилась в частнособственническом владении. Крестьянский надел на душу в Рязанской губернии был ниже, чем в соседних с нею губерниях^*, и равнялся в среднем одной десятине, а в ряде деревень он был еще ниже. Цена на аренду земли стремительно росла, налоги тоже. В 1904 году одни лишь выкупные платежи составили 50% всех налогов на население губернии.

^* (Московской, Нижегородской, Калужской, Орловской.)

Грамотность была крайне низкой, медицинское обслуживание почти отсутствовало^*. Не случайно поэтому показатели обнищания крестьян губернии неуклонно росли и были выше общероссийских. Бедняков - 63,6% против 59,5%, середняков - 17,7% против 22%. Крестьянам Рязанской губернии не хватало в 1905 году двух миллионов пудов зерна для засева полей. От голода и нищеты они уходили на заработки в города и переселялись в другие районы страны или попадали в кабалу кулаков и помещиков.

^* (9 врачей и 11 фельдшеров на 100 000 населения.)

Таким был есенинский край в канун первой русской революции, которая развернулась в нем с особой силой. В 1905-1907 годах в Рязанской губернии зарегистрировано 515 крестьянских выступлений. И хотя они были разрозненными и изолированными, подавленными силой власти и оружия, они не отличались кротостью и смирением. Крестьяне жгли помещичьи имения, отбирали скот, хлеб, рубили леса. Было и открытое сопротивление властям, были и расстрелы восставших, и все это создавало в Рязанской губернии атмосферу, далекую от кондовости и монастырщины.

Не учитывать революционных настроений крестьян, как это делают иные критики, нельзя. Они ведь сыграли немалую роль в пробуждении сознания многих крестьянских писателей, в том числе и Сергея Есенина.

Но революционная волна лишь вскользь захватила северные уезды губернии, в одном из которых родился и жил поэт, а в них и помещиков было меньше, и наделы крестьян выше, и классовые противоречия не так остры. Потому-то из 515 выступлений крестьян Рязанской губернии лишь 8,8% падает на северные уезды.

Острота революционной борьбы ослаблялась в сознании будущего поэта еще и тем, что его творчество Начиналось в годы столыпинщины и общего спада революционной деятельности, идейного разброда в рядах творческой интеллигенции, веховщины и богоискательства, в годы, когда процветали декадентские моды. "Реакция проявлялась во всех областях общественной жизни, в науке, философии, искусстве. Царизм вел бешеную шовинистическую агитацию. Активно выступала воинствующая поповщина. Среди интеллигенции широкое распространение получили контрреволюционные настроения, ренегатские идеи, увлечение мистикой и религией. ...Стихла на время острая борьба в деревне"^*.

^* ("История КПСС". М., Госполитиздат. 1959, стр. 126.)

Условия были вполне подходящие для осуществления идей хозяев Спас-Клепиковской церковно-учительской школы, которую, скажем кстати, идеализируют отдельные наши критики, не считаясь с мнением о ней зрелого поэта. Она же делала все, чтобы искоренить память о революции в сознании своих учеников. Не случайно поэтому ни Есенин, ни его учителя и соклассники в своих воспоминаниях и письмах, относящихся к годам обучения в школе, ничего не говорили о впечатлениях от длительной и тяжелой борьбы рязанского крестьянства в эпоху 1905-1907 годов.

А воспоминания эти были живы и в среде церковников, и в среде интеллигенции. О жертвах революции 1905 года поэт упомянет лишь в 1913 году в письме Грише Панфилову, в котором он дает еще одну справедливую характеристику спас-клепиковской духовной атмосферы: "Я не знаю, что ты там засел в Клепиках, пора бы и вырваться на волю. Ужели тебя не гнетет та удушливая атмосфера? Здесь хоть поговорить с кем можно и послушать есть чего" (V- 106). И это ведь не воспоминания, а живые впечатления только что окончившего школу поэта.

В дружеском школьном кружке Гриши Панфилова сильно увлекались толстовством, ранним Горьким, Надсоном. К философии Толстого большой интерес был и у Есенина. Справедливость этих слов подтверждают письма, стихи, автобиографии самого поэта. Среди его юношеских произведений немало подражательных стихотворений^*. Оторванные от родной и глубинной поэтической стихии, произведения эти и в художественном и в идейном отношении слабее самостоятельных опытов юного поэта. Они, однако, характеризуют литературную настроенность учеников Спас-Клепиковской школы, которые их с увлечением слушали, а подражательное и слабое стихотворение "Звезды" получило даже восторженную оценку учителя словесности Е. М. Хитрова^**.

