Есенин и литературное движение 1915-1917 годов

1

Есенин входил в литературу в трудное для нее время. Империалистическая война, в которую втянулась Россия, еще резче обозначила раскол, наметившийся в рядах русской художественной интеллигенции на рубеже двух веков и углубленный революцией 1905-1907 годов. Многочисленные модные тогда писатели - представители различных декадентских течений, порвавших с традиционной для отечественной литературы прогрессивной гражданственностью, объединились под лозунгом "война до победного конца". С поддержкой войны выступили в России меньшевики и правые эсеры, имевшие большое влияние в кругах русской интеллигенции. Войну поддерживал Плеханов, оппортунистическую позицию в вопросе войны и мира занял Троцкий. Между тем отношение к войне русской интеллигенции и особенно русской социал-демократии могло ослабить или упрочить положение царского правительства, приблизить или отодвинуть революцию.

Вступая в войну, царское самодержавие, как и другие империалистические правительства, рассчитывало отвлечь рабочий класс и трудовое крестьянство от усилившейся после Ленских событий революционной борьбы за свои кровные интересы ложными лозунгами защиты Отечества. Война и особенно ее благополучный исход позволяли подавить антимонархические настроения, широко распространившиеся в русском обществе.

Война, однако, не только ослабляла рабочий класс и трудовое крестьянство физически, путем отправки на фронт лучших их представителей, она оказывала большое влияние на всю жизнь страны: пробуждала близкие русским людям чувства патриотизма и заставляла их задуматься о судьбе своей Родины. На эти чувства и рассчитывали сторонники войны и использовали их в антинародных целях.

Война позволяла вводить жестокие цензурные законы и держать под запретом революционную печать. Но, несмотря на усилившиеся репрессии, самодержавию не удалось задушить революционное движение, возглавляемое ленинской партией. Оно продолжало расти и шириться.

Война оказала большое влияние на литературную жизнь России. В сложной политической обстановке, созданной войной, могли разобраться лишь люди, обладавшие большим опытом революционной борьбы, близкие к народу и знавшие истинные его нужды. Таких людей объединяла ленинская партия. Ленинское учение о пролетарской революции, как самом надежном и ближайшем пути решения народных интересов, вооружало деятелей искусства идейно, а растущее освободительное движение народных масс давало им неповторимый и достоверный материал для правдивых художественных произведений.

С тех пор как на арену активной общественно-политической жизни России вышел русский рабочий класс, развитие реалистического художественного творчества, его связь с жизнью народа, его высокая гражданственность были немыслимы вне оценки действительности в свете пролетарской идеологии, явившейся научным выражением исторических закономерностей общественной жизни.

Если раньше русский реализм вдохновляли идеи крестьянской революции, то новый век поставил в порядок дня революцию пролетарскую, как необходимую предпосылку осуществления реального, научно обоснованного Марксом, Энгельсом, Лениным социализма. Главным содержанием общественной жизни России двух первых десятилетий XX века была самоотверженная, героическая борьба русского рабочего класса, исход которой открывал простор для решения всех коренных проблем дальнейшего развития России.

Высокие идеалы освободительной борьбы, вдохновлявшие нашу литературу прошлых веков, нашли свое конкретное воплощение в дореволюционной деятельности ленинской партии, возглавившей рабочее движение и впервые в истории человечества указавшей народу практический и единственно верный путь социально-политического освобождения.

В свете теории и практики ленинской партии четко обнаруживалось истинное содержание деятельности различных союзов, кружков, групп, литературных и других объединений. Иного решения требовали многие узловые проблемы художественного осознания жизни, остро вставшие перед творческой интеллигенцией России.

Уход от темы революционной борьбы рабочего класса, ставшей тогда самой современной и стержневой, или неверное, нереалистическое ее решение отбрасывали художника в сторону от коренных вопросов жизни или приводили его к неполным и искаженным оценкам изображаемой им русской действительности, которую немыслимо было осознать вне исторически сложившихся противоречий времени. Произведения А. М. Горького, и особенно роман "Мать", положили начало новой литературе и обозначили в русском реализме новую грань, настолько существенную, что она разделила литературное движение того времени на два основных лагеря. В одном из них оказались писатели, верные гражданским традициям отечественной литературы, которые неизбежно вели их к революции. В трудные годы войны это были не только писатели, открыто связавшие свое творчество с рабочим движением: М. Горький, Д. Бедный, А, Серафимович, поэты "Звезды" и "Правды", произведения которых вошли в "Первый сборник пролетарских писателей", изданный в год начала войны по инициативе и с предисловием М. Горького, но и В. Маяковский, раннее творчество которого было близко пролетарской литературе. Многие писатели, занимавшие демократические позиции, также группировались вокруг М. Горького или тяготели к нему.

Все больше о судьбе Родины стали задумываться А. Блок и В. Брюсов.

С другой стороны, война обнажила реакционную сущность так называемой модернистской литературы. Недавние проповедники чистого искусства - символисты и акмеисты - объединились в своей ненависти к растущему революционному движению трудовых масс. Одни из них выступили ярыми защитниками войны, другие еще глубже ушли в область мистики, поповщины, подальше от беспокойной грозовой жизни.

Но если литература, возглавляемая А. М. Горьким, развивалась в крайне тяжелых условиях и под постоянным жестоким контролем цензуры, когда закрывались, казалось бы, самые умеренные демократические журналы, то реакционная и упадочническая литература располагала широкими издательскими возможностями. Ее поддерживали влиятельные буржуазные меценаты, чей кошелек, далеко идущие связи, как и просторные залы их дворцов, были надежной гарантией процветания такой литературы.