^* (См. стихотворения "Звезды", "Воспоминания", "Моя жизнь", "Что прошло, не вернуть", "Ночь", "Восход солнца", "К покойнику", "Капли", "Поэт".)

^** (См. примечание к этому стихотворению. I - 335.)

В большинстве этого ряда стихотворений звучат чуждые поэту в ту пору пессимистические мотивы, заимствованные у Надсона вместе с арсеналом поэтических средств:

 Будто жизнь на страданья моя обречена; 
 Горе вместе с тоской заградили мне путь; 
 Будто с радостью жизнь навсегда разлучена, 
 От тоски и от ран истомилася грудь. 
                                    (I-74)

Или:

 Люди несчастные, жизнью убитые, 
 С болью в душе вы свой век доживаете. 
 Милое прошлое, вам не забытое, 
 Часто назад вы его призываете. 
                                   (I-83)

В арсенале этих средств такие лишенные есенинской конкретности и образности штампы: "жизнь - страданья удел", "незавидная доля", "душа, изнывающая от тоски и горя", "даль туманная", "вздохи и слезы", "волшебные, сладкие грезы", "жизнь - обман". Даже природа становится бледной, краски ее тускнеют, оттенки пропадают: "Вдруг наступит гроза, сильный гром загремит и разрушит волшебные, сладкие грезы"; "Капли жемчужные, капли прекрасные, как хороши вы в лучах золотых"; "Звездочки ясные, звезды высокие". Ни "жемчужные капли", ни "зорька красная", ни "небо темно- голубое" не идут в сравнение с собственно есенинскими образами природы:

 Полыхают зори, курятся туманы, 
 Над резным окошком занавес багряный. 
                                 (I-85)

Или:

 Распоясала зарница 
 В пенных струях поясок 
                                (I-67)

Или:

 Сыплет черемуха снегом, 
 Зелень в цвету и росе. 
 В поле, склоняясь к побегам, 
 Ходят грачи в полосе. 
                               (I-62)

В стихотворениях, написанных с чужого голоса, пропадает есенинская жизнерадостность, задиристость, в них много покорности судьбе, толстовского непротивленчества, сетований на "судьбу-злодейку", и все это вытесняет живую и сочную, голосистую и красочную есенинскую образность.

Влияний этих могло и не быть, если бы рядом с юным поэтом был чуткий и понимающий поэзию учитель. Но такого не оказалось. Лучших его стихотворений и его дара никто не замечал. Слишком долго поэт развивался в одиночку, ощупью пробивая себе дорогу в поэзию, пока не явился самолично к Блоку. А. Блок первый оценил талант Есенина и помог ему как поэту, но это было уже в 1915 году.

Что же касается Спас-Клепиковской школы, то для нее явилось неожиданностью, когда спустя два-три года после ее окончания имя Есенина стало достоянием общероссийской литературы. Придя в школу с талантом и живою душою поэта, Есенин ушел из нее с "крепким знанием церковнославянского языка" и с не менее крепко засевшими в сознании толстовскими идеями, которые позже и пришлось ему преодолевать.

4

Лучшие из юношеских стихотворений Есенина не лишены талантливости, привлекают свежестью и сочностью картин природы, нарисованных смело, размашисто. Читателя пленяет обнаженность и задушевная искренность выражаемых поэтом чувств.

В эти годы, однако, Есенин имеет смутные представления об истинном назначении поэзии. Его творчество камерно, не одухотворено высокими идеями века, лирическое чувствование неустойчиво, ограничено кругом интимных тем и переживаний, эстетический идеал не четок, раздумья о жизни противоречивы. То полные энергии, оптимизма ("Вот уж вечер. Роса...", "Поет зима - аукает...", "Выткался на озере...", "Сыплет черемуха снегом", "Темна ноченька, не спится"), то горестные и грустные, навеянные мыслями о скоротечности жизни стихи ("Подражание песне", "Под венком лесной ромашки", "Хороша была Танюша...", "Воспоминание", "К покойнику").

Неясность общественных позиций со всей отчетливостью выражена и в стихотворениях Есенина о поэте. В первом из них "Он бледен. Мыслит страшный путь" (1910-1911) тема общественной роли искусства совсем отсутствует, а судьба поэта представляется Есенину безрадостной, одинокой, трагической.

 Он бледен. Мыслит страшный путь. 
 В его душе живут виденья. 
 Ударом жизни вбита грудь, 
 А щеки выпили сомнения. 