Примечательно признание видного акмеиста того времени, покинувшего Родину в тяжелый для нее час Г. Иванова: "...за Исаакием дворец из черного мрамора - дом Зубовых. Налево, но другую сторону Мойки, высится здание Государственного Контроля. В обоих этих домах в предреволюционные годы бился пульс литературно-артистической петербургской жизни... Шелест шелка, запах духов, смешанная русско-парижская болтовня... Рослые лакеи в камзолах и белых чулках разносят чай, шерри-бренди, сладости... Налево от Исаакия, по той стороне Мойки, в бель-этаже здания Государственного Контроля гостиные менее пышные, мебель не такая редкостная, как у Зубовых. Это квартира известного сановника X... Общество почти то же, как и в зубовском дворце, однако не совсем. Здесь вперемешку с лощенными костюмами мелькают подрясники, волосы в скобку и сапоги бутылками"^*.

^* (В кн.: Сергей Есенин. Стихотворения 1910-1925. Париж, Книгоиздательство "Возрождение", 1950, стр. 6-7.)

В подобных особняках происходило не одно лишь чаепитие со сладостями. Они играли роль штабов буржуазной культуры, сюда сходились нити из всех сколько-нибудь значительных редакций журналов и газет, издательств и театров. В подобных особняках формировалось общественное мнение не только об отдельных авторах, но и о журналах, о целых литературных течениях. Сюда стекались представители различных, порою враждовавших между собой группировок, неизменно находивших, однако, общность в своей неприязни к растущей творческой активности революционной и общедемократической литературы. Это был один полюс пестрой художественной жизни дооктябрьской России. На нем не сияли яркие звезды. Высокие идеалы, освещавшие путь прогрессивному отечественному искусству, здесь были утеряны и преданы забвению, их не могли заменить наскоро сочиненные теории символизма, акмеизма, футуризма. Бурные диспуты и сражения, крикливое уничтожение друг друга создавали лишь видимость борьбы, в действительности это были семейные ссоры между представителями одного идейного лагеря.

С другой стороны, наметившееся уже на заре XX века размежевание творческих сил России стало очевидным в годы "Звезды" и "Правды" и окончательно определилось с выходом горьковской "Летописи". И хотя политическая позиция журнала не была последовательной и подвергалась резкой критике В. И. Ленина^*, но в условиях жесточайшего полицейского террора, обрушившегося на издания и кадры Коммунистической партии, "Летопись" была единственным крупным литературным органом, противостоявшим тогда модным течениям буржуазного искусства. Именно она выступила в роли собирателя прогрессивных сил творческой интеллигенции и провозвестником новых художественных идей.

^* (См. В. И. Ленин. Соч., изд. 4, т. 35, стр. 185-187.)

Борьба двух этих лагерей составляла суть художественного развития России в первые десятилетия XX века, и в этой борьбе М. Горький постоянно получал поддержку В. И. Ленина.

Творчество М. Горького, Д. Бедного, А. Серафимовича, В. Маяковского, многочисленного отряда пролетарских писателей и писателей демократического направления, тяготевших к М. Горькому, создавало широкий фронт литературы, противостоявший модернистскому буржуазному искусству.

На заре XX века родилась и громко заявила о себе и марксистско-ленинская критика, оказавшая решающее влияние на развитие новой литературы. Уже в ранних работах Г. Плеханова по общим вопросам искусства и по творчеству отдельных авторов было выражено марксистское понимание роли художественного творчества в жизни общества. В. И. Ленин развил учение К. Маркса и Ф. Энгельса об общественной роли искусства и определил его задачи в народной борьбе. К середине второго десятилетия XX века существовал уже фронт марксистской критики, противопоставившей измышлениям буржуазных теоретиков работы А. Луначарского, В. Воровского, M. Ольминского, M. Горького, И. Скворцова-Степанова и других видных деятелей этого лагеря.

Мы не акцентируем здесь внимание на отдельных ошибках перечисленных авторов. Нам важно подчеркнуть основной водораздел идейно-художественной жизни кануна пролетарской революции.

В обозначенной расстановке сил только и можно понять роль так называемой "крестьянской литературы" и определить ее место в общем процессе общественно- творческой жизни России этого периода. Разумеется, в основе творчества многих крестьянских писателей лежала патриархальная психология, и они охотно изображали быт и первозданную природу деревни, правда, лучшие из них касались и доли бедняка, продолжая вековечную песню своих предшественников. Однако после разгрома народнических идей литература эта потеряла свою самостоятельность и занимала промежуточное положение в борьбе пролетарской и буржуазной идеологий. Потому-то крестьянские поэты оказывались то в лагере буржуазной литературы, то тяготели к горьковскому лагерю.

Расслоение в среде крестьянских писателей особенно стало заметно в годы империалистической войны, когда уже явно обозначились полюса идейно-художественной борьбы. Процесс этот хорошо заметен и в сложной творческой эволюции Сергея Есенина.

2

Направленный А. Блоком к С. Городецкому, С. Есенин в первые же дни пребывания в Петрограде оказался вовлеченным в бурную литературную жизнь столицы. В стихотворениях, прочитанных поэтом Городецкому и вошедших потом в "Радуницу", легко обнаруживалась глубокая внутренняя связь с теми литературно-эстетическими исканиями, которые были характерны в эти годы для самого Городецкого.

Позже Городецкий писал: "От деда-начетчика, сказителя сказок и былин Есенин взял свои первые песни. Всю убогую красоту, которая в деревне жила, в ее темных церквушках, в этих бесконечных вереницах нищих, всю тленную радость сказок и стихов Есенин испытал с раннего детства, и на этой почве расцвел почти в мастера... Суриковцы не могли ему много дать. Они сами скоро отправили его в Петербург... Когда он пришел к Блоку, потом ко мне, к Клюеву, он и нас также ушиб, также огорошил своим талантом и своим необычайным богатством, которое он нес в своем голосе"^*.

^* ("Памяти С. Есенина". (Речь на вечере памяти С. Есенина в ЦДР просвещения 21.02.26 г.). В сб.: "С. Есенин. Жизнь. Личность. Творчество". М., 1926, стр. 42-43.)

Здесь четко выражена мысль о близкой С. Городецкому направленности таланта С. Есенина. Не живые и сочные картины русской природы привлекли его внимание в поэзии Есенина, а деревенская старина, "убогая красота церквушек", все то, чему отдал дань Городецкий в своих первых сборниках стихотворений "Ярь", "Перун".

Выступая против бесплотности литературы символа и противопоставляя ей "вещный" мир и красоту земной жизни, Городецкий искал эту "вещность" и красоту в прошлом, в быте, в легендах и поверьях дохристианской Руси. Его довоенные стихотворения наполнены картинами быта языческих времен, лешими, колдунами, в них много стилизаторства. Воюя против символизма, Городецкий отрицал какое-либо вмешательство писателя в современную ему жизнь. В статье "Некоторые течения в современной русской поэзии" он так формулировал программу акмеизма: "...прежде всего, борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету землю" ("Тройка удала и хороша своими бубенцами, ямщиком и конями")^*. Но в этом призыве к предметности Городецкий подчеркивал: "После всяких неприятий мир бесповоротно принят акмеизмом, во всей совокупности красот и безобразий"^**.

^* ("Аполлон", 1913, № 1, стр. 48.)

^** (Там же.)

С. Есенин и С. Городецкий (1916 год)

Поэзия раннего Есенина и привлекла Городецкого своею совершенной предметностью патриархального мира, изображаемого с нейтральных или умеренных социальных позиций. Она в гораздо более яркой форме выражала поэтические идеалы самого Городецкого. Еще раньше идеал акмеистической поэзии Городецкий видел в творчестве Н. Клюева. "Искупителем символизма явился Клюев, - но он не символист. Клюев хранит в себе народное отношение к слову, как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному. Ему и в голову не могло бы придти, "слова-хамельоны", поставить в песню слово незначущее, шаткое да валкое, ему показалось бы преступлением; сплести слова между собой не очень тесно, да с причудами, не с такой прочностью и простотой, как бревна сруба, для него невозможно. Вздох облегчения пронесся от его книг. Вяло отнесся к нему символизм. Радостно приветствовал его акмеизм"^*.

^* ("Аполлон", 1913, № 1, стр. 47.)

В статьях Городецкого не менее красноречиво, чем в его поэзии, выражено пристрастие к идеализации патриархальной старины, так пышно расцветшей в творчестве радушно принятого им. Н. Клюева. В стихотворениях Клюева и Есенина Городецкий находил именно ту вещность, которую он противопоставлял символизму и ставил в заслугу акмеизму, и то невмешательство в бурную предреволюционную жизнь, которое он декларировал в своей статье. И хотя ни Клюев, ни Есенин не были собственно акмеистами, они пришлись кстати в развернувшейся домашней ссоре между двумя разновидностями буржуазной литературы - акмеизмом и символизмом.

В отличие от акмеистов и Клюев, и Есенин знали деревню не по рассказам и были более приемлемыми в петербургских литературных кругах, чем Демьян Бедный или Владимир Маяковский. Этим можно объяснить и ту легкость, с которой Есенин начал завоевывать страницы петербургских журналов. В них присматривались не только к новому таланту, но и к его направленности. "Записками во все знакомые журналы я облегчил ему хождение по мытарствам", - писал Городецкий в 1926 году^*. Вот некоторые из таких записок:

^* ("Новый мир", 1926, № 2, стр. 139.)

"Дорогой Сегизмунд Феликсович.

Направляю к Вам Сергея Есенина - наш новый юный талант. Надеюсь, Вы примете его стихи и оплатите по рукописи, и прилично. Ему нужна поддержка. Скоро пришлю Вам новую "игру".

11 марта 1915 года"^*.

^* (С. М. Городецкий. Письмо к Либровичу Сегизмунду Феликсовичу. Рукописный отдел ИРЛИ АН СССР, ф. 123, оп. 2, № 284 (Архив Либровича С. Ф.).)

Этим же числом помечена и записка к издателю "Ежемесячного журнала" В. С. Миролюбову: "Дорогой Виктор Сергеевич. Приласкайте молодой талант - Сергея Александровича Есенина. В кармане у него рубль, а в душе богатство..."^*.

^* (Записка опубликована в пятом томе собр. соч. С. А. Есенина. См. комментарий к стр. 9 (V-267).)

Сергей Есенин (рис. В. А. Юнгера)

Городецкий не только облегчил Есенину мучительное для многих начинающих хождение по редакциям, но и ввел его в самые высокопоставленные столичные литературные салоны, где он также был желанным гостем. И здесь опять-таки дело не в одном только ярком таланте Сергея Есенина и не в его страстном желании поэтической славы, а в тех условиях, которые создались в литературе к этому времени.

Война требовала воспитания в "доблестном русском воинстве" благоговейной любви "к единой и_ неделимой России". Этой задаче менее всего отвечали туманные, нередко бунтарские сочинения символистов, которые в своей массе хотя и не выступали против войны, но и не особенно успешно служили ей. А символистское неприятие действительности могло заронить в душу читателя и раскольнические мысли, так потрясшие трон в недалеком прошлом. Именно по этому пути развивалось творчество таких ярких символистов, как В. Брюсов и А. Блок.