 Клоками сбиты волоса, 
 Чело высокое в морщинах, 
 Но ясных грез его краса 
 Горит в продуманных картинах. 

 Сидит он в тесном чердаке, 
 Огарок свечки режет взоры, 
 А карандаш в его руке 
 Ведет с ним тайно разговоры. 

 Он пишет песню грустных дум, 
 Он ловит сердцем тень былого. 
 И этот шум, душевный шум... 
 Снесет он завтра за целковый. 
                            (I-70)

В другом стихотворении "Тот поэт, врагов кто губит" (1912) Есенин так понимает общественное назначение художника:

 Тот поэт, врагов кто губит, 
 Чья родная правда Мать, 
 Кто людей, как братьев, любит 
 И готов за них страдать 
                           (I-82)

В сравнении с первым стихотворением тема искусства взята здесь глубже, но абстрактность суждений не преодолена, критерии весьма общи и неопределенны, и это характеризует умонастроение Есенина тех лет. На мучивший его вопрос о роли искусства в жизни народа в эти годы он так и не смог найти ясного и конкретного ответа.

В письме Грише Панфилову из Москвы (1913) он просит друга помочь ему в этом: "Хочу писать "Пророка", в котором буду клеймить позором слепую, увязшую в пороках толпу. Если в твоей душе хранятся еще помимо какие мысли, то прошу тебя дай мне их, как для необходимого материала. Укажи, каким путем идти, чтобы не зачернить себя в этом греховном сонме. Отныне даю тебе клятву, буду следовать своему "Поэту". Пусть меня ждут унижения, презрения и ссылки. Я буду тверд, как будет мой пророк, выпивающий бокал, полный яда, за святую правду с сознанием благородного подвига" (V - 92).

"Клеймить позором слепую, увязшую в пороках толпу" - все это скорее романтика, чем ясное осознание цели. И хотя Есенин просит "благословить его на благородный труд" и не хочет "зачернить себя в этом греховном сонме", готов переносить "унижения, презрения и ссылки", представления его о поэте и поэзии пока что смутны и далеки от идей, прочно утвердившихся в передовой русской литературе.

Разумеется, речь идет о юноше, только что оставившем школьную скамью, условиями жизни и школой изолированном от прогрессивного движения своего времени, пробивавшемся в литературу ощупью, в одиночку, лишенном идейной поддержки. Воспитание в Клепиковской школе в духе христианской морали мало содействовало правильному решению таких сложных и острых проблем. В рассуждениях о назначении поэта Есенин превзошел своих учителей. Но переоценивать его юношеские представления, как это иногда делается в критической литературе, нет оснований.

Неустойчивость и неопределенность мировоззрения Есенина видны и из других писем своему школьному другу: "Я изменился во взглядах, но убеждения те же и еще глубже засели в глубине души. По личным убеждениям я бросил есть мясо и рыбу, прихотливые вещи как-то: вроде шоколада, какао, кофе не употребляю и табак не курю... На людей я стал смотреть тоже иначе. Гений для меня - человек слова и дела, как Христос. Все остальные, кроме Будды, представляют не что иное, как блудники, попавшие в пучину разврата" (V - 92, 1913 год).

В этой смеси религий заметно родство с идеалом поэта, "готового страдать за людей" и "любить их как братьев".

Налет толстовства, христианства, буддизма соседствует в письме с сообщением об агитации среди рабочих: "Недавно я устраивал агитацию среди рабочих письмами. Я распространял среди них ежемесячный журнал "Огни" с демократическим направлением" (V - 93). Едва ли стоит придавать большое значение общественной деятельности и агитации поэта в этот период. Тем более, что и его литературные симпатии крайне сомнительны: "Разумеется, я имею симпатии и к таковым (после Христа и Будды. - П. Ю.) людям, как, например, Белинский, Надсон, Гаршин и Златоврацкий и др. Но как Пушкин, Лермонтов, Кольцов, Некрасов - я не признаю. Тебе, конечно, известны цинизм А. Пушкина, грубость и невежество М. Лермонтова, ложь и хитрость Кольцова, лицемерие, азарт и карты и притеснение дворовых Н. Некрасова, Гоголь - это настоящий апостол невежества, как и назвал его Белинский в своем знаменитом письме, А про Некрасова можешь даже судить по стихотворению Никитина "Поэту обличителю"" (V -92 -93).

Позже Есенин резко изменит мнение о великих русских писателях, назовет Гоголя "любимым" (V - 9), оценит по достоинству Лермонтова, Кольцова, Пушкина, Достоевского, Л. Толстого. В ранние же годы его представления неустойчивы, а философские и мировоззренческие взгляды эклектичны, смутны, лишены активной гражданственности.