Символизм не удовлетворял на этой стадии прежде всего само буржуазное общество, и оно выступило против него в союзе с монархистами. "Для внимательного читателя ясно, - писал Н. Гумилев в статье "Наследие акмеизма и символизм",- что символизм закончил свой курс развития и теперь падает"^*. "Символистское движение в России можно к настоящему времени счесть в главном его русле завершенным", - утверждал С. Городецкий. "Катастрофа символизма совершилась в тишине- хотя при поднятом занавесе... Символизм не был выразителем духа России", - добавлял он^**. В статье "О собеседнике"^*** О. Мандельштам противопоставлял акмеизм не только символизму, но и гражданской поэзии H. А. Некрасова, которая с точки зрения критика тоже не выражала "духа России". Символизм не мог противостоять растущей и опасной для буржуазного общества активности революционной и демократической литературы, и поэтому шли усиленные поиски наиболее пригодного для создавшихся условий литературного течения, которое пришло бы на смену одряхлевшему, ставшему не очень популярным и притом сыгравшему уже свою историческую роль символизму.

^* ("Аполлон", 1913, № 1, стр. 42.)

^** (Там же, стр. 46-47.)

^*** ("Аполлон", 1913, № 2.)

Акмеизм и эгофутуризм призваны были противостоять горьковской линии развития русской литературы. Стремление акмеистов к предметности и конкретности поэтического образа, к ретроспективной красоте, к поэтизации прошлого русской деревни способно было привлечь внимание крестьянских поэтов, оторвать их от М. Горького, ввести их творчество в русло нового течения буржуазной литературы.

Похороны символизма преследовали, таким образом, вполне определенную цель, они проводились в спешном порядке, при этом не только акмеистами. "Возникает и другое, представляющее несомненный литературный интерес, течение - "акмеизм". Но и оно представляет собою явление новое и даже демонстративно выступает против туманности и неопределенности символизма. Таким образом, ни "эгофутуризм", ни "акмеизм" не колеблют утверждения, что период декадентско-символических и иных "новых течений" завершил свое литературное бытие",- писал профессор С. А. Венгеров в 1914 году^*.

^* ("Русская литература XX века (1890-1910)", под ред. проф. Венгерова. М., Изд-во товарищества "Мир", 1915.)

Акмеизм, однако, не имел коренных противоречий с критикуемым им символизмом. В своей идейной основе он мало чем отличался от него. Если символисты уходили от современной их действительности в область прекрасных символов, подчеркивая этим свое неприятие действительности, то акмеисты достигали этого поэтизацией отживших форм жизни, древнего и мелочного быта (С. Городецкий, М. Кузьмин, Г. Иванов, Л. Столица) или обращением к античности, средневековью, к волюнтаристским темам (Н. Гумилев).

Борьба между акмеистами и символистами носила в действительности призрачный характер. Об этом красноречиво свидетельствует и письмо С. Городецкого Вяч. Иванову, посланное в 1915 году:

"Милостивый государь Вячеслав Иванович, позвольте заявить Вам о моем выходе из руководимого Вами "Общества Ревнителей Художественного Слова" по следующим соображениям.

Считая Вас главою русского символизма, обязанного защищать эту молодую ветвь великого русского искусства, я думал, что Вы сумеете работу общества направить на путь укрепления и развития начал символизма вообще и реалистического символизма, исповедуемого мною и Вами, в частности.

Теперь я вижу, что Вы заключили постыдный компромисс с отбросами декадентства, поставившими себе задачи, совершенно противоположные Вашим, посильные им, но недостойные Вас. Задачи эти заключаются в насаждении голого формализма в русском искусстве, прикрывающего внешней якобы красотой пошлость и бездарность.

Компромисс Ваш заключается в том, что Вы выдумываете новый кризис символизма, чтобы дать хоть какое-нибудь место в истории литературы кучке людей, которым просто нечего делать.

Ввиду всего этого не считая Вас больше главою и опорой символизма, я нахожу необходимым оповестить печатно об этом всех, кого я вводил в заблуждение и своей устной и печатной пропагандой этого мнения.

С совершенным уважением к Вашей предыдущей деятельности Сергей Городецкий^*.

^* (Рукописный отдел ИРЛИ АН СССР. Архив Городецкого С. М" ф. 123, oп. 1, № 281.)

Из письма видно, что Городецкий рассматривал акмеизм в рамках символизма или "реалистического символизма", как он выразился в письме. А с Вячеславом Ивановым он разрывал не потому, что выступал принципиальным противником символизма, а оттого, что Вяч. Иванов плохо, на его взгляд, содействовал "укреплению и развитию начал символизма". С Вяч. Ивановым Городецкого связывала до этого идейно-художественная общность, его увлекали теории мифотворчества и вообще экзотического украшательства, так усердно насаждавшиеся Вяч. Ивановым. В духе этих теорий и выступил С. Городецкий в первых своих сборниках стихотворений, пожалуй, наиболее ярко реализовав заповеди своего учителя.

В 1913 году Городецкий едет в Италию, встречается там с Вяч. Ивановым, и ничто, казалось, не предвещает столь резкого расхождения между ними. Наоборот, в письме к А. Ремизову Городецкий по-прежнему считает Вяч. Иванова в кругу своих литературных единомышленников. "Сейчас получил "Подорожье". Спасибо Вам за книгу и подпись на ней... Месяц или полтора тому назад я видел Вяч. Ив. в Риме. Кланялся друзьям"^*.

^* (Рукописный отдел ИРЛИ АН СССР. Архив Ремизова А. М., ф. 256, oп. 1, ед. хр. 69, 8.V 1913 г.)

Что же стало причиной разрыва С. Городецкого с Вяч. Ивановым в 1915 году?

На наш взгляд, одной из таких причин был глубокий кризис символизма и раскол в рядах символистов, отход от течения Блока, Брюсова, ставший особенно наглядным в годы империалистической войны. Блока не пленили новые литературные моды Запада, заграница показалась ему скучной, застойной, неинтересной, и он был безмерно рад, когда вернулся летом 1913 года в Шахматово^*.