К 1913 году относится увлечение Есенина религией: "...в настоящее время я читаю евангелие и нахожу очень много для меня нового... Христос для меня совершенство. Но я не так верую в него, как другие. Те веруют из страха, что будет после смерти? А я чисто и свято, как в человека, одаренного светлым умом и благородною душою, как в образец в последовании любви к ближнему. Жизнь... Я не могу понять ее назначения, и ведь Христос тоже не открыл цель жизни" (V - 95). Поэт верит не только в "светлый ум и благородную душу Христа", но и в загробную жизнь. Обращаясь к Грише, он замечает: "Ты сам когда-то говорил: "А все- таки я думаю, что после смерти есть жизнь другая". Да, - признается Есенин, - я тоже думаю, но зачем она жизнь?" (V - 95). Приведенные Есениным слова друга характеризуют и мировоззрение Гриши Панфилова, также переоцениваемого часто в критической литературе, утверждающей безоговорочно демократичность настроений юных друзей.

Несомненно, в школьном кружке Панфилова обсуждались идеи служения обществу, и они были близки Есенину, но это скорее идеи христианского служения, ожившие с новой силой в сознании поэта в первый год его пребывания в Москве. "Да, Гриша, - внушает он Панфилову, - люби и жалей людей, и преступников, и подлецов, и лжецов, и страдальцев, и праведников. Ты мог и можешь быть любым из них. Люби и угнетателей и не клейми позором, а обнаруживай ласкою жизненные болезни людей" (V- 100).

Вместо декларированного в замысле "Пророка" обличения "увязшей в пороках толпы" здесь провозглашается лечение общественных болезней лаской, совсем уже в духе толстовского несопротивления злу насилием." Таковы итоги воспитания Спас-Клепиковской церковно-учительской школы. Таким прибыл Есенин в Москву летом 1912 года.

Поэта привело в город желание найти пути в большую литературу и попробовать свои силы в поэзии. Каких-либо связей в писательских кругах он не имел, имя его в печати не было известно. Оторванный от родной деревенской стихии, Есенин оказался в первые месяцы жизни в чуждом ему городе в обстановке духовной изоляции. Начались распри с отцом, а за ними наступил разрыв, пришлось оставить работу в конторе купца Крылова. Жизнь складывалась трудно и совсем не так, как хотелось юноше. Лишившись поддержки отца, поэт оказался в еще более тяжелом положении. Вместо литературных занятий приходилось каждодневно думать о куске хлеба.

Собственные впечатления поэта о пребывании в Москве также не совпадают с оценкой их в некоторых критических работах^*, и поэтому в них нужно разобраться. "...Глядишь на жизнь и думаешь: живешь или нет? Уж очень она протекает-то слишком однообразно, и что новый день, то положение становится невыносимее, потому что все старое становится противным, жаждешь нового, лучшего, чистого, а это старое-то слишком пошло" (V - 89, 1912 год); "Черт знает, что такое. В конторе жизнь становится невыносимой. Что делать? Пишу письмо, а руки дрожат от волнения. Еще никогда я не испытывал таких угнетающих мук" (V - 94, 1913 год); "Мрачные тучи сгустились над моей головой, кругом неправда и обман. Разбиты сладостные грезы, и все унес промчавшийся вихорь в своем кошмарном круговороте. Наконец и приходится сказать, что жизнь это действительно "пустая и глупая шутка" (V- 104, 1913 год); "...Со средствами приходится скандалить. Не знаю, как буду держаться, а силы так мало" (V-106, 1913 год); "Все сформировавшиеся надежды рухнули, мрак окутал и прошлое и настоящее" (V- 106, 1913 год).

^* (См. Е. Наумов. Сергей Есенин. Жизнь и творчество; Ю. Прокушев. Юность Есенина. "Московский рабочий", 1963.)

К ряду нерадостных настроений поэта, выражаемых в письмах другу, следует добавить и нелестные оценки людей, с которыми ему приходилось встречаться в городе. "Москва - это бездушный город, и все, кто рвется к солнцу и свету, большей частью бегут от нее..."; "Люди здесь большей частью волки из корысти. За грош они рады продать родного брата" (V - 108, 1913 год); "Изнуренный сажусь за письмо. Последнее время я тоже свалился с ног. У меня сильно кровь шла носом" (V - 109, 1914 год); "Что-то грустно, Гриша. Тяжело. Один я, один кругом, один и некому мне открыть свою душу, а люди так мелки и дики" (V - 110, 1914 год).

Таковы собственные впечатления Есенина о пребывании в Москве. Душевная неустроенность и неудовлетворенность находят выражение и в стихотворениях этих трудных для поэта дней. В них нет той буйной жизнерадостности, которая ключом била во многих его клепиковских стихотворениях. Мир представляется ему теперь мрачным и скучным, лишенным ярких красок:

 Грустно... Душевные муки 
 Сердце терзают и рвут, 
 Времени скучные звуки 
 Мне и вздохнуть не дают. 
 Ляжешь, а горькая дума 
 Так и не сходит с ума... 
 Голову кружит от шума, 
 Как же мне быть? И сама 
 Моя изнывает душа. 
 Нет утешенья ни в ком, 
 Ходишь едва-то дыша, 
 Мрачно и дико кругом, 
 Доля, зачем ты дана? 
 Голову негде склонить, 
 Жизнь и горька и бедна, 
 Тяжко без счастия жить. 
                      (I-86)

"Времени скучные звуки" слышатся и в других стихотворениях, посылаемых Грише Панфилову. Слабые художественно и не предназначенные для печати стихотворения эти отчетливо выражают внутренний мир поэта, не нашедшего пока что в городе духовных единомышленников и охотно обращающегося к грустным мотивам поэзии Надсона, о покупке сочинений которого он сообщает другу^*.

^* (См. письмо из Константинова, февраль - март 1913 г, (V - 98).)

С. Есенин среди работников типографии 'Товарищества И. Д. Сытина'

Подавленное настроение Есенина неверно было бы объяснять глубокими раздумьями над судьбами Родины, которые волновали в то время русскую интеллигенцию, болезненно пережившую поражение революции 1905 - 1907 годов и вступавшую в полосу нового подъема освободительного движения. Такое объяснение было бы неверным, если даже учесть связи Есенина с революционно настроенными рабочими типографии "Товарищества И. Д. Сытина", где некоторое время поэт работал в корректорской.

Духовно Есенин не был подготовлен для активной революционной работы, и об этом красноречиво говорят рассмотренные нами письма Панфилову. В некоторых из них поэт сообщает об арестах рабочих, о своем участии в рабочем движении, о слежке за ним со стороны полиции и об обыске, произведенном ею в его квартире, И хотя эти факты биографии Есенина соответствуют (в известной мере) действительности, преувеличивать их было бы рискованно. В одном из писем (1913 года) он пишет: "Во первых, я зарегистрирован в числе всех профессионалистов, во-вторых, у меня был обыск, но все пока кончилось благополучно" (V-108).

На это место письма особенно часто ссылаются в последнее время исследователи, чтобы подчеркнуть причастность поэта к революционному движению. И действительно, в бытность свою корректором типографии Есенин участвовал в рабочих собраниях, распространял журнал "Огни", имевший демократическую направленность. Считать же это сознательной революционной деятельностью, идущей от внутренних побуждений, нельзя. И об этом лучше всего сказано в самом письме, которое цитируется обычно в первой своей части, а между тем его конец красноречив, и нам приходится еще раз его выписать: "Читал ли ты роман Ропшина "То, чего не было" из эпохи 5 годов. Очень замечательная вещь. Вот где наяву необузданное мальчишество революционеров 5 года. Да, Гриша, все-таки они отодвинули свободу лет на 20 назад. Но бис с ними, пусть им себе галушки с маком кушают на энтом свити" (V - 108 - 109).

Не будем останавливаться на всех оттенках высказывания Есенина-, подчеркнем только, что клеветнический роман Б. Савинкова (Ропшина) пришелся ему, считавшему себя "зарегистрированным профессионалистом", по душе, а революционный подвиг борцов 1905 - 1907 годов назван им "необузданным мальчишеством". Совместить это с сознательной революционной деятельностью невозможно.

С 1962. года в литературу о Есенине вошел новый документ - "Письмо пятидесяти"^*, а также были обнаружены донесения сыщиков, которые вели слежку за Есениным в ноябре 1913 года. Материалы эти с достаточной полнотой представлены в книге Ю. Прокушева^** и вновь цитировать их нет необходимости. Отметим только, что письмо "пяти групп сознательных рабочих Замоскворецкого района" резко осуждало раскольническую деятельность ликвидаторов и антиленинскую позицию газеты "Луч".

^* (См. сообщение Л. Шалгиновой "Письмо пятидесяти и Есенин". "Новый мир", 1962, № 6, стр. 278-279.)