^* (См. письма А. А. Блока к Ремизову А. М" 1913, VI-VIII. Рукописный отдел ИРЛИ АН СССР. Архив Ремизова А. М., ф. 256, oп. 1, ед. хр. 33 (8 лл.).)

Не поддался Блок и ложному патриотическому пафосу акмеистов, выступивших в защиту войны. По этому поводу он подвергся критике в "Аполлоне". В статье "Испытание огнем" (военные стихи)^* говорилось: "Антверпен" Блока - прекрасен, но очень отдаленно, географически только касается войны, как и все, впрочем, опыты Блока в "военном роде".

^* ("Аполлон", 1914, № 8, стр. 58.)

Акмеистов, выступивших дружным хором в защиту войны, не могло удовлетворить неприязненное отношение к ней А. Блока. Для них своеобразным манифестом явилось стихотворение Н. Гумилева "Война", переработанное и дополненное автором, оно было опубликовано в № 1 "Аполлона" за 1915 год. В нем с нескрываемым цинизмом Н. Гумилев приветствовал и благословлял братоубийственную бойню:

 Как собака на цепи тяжелой, 
 Тявкает за лесом пулемет, 
 И жужжат шрапнели, словно пчелы, 
 Собирая ярко-красный мед. 
 А вдали "ура" - как будто пенье 
 Труд дневной окончивших косцов. 
 Скажешь - это мирное селенье 
 В самый благостный из вечеров. 
 И поистине светло и свято 
 Дело величавое войны. 
 Серафимы ясны и крылаты 
 За плечами воинов видны. 
 Тружеников, медленно идущих 
 На полях, омоченных в крови, 
 Подвиг сеющих и славу жнущих, 
 Ныне, господи, благослови. 
 Как у тех, что гнутся над сохою, 
 Как у тех, что молят и скорбят, 
 Их сердца горят перед Тобою, 
 Восковыми свечками горят. 
 Но тому, о господи, и силы 
 И победы царской час даруй, 
 Кто поверженному скажет: "Милый, 
 Вот, прими мой братский поцелуй"*

^* ("Аполлон", 1915, № 1, стр. 3.)

Мы выписали это стихотворение полностью не только потому, что оно - одно из самых шовинистических в литературе военных лет, но и потому еще, что им в значительной степени расширяется и конкретизируется круг деклараций акмеистов.

Противопоставляя себя немецкому символизму и отдавая предпочтение романскому духу в статьях, акмеисты в практике своего творчества служили русскому монархизму. Их несогласие "приносить в жертву символу прочих способов поэтического воздействия" и поиски "их полной согласованности"^* были направлены к тому, чтобы приспособить русское искусство к задачам войны и шире - к целям официальной политики царского двора.

^* ("Аполлон", 1913, № 1, стр. 43.)

Журнал "Аполлон" ближе всех других выражал идеи, сформулированные в утвержденном царем уставе монархического "Общества возрождения художественной Руси"^*. В стихотворении Н. Гумилева "Война" нет символистской неопределенности, в нем все предельно ясно. Война, по Н. Гумилеву, даже не зло, а обычное, рядовое, естественное продолжение жизни. Шрапнели деловито собирают "ярко-красный мед", "Ура" превращается в песню окончивших дневной труд косцов, а поле битвы - в мирное селенье с обычным для него собачьим лаем. Для Н. Гумилева война - "дело величавое", оно - "поистине светло и свято", и он удивлен не тем, что идет братоубийство, ему непонятно, "как могли мы раньше жить в покое". "Наступательный дух" акмеистской поэзии всячески поддерживался и другими представителями этой группы^**.

^* (Об этом "Обществе" см. ниже.)

^** (См. сб. Л. Столицы "Русь"; сб. С. Городецкого "Четырнадцатый год"; стихотворения П. Соловьевой.)

В журнале "Аполлон" регулярно публиковались обзоры военной поэзии, в которых проводилась та же шовинистическая линия акмеистов. В № 4-5 журнала за 1915 год Г. Иванов так выразил свое отношение к "Войне" Н. Гумилева: "Н. Гумилев первый написал стихотворение, прославляющее войну. Эти чудесные стихи жалко даже видеть напечатанными. Их бы распевать под "рокот трубы победы"^*. Видя в "Войне" идейно- художественный эталон военной поэзии акмеистов, Г, Иванов подвергает критике всякое отступление от этого эталона. Он нелестно отзывается о стихотворениях Л. Моравской, в которых слышится сожаление по поводу бессмысленных жертв войны: "Неустанно мне снится война, хотя далеки сражения..."; "я вижу с крыши низкой - умирает кто-то близкий"^**. "Кому,- пишет Г. Иванов,- нужны эти "всхлипывания" - неизвестно. На наш вкус, это не трогательно и не жалостливо, а просто скучно. Приятнее и по тону и по подходу к теме - "Песни девицы-добровольца Любови Столицы"^***. Далее цитируется стихотворение, в котором совсем нет поэзии, но зато откровенно восхваляется война:

^* ("Аполлон", 1915, № 4-5, стр. 84.)

^** ("Аполлон", 1915, № 1, стр. 58.)

^*** (Там же.)

 Стаи дикие лебяжия 
 С кликом по небу летят. 
 Силы яростные вражия 
 Уж уходят на закат*.

^* (Там же.)

По вкусу Г. Иванову пришлись также стихи П. Соловьевой "В лазарете", Ф. Сологуба "Гимн", "Пасха новая", "У Босфора", М. Кузьмина "Босфор"^*.

^* ("Аполлон", 1915, № 4-5.)

О них в обзоре сказано: "Особенно приятно перейти к новым чудесным созданиям Ф. Сологуба и М. Кузьмина". Г. Иванова пленили такие строки из "Гимна" Ф. Сологуба:

 Племен освободитель, 
 Державный русский меч, 
 Сверкай могучий мститель 
 В пожарах грозных сечь.

Шовинистическая программа акмеистов не вызвала сколько-нибудь серьезного отпора в среде символистов и футуристов, наоборот, многие из них выступили в едином хоре с акмеистами. И. Северянин, например, не менее определенно, чем Н. Гумилев, писал:

 Когда отечество в огне 
 И нет воды - лей кровь, как воду, 
 Благословение народу. 
 Благословение войне*.

^* ("Аполлон", 1914, № 8, стр. 56.)

И хотя каждое антивоенное выступление печати преследовалось цензурой, горьковский журнал "Летопись" нашел способ дать отповедь ложнопатриотическим стремлениям акмеистов. В небольшой по размеру рецензии на сборник стихов Н. Гумилева "Колчан" говорилось: "Можно весьма откровенно рассказать о своей дыре в душе - это блестяще сделал Гумилев своими блестящими стихами. Но говорить в таком же тоне о войне - это выше всякой меры! Ведь война не "молочно-белый мрамор каррары", ведь там люди умирают"^*.

^* ("Летопись", 1916, № 1, стр. 416.)

Ко времени встречи Есенина с Городецким акмеисты уже вполне определились как наиболее активные проповедники шовинистических идей, под знаменем которых они также пытались объединить русскую литературу. "Война,- утверждал "Аполлон",- разорвала душный круг индивидуальности, породила широкие общие интересы. Русской поэзии возвращено ее исконное право быть народным голосом,- в последние же годы, надо сознаться, каждый поэт был в лучшем случае голосом очень узкого слоя своих читателей и друзей"^*.

^* ("Аполлон", 1914, № 8.)

Разумеется, подобные заявления находили самые радушные отклики в наиболее реакционной среде русской интеллигенции и получали одобрение в монархических кругах.

Далекими от актуальных общественных задач идеями пропитана и художественно-эстетическая программа акмеистов. Их лозунг вещности искусства, как уже говорилось, обращен прямо в прошлое, в домонгольскую Русь, а их лишенная историзма устремленность к классицизму тоже является попыткой уйти от современной социальной жизни. На страницах "Аполлона" немало места уделялось пропаганде церковно-монастырской архитектуры и живописи. При этом древнее искусство привлекалось акмеистами не с целью исторического его изучения, а как изящный и надежный храм, в котором можно укрыться от бурной современности. И в этом акмеисты не только смыкались с возникшим в годы войны при императорском дворе "Обществом возрождения художественной Руси", выражавшим официальную политику в области литературы и искусства, но и оказывали на него непосредственное влияние.

"Общество возрождения художественной Руси" оформилось в начале 1915 года^* при государевом Федоровском соборе в Царском Селе. Наиболее активным организатором "Общества" был штаб-офицер для поручений при дворцовом коменданте, лейб-гвардии Павловского полка полковник Д. H. Ломан^**. В состав "Общества" входили наиболее близкие царю представители русской именитой знати^***. Председателем совета был избран князь Алексей Ширинский-Шихматов. Практическую работу по созданию и функционированию "Общества" вел Ломан^****. Он же был посредником в тесной связи "Общества" с царем, под контролем которого оно возникло и существовало.

^* (17 марта 1915 г. был утвержден устав. ЦГИАЛ, ф. 489, oп. 1, д. 72, лл. 20-21.)

^** (Он же ктитор Федоровского собора, начальник образованного при соборе Лазарета № 17 и уполномоченный ее величества по санитарному поезду № 143.)

^*** (Среди учредителей "Общества" - князья Алексей Ширинский-Шихматов, С. А. Лазарев, М. Путятин, граф П. Апраксин, А. Бобринский, протоиерей А. Васильев и другие. В состав совета вошел писатель А. М. Ремизов.)

^**** (И хотя канцелярия "Общества" находилась в Петрограде, Б. Казачий пер., д. 9, штаб его был в Царскосельском дворце, в Управлении дворцового коменданта, в ведение которого входил придворный Федоровский собор.)

"Общество" ставило целью возрождение древнерусского бытового искусства, которое оно пыталось использовать для упрочнения пошатнувшегося величия царского трона путем "нравственного оздоровления подданных". В уставе значилось: "Общество преемственного возрождения художественно-бытовой Руси имеет целью широкое ознакомление с самобытным древним русским творчеством во всех его проявлениях, и дальнейшее преемственное его развитие в применении к современным условиям". Члены "Общества" обязывались "распространять сведения о художественной стороне быта древней Руси и возбуждать к ней общественное внимание... При учреждении "Общества" в составе его образуются разряды: а) церковно-религиозный; б) художественный; в) музейно-библиотечный; г) словесный; д) издательский и просветительный; е) поездок и путешествий". Устав предусматривал создание в империи местных отделов "Общества" и его международные связи^*.

^* (ЦГИАЛ, ф. 489, oп. 1, д. 72, лл. 1 - 12.)

При рассмотрении устава может показаться, что "Общество" ставило перед собой задачи большого общественного значения. Ведь работа по ознакомлению широких слоев населения с выдающимися памятниками национального зодчества, живописи, литературы, охрана, реставрация и пропаганда их во все времена и у всех народов получали одобрение. Дело, однако, в том, что этими благородными целями прикрывалась истинная направленность в деятельности "Общества". Оно было открыто реакционным, и это мы проследим на материалах его словесно-художественного разряда. В одном из них сказано:

1. Национальная несостоятельность современной русской литературы. Бессилие европейских форм. Признаки распада и крушения. Конец "европейского периода". Искания самобытности. Предвестия литературного бунта.

2. "Славянский классицизм", как историческая неизбежность.