^** (См. Ю. Прокушев. Юность поэта, стр. 137-138, 143-156.)

Среди пятидесяти подписей под письмом стоит подпись Есенина, что и дало основание полиции, в руки которой попал документ, установить за ним тщательную слежку. В донесениях полицейских нет, однако, ничего, что бы подтверждало сознательное и активное участие поэта в революционном движении, не обнаружено таких материалов и при обыске. Очевидно, подпись Есенина под документом также нельзя считать проявлением сознательной революционной деятельности. Все его помыслы в Москве были направлены на поиски путей в литературу. И в этом, главном для него стремлении, он не получал ожидаемой поддержки и вскоре оставил работу в типографии. Так, столкнувшись впервые с сознательными рабочими города, Есенин не стал ни певцом революционной борьбы, ни сознательным революционером. Связи эти не оставили глубоких следов в его ранней поэзии. Стихотворения "У могилы" и "Кузнец", напоминавшие (да и то глухо) об этой связи, поэт не включил в первый свой сборник "Радуница", никогда о них не вспоминал и не включал в издания своих произведений^*. Заметим также, что ни в одной из биографий поэт не вспоминал о своем участии в революционном движении.

^* (Стихотворение "Кузнец" впервые было опубликовано в газете "Путь Правды" 15 мая 1914 г.)

Это вовсе не означает, что кратковременная работа в коллективе сытинцев, ведших организованную борьбу за свои права, не оказала на поэта совсем никакого влияния и не была для него полезной. Подышав воздухом типографии, Есенин все больше начинает размышлять о жизни, стремится постичь ее смысл, как-то самоопределиться в ней, осознать ее сложность и неустроенность.

Под влиянием и с помощью сытинцев он поступает в народный университет им. A. Л. Шанявского, завязывает связи с суриковцами и становится членом этого кружка. Все это помогает ему расширить и углубить знания родной литературы, ближе познать новую для него жизнь города. Но все это не открывает перед ним, считавшим себя сложившимся поэтом, широкой дороги в печать. И хотя в кружке суриковцев поэт обретает близкую ему литературную среду и лично знакомится с рядом поэтов, издательские его планы не продвигаются, и он решает покинуть Москву и попытать счастья в столице.

Еще в конце 1913 года Есенин писал Панфилову: "Думаю во что бы то ни стало удрать в Питер... Москва не есть двигатель литературного развития, а она всем пользуется готовым из Петербурга. Здесь нет ни одного журнала. Положительно ни одного. Есть, но которые только годны на помойку, вроде "Вокруг света", "Огонек" (V-108).

А. Р. Изряднова, близко знавшая Есенина в те годы, в своих воспоминаниях замечает: "Настроение было у него угнетенное, он поэт, и никто не хочет этого понять, редакции не принимают в печать"^*.

^* (Ю. Прокушев. Юность Есенина, стр. 115.)

Лишь в последний год пребывания в Москве Есенин смог опубликовать несколько своих стихотворений в журналах "Мирок", "Проталинка" и в газете "Новь"^*. Разумеется, детские журналы публиковали стихотворения с учетом возраста и интересов своих читателей, отбор произведений для них был ограничен. Не имея возможности напечатать всего, что было создано к этому времени, Есенин сдал в журнал "Мирок" свои первые зарисовки картин русской природы и сказку "Сиротка". По ним нельзя было судить о содержании творчества вступавшего в литературу поэта, но уже в них читатель мог заметить свежесть его ощущений окружающего мира природы, тонкость наблюдений, полноту чувств, простоту и яркость их поэтического выражения. Конкретность и прозрачность образов особенно наглядна в таком, например, стихотворении:

^* ("Мирок" - ежемесячный иллюстрированный журнал для семьи и начальной школы. В 1914 г. в нем были напечатаны стихотворения С. Есенина "Береза", "Пороша", "Село", "Пасхальный благовест", "С добрым утром", "Сиротка", "Поет зима - аукает"; "Проталинка" - журнал для детей среднего возраста. В 1914 г. С. Есенин опубликовал в нем стихотворение "Молитва матери", № 10. В газете "Новь" в 1914 г. опубликовано стихотворение "Богатырский посвист", № 122, 23 ноября.)

 Задремали звезды золотые, 
 Задрожало зеркало затона,
 Брезжит свет на заводи речные 
 И румянит сетку небосклона. 

 Улыбнулись сонные березки, 
 Растрепали шелковые косы.
 Шелестят зеленые сережки, 
 И горят серебряные росы. 

 У плетня заросшая крапива 
 Обрядилась ярким перламутром 
 И, качаясь, шепчет шаловливо: 
 "С добрым утром!". 
                           (I-99)

В этой маленькой зарисовке покоряет не только топкость наблюдений, но и большое поэтическое мастерство художника, которому известны и звукопись и гармония гласных. Даже в русской поэзии, богатой пейзажами, мало таких жемчужин, и это яркое свидетельство упорного совершенствования Есениным литературной техники в годы пребывания в Москве.

Отсутствие глубоких социальных мотивов - другая особенность стихотворений, опубликованных в 1914 году, что нельзя объяснить одним только содержанием и направлением журналов, в которых печатался тогда поэт.

В стихотворениях "Молитва матери" и "Богатырский посвист" Есенин коснулся острой в то время темы - отношения к империалистической войне, несшей русскому народу неисчислимые беды. Идейно-художественное решение темы не отличается ни политической зрелостью, ни твердостью общественных позиций. Поэт так раскрывает чувства матери, сын которой "в краю далеком родину спасает":

 Молится старушка, утирает слезы, 
 А в глазах усталых расцветают грезы. 

 Видит она поле, поле перед боем, 
 Где лежит убитым сын ее героем. 

 На груди широкой брызжет кровь, что пламя, 
 А в руках застывших вражеское знамя. 

 И от счастья с горем вся она застыла, 
 Голову седую на руки склонила. 

 И закрыли брови редкие сединки, 
 А из глаз, как бисер, сыплются слезинки. 
                                (I - 103)

В этих строках много слез, и при первом чтении стихотворения создается впечатление неутешного горя матери, потерявшей сына в бессмысленной войне. Авторская мысль, однако, другая. Он заставляет старушку нарисовать в своем воображении поле боя, "где лежит убитым сын ее героем" с вражеским знаменем в руках. И когда такие грезы расцветают в ее усталых глазах, она застывает от счастья с горем. Как матери, ей жаль погибшего сына, но она счастлива, что он пал смертью героя за родину. "Молитва матери" вскрывает неясность отношения поэта к империалистической войне, лишена какого-либо ее осуждения. То же относится и к стихотворению "Богатырский посвист", в котором поэт в былинном стиле рисует облик русского крестьянина, без сожаления и горя отправляющегося на врага и спасающего Россию:

 Встал мужик, из ковша умывается, 
 Ласково беседует с домашней птицею, 
 Умывшись, в лапти снаряжается 
 И достает сошники с палицею. 
 Думает мужик дорогой в кузницу: 
 "Проучу я харю поганую". 
 И на ходу со злобы тужится, 
 Скидает с плечей сермягу рваную. 
 Сделал кузнец мужику пику вострую, 
 И уселся мужик на клячу брыкучую. 
 Едет он дорогой пестрою, 
 Насвистывает песню могучую, 
 Выбирает мужик дорожку приметнее, 
 Едет, свистит, ухмыляется, 
 Видят немцы - задрожали дубы столетние, 
 На дубах от свиста листы валяются. 
 Побросали немцы шапки медные, 
 Испугались посвисту богатырского... 
 Правит Русь праздники победные, 
 Гудит земля от звона монастырского. 
                              (I - 105)

Такое изображение империалистической войны не только далеко от реализма, но и близко к ложному, славянофильскому патриотизму и явилось результатом неясных и неустойчивых общественных позиций автора в этом остром вопросе.

Стихи Есенина публиковались в Москве и в других изданиях. В 1915 году их напечатали журналы "Млечный путь", "Друг народа", "Парус", "Доброе утро"^*. В стихотворениях "Узоры", "Бельгия" поэт вновь обращается к теме империалистической войны, и ее художественное решение ничем не отличается от того, какое мы видели в уже рассмотренных стихотворениях. Наоборот, в "Узорах" Есенин повторил "Молитву матери", а в "Бельгии" слышится призыв воевать до победного конца.

^* ("Млечный путь", 1915, № 2, февраль - "Зашумели над затоном тростники". № 3, март - "Выткался на озере алый цвет зари"; "Друг народа", 1915, № 1, январь - "Узоры". "Парус", 1915, № 2 - "О дитя, я долго плакал над судьбой твоей". "Доброе утро", 1915, № 5, 6, октябрь - ноябрь - "Бабушкины сказки". Кроме этого, в журнале "Мирок" были опубликованы стихотворения "Что это такое?", "Бельгия", "Черемуха".)