3. Преодоление "европеизма", необходимость литературного переворота, коренная ломка двухсотлетних навыков. Возврат к племенным источникам. Назад в дотатарскую Русь^*.

^* (ЦГИАЛ, ф. 793, д. 3, лл. 54-55.)

Так оценивал этот документ двухсотлетний процесс развития отечественной литературы, в которой прочно утвердились идеи освободительной борьбы, так беспокоившие трон на протяжении двух предшествовавших революции веков русской истории. В чем же видели учредители "Общества" самобытность русской культуры, которую они хотели возродить?

В других тезисах этой реакционной программы упоминается "охранительное призвание народа", и в этом свете рассматривается его поэтическое творчество, декларируется церковная красота ("О красоте вообще и русской красоте. Ее религиозный склад").

Мы видим, как плотно смыкается эта программа с декларациями акмеистов и с ранним творчеством Сергея Городецкого, так радушно встретившего Сергея Есенина в самый разгар образования "Общества возрождения художественной Руси".

Устраивавшая царя программа подкреплялась систематическими и льстивыми заверениями в верноподданности. В документе, сопровождавшем посланный на утверждение царю устав, читаем: "Общество почтет себя счастливым иметь разрешение представлять Вашему Императорскому Величеству сведения о его посильных трудах на пользу художественного просвещения родной страны". "...Учредители "Общества возрождения художественной Руси" с благоговением обращают свой взор к Царскому Престолу, как исконному средоточию русской самобытности, и, вознося ко Всевышнему горячие молитвы о ниспослании Вашему Императорскому Величеству здравия и сил на одоление неприятельских ратей..."^*. Здесь сконцентрированно выражен тот смысл, который вкладывали учредители в документы созданной ими организации; "исконное средоточие русской самобытности" - престол, и искусство должно пробуждать к нему любовь и благоговение и "споспешествовать" его утверждению в затеянной им войне.

^* (ЦГИАЛ, ф. 489, oп. 1, д. 72, лл, 20, 25. (Подчеркнуто нами, - П. Ю.).)

Ниже говорилось, что военная программа акмеистов требовала того же.

Царь не обошел своим "вниманием" верноподданническое усердие членов "Общества". В высочайшей телеграмме члену Государственного совета князю Ширинскому он ответил: "Сердечно приветствую добрый почин учредителей Общества, желаю быть осведомленным о всех его трудах и успехах. Николай"^*. 12 февраля 1917 года царь еще раз отметил усердие своих верноподданных. В этот день он посетил русский городок при Федоровском соборе в Царском Селе и обозревал трапезную, прилегающую к ней домовую церковь и другие помещения, а также квартиру ктитора и оставил запись в книге:

^* (Там же, л. 18.)

"12 февраля 1917 г. осматривал с удовольствием постройки при Федоровском Гос. соборе. Приветствую добрый почин в деле возрождения художественной красоты русского обихода. Спасибо всем потрудившимся. Бог на помощь вам и всем работникам в русском деле. Николай"^*.

^* (ЦГИАЛ, ф. 489, oп. 1, д. 109, л. 9.)

По этому поводу Ломан срочно телеграфировал Ермолаеву: "От двух до трех состоялось царское посещение полное одобрения. Хвала богу. Ломан"^*.

^* (ЦГИАЛ, ф. 489, oп. 1, д. 79, л. 3.)

Мы процитировали не все имеющиеся документы, устанавливающие царистское содержание деятельности "Общества возрождения художественной Руси", члены которого беззаветно служили царю, что еще раз подтвердили накануне Февральской революции, 19 февраля 1917 года, в верноподданнической телеграмме, принятой собранием "Общества"^*.

^* (ЦГИАЛ, ф. 489, oп. 1, д. 72, л. 47. Для этого собрания, кстати, Сергей Есенин читал свои стихи.)

Монархическое "Общество" не заинтересовало бы нас, если бы Сергей Есенин не имел к нему отношения. Но в том-то и дело, что судьба поэта переплелась и с Ломаном, и с приходом Федоровского собора, и с деятельностью процветавшей под прикрытием его сводов организации. Конечно, куда проще объяснить все это воинской повинностью С. Есенина, его подчиненностью Ломану. Так ведь и поступает В. А. Вдовин. А еще проще умолчать об этом, такое молчание привычно для литературы о поэте. Между тем в творчестве и жизни дореволюционного Есенина есть такие особенности, которые стали причиной его сближения с акмеистическими и монархическими кругами и принесли его демократическому в своей основе таланту большой вред. Что же касается службы поэта при Федоровском соборе и его близости к Ломану, то путь к ним лежит через общность многих мотивов и сторон его раннего творчества с идейно-эстетическими установками акмеистов и учредителей "Общества художественного возрождения Руси".

С. Городецкий первый обнаружил эту общность и постарался приблизить поэта к себе. Выступления Есенина в петербургской прессе обратили на себя внимание самых широких литературных кругов. Одни видели в нем большой и свежий талант, другие - близкую им направленность этого таланта. Ф. Сологуб так, например, представлял Есенина редактору журнала "Новая жизнь" Н. Архипову:

"- Вот. Очень недурные стишки. Искра есть. Рекомендую напечатать - украсят журнал. И аванс советую дать. Мальчишка все-таки прямо из деревни - в кармане должно быть пятиалтынный. А мальчишка стою- щий, с волей, страстью, горячей кровью. Не чета нашим тютькам из Аполлона"^*.

^* (Сергей Есенин. Стихотворения 1910-1915 гг. Париж, Книгоиздательство "Возрождение", 1950, стр. 12.)