 И жребий правды совершится: 
 Падет твой враг к твоим ногам 
 И будет с горестью молиться 
 Твоим разбитым алтарям. 
                           (I-113)

Обращаясь к Бельгии и высоко ценя ее "могучий, свободный дух и храбрость", поэт призывает ее покарать врага. Позже Есенин пересмотрит свое отношение к войне, но первые его отклики о ней не дают оснований видеть в нем противника бойни, затеянной правящей верхушкой.

Не отличается определенностью общественных идеалов и стихотворение Есенина "Кузнец", опубликованное в 1914 году в газете "Путь правды". Нарисовав картину душной угрюмой кузницы с тяжелым и несносным лором, где "от визга и от шума в голове стоит угар", поэт советует кузнецу "лететь мечтой игривой в заоблачную даль":

 Там вдали, за черной тучей, 
 За порогом хмурых дней 
 Реет солнца блеск могучий 
 Над равнинами полей. 

 Тонут пастбища и нивы 
 В голубом сиянье дня, 
 И над пашнею счастливо 
 Созревают зеленя. 
                          (I-98)

Счастливая пашня за порогом хмурых дней, вдали за черной тучей, в заоблачной дали - в этом весь смысл стихотворения. Что же такое заоблачная даль, в которую надо стремиться "от горя и невзгод, постыдного страха и робости постылой"? Поэт, к сожалению, не дает ответа на возникающий вопрос. Его заоблачная даль неопределенна. Однако образ кузнецов, "вздувающих горны и кующих смело, пока железо горячо", был знаком читателям "Правды", и он мог вызвать определенные ассоциации при чтении стихотворения "Кузнец". Этим можно объяснить публикацию его в газете.

Несмотря на то что Есенин был близок к революционно настроенному рабочему коллективу, он не усвоил в Москве революционной идеологии и не выработал системы взглядов, отличных от тех, с которыми он прибыл в Москву, хотя круг его представлений о жизни расширился.

Поэт по натуре и способу восприятия мира, Есенин оказался глух к впечатлениям городской жизни, и она не оставила в его сознании ни одного яркого образа. В его душе жили картины сельского быта, звуки и краски природы, топи да болота, гомон косарей, пороши, разливы, цветенье трав.

Со всем этим и явился он в Петроград к А. Блоку в марте 1915 года^*.

^* (Дата первой встречи Есенина с Блоком определяется по записи Блока: "Крестьянин Рязанской губернии. 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многоголосый язык. Приходил ко мне 9 марта 1915". А. Блок. Записные книжки (1901 - 1920). М., ГИХЛ, 1965, стр. 567.)

Есенин хотел услышать оценку своего творчества из уст большого поэта, с которым ему не пришлось встретиться в Москве. И А. Блок не только высоко оценил стихи Есенина, но и помог ему установить прочные литературные связи.

С. Есенин и М. Мурашов (1915 год)

При содействии А. Блока и С. Городецкого Есенин получил широкие возможности печатать свои стихотворения в наиболее известных тогда столичных журналах. Если в течение трех московских лет Есенин с большим трудом опубликовал несколько своих стихотворений, то уже в первые месяцы петербургской жизни их приняли "Ежемесячный журнал", газета "Биржевые ведомости", журналы "Русская мысль", "Голос жизни", "Огонек", "Новый журнал для всех", "Северные записки", "Нива" (приложение к журналу), "Весь мир". Имя поэта становилось общеизвестным, его поэзия обретала самостоятельную жизнь.

Конечно, не будь у Есенина яркого таланта, никакие рекомендации ему не помогли бы, и он не имел бы столь бурного успеха в литературных кругах столицы. Но наличие бесспорного таланта - это лишь одна и, пожалуй, не главная причина, которой можно объяснить внимание, оказанное поэту. Социальная основа его поэзии и лишенная политической остроты направленность таланта вполне устраивали тогда тех, кто восторженно принял его в свои объятия и видел в нем представителя народных низов, певца благочестивой мужицкой Руси.

Поэт обретал литературное имя не в тех общественных слоях русской интеллигенции, которые выражали истинные интересы любимой им России. Поэтому его природный поэтический дар, не подкрепленный определенностью общественных идеалов, получил одностороннее развитие, а его поэзия еще долго плутала по извилистым тропинкам, вдалеке от столбовой дороги века. И этот главный итог трехлетней жизни Есенина в Петрограде (1915-1917) лучше всего подтверждают его произведения, созданные им в те годы.

Но, прежде чем обратиться к ним, необходимо хотя бы кратко охарактеризовать другие важные вопросы.