"Радуница" закрепила первый успех поэта, еще ярче продемонстрировала большой его талант, но, к сожалению, не определила его идейной направленности. Неопределенность общественных позиций, свойственных раннему Есенину, в полной мере сохранилась в этом первом сборнике, для которого, надо думать, он отобрал лучшие на его взгляд стихотворения^*.

^* (Ввиду того, что "Радуница" стала библиографической редкостью, а в современных изданиях Есенина составлявшие ее стихотворения рассыпаны среди других, мы перечислим их в том порядке, какой избрал сам поэт при издании книги. Это необходимо для того, чтобы подчеркнуть целостность восприятия поэта, с которой он желал предстать перед читателями, издавая свою первую книгу. "Радуница". Пг., 1916, изд. М. В. Аверьянова.

"Белая свитка и алый кушак...", "Матушка в купальницу по лесу ходила...", "Кручина", "Троица", "Заиграй, сыграй, тальяночка, ма- линовы меха...", "Ты поила коня из горстей в поводу...", "Выткался на озере алый свет зари...", "Туча кружева в роще связала...", "Дымом половодье...", "Девичник", "Сыплет черемуха снегом ..", "Рекруты", "Край ты мой заброшенный...", "Пастух", "Базар", "Сторона ль моя сторонка...", "Вечер", "Чую радуницу божью...".)

Первую часть "Радуницы" составили произведения, собранные под общим названием "Русь", вторую - произведения, озаглавленные "Маковые побаски". Отметим кстати, что в книгу поэт не включил стихотворения, которые он посылал Грише Панфилову из Москвы, а также стихотворения "Тот поэт, врагов кто губит", "Кузнец" и лирическую сюиту "Русь", опубликованную в журнале "Северные записки" № 7-8 за 1915 год.

Обложка первой книги стихотворений С. Есенина

Содержавшиеся в стихотворениях "Поэт", "У могилы", "Кузнец" социальные мотивы, хотя и не были ярко выражены и определенны, оказались несозвучными общему пафосу книги, ее тональности и поэтическому строю ее стиха. Что же касается сюиты "Русь", то поэт считал ее незаконченной, неоднократно возвращался к ней после публикации в "Северных записках", вносил, хотя и незначительные, изменения и датировал окончательную ее редакцию 31 мая 1916 года. Не хотел, по-видимому, Есенин, чтобы в его первой книге содержались антивоенные мотивы, хотя и не громко, но все же выраженные в "Руси" и совсем отсутствовавшие в "Радунице", а мотивы эти могли обострить его отношения с теми общественно-литературными кругами, которые вводили его в литературу.

Отметим также, что и "Марфу Посадницу" поэт не сдал в салонные журналы и не включил в "Радуницу", а предложил в горьковскую "Летопись". Все это свидетельствует об ориентации Есенина в то время на определенные слои читателей, в которых он хотел завоевать симпатии и страстно желаемую славу. Эту слабость, отмечаемую многими современниками^* и самим поэтом, "лучше всех знавшим, что он талант", учитывали в салонах и всячески восхваляли именно ту его лирику, в которой. отрыв от острых тем и идей современной поэту жизни был особенно заметным.

^* (См.. например, работы Ив. Розанова.)

Прислушиваясь к подобным похвалам, Есенин не включил в "Радуницу" стихотворения, содержавшие военные и иные социальные мотивы, а те произведения, которые вошли в нее, вполне устраивали и содержателей салонов, и учредителей придворного "Общества возрождения художественной Руси". В книге Есенина они находили блестящую художественную реализацию собственных воззрений на роль искусства. Перед их воображением рисовались яркие, сочные и колоритные картины той самой Руси, которую они стремились возродить и увековечить. Природный талант поэта, его глубокий лиризм, искренность и обнаженность утверждаемых им чувств, броскость и меткость многих поэтических образов выгодно отличали его поэзию от худосочного сочинительства одряхлевших символистов, стилизаторства акмеистов, словесных уродств футуристов, а отсутствие в ней опасных социальных мотивов делало ее желанной в чуждом народу и революции лагере. В этом мы видим одну из важных причин столь бурного и шумного успеха Есенина в салонных кругах.

3

Сборник стихов "Радуница" не однороден. Среди стихотворений, в которых сильно чувствуется влияние официальной художественной платформы, есть стихи, раскрывающие удивительные богатства русской природы, конкретные и правдивые картины быта дореволюционной деревни.

На первом плане в книге Русь богомольная, благостная, смиренная... Поэта привлекают темы и образы, связанные с религиозными верованиями и христианским бытом. В теплых и ласковых тонах рисует он своего "милостника Миколу"^*, который "в лапоточках, с котомкой за плечами" ходит мимо сел и деревень, "умывается пеной из озер" и молится "за здоровье православных христиан". И не только Микола печется об их здравии, сам господь бог твердо ему наказал "защитить там в черных бедах скорбью вытерзанный люд". Такой "общественно полезной деятельностью" занимается и божья мать. И этой божьей милостью освещено все стихотворение. "Загораются, как зори, в синем небе купола" - символ тесной и трогательной связи грешной земли с райскими кущами, где "на престоле светит зорче в алых ризах кроткий Спас". Тронутые божьей милостью пахари, "засучивши с рожью полы, трясут лузгу, в честь угодника Миколы сеют рожью на снегу".

^* (Стихотворение "Микола", I, стр. 89 - 93.)

Стихотворение "Микола" впитало в себя представления, возникшие на основе широко распространенного в рязанском крае культа Николая угодника, икона которого была перенесена в Зарайск из Корсуни в 1224 году. Но Есенин не ограничивается поэтизацией народных поверий, его "Микола" молится не только за "здравье православных", но и за победы.

 Говорит господь с престола, 
 Приоткрыв окно за рай: 
 "О мой верный раб, Микола, 
 Обойди ты русский край. 

 Защити там в черных бедах 
 Скорбью вытерзанный люд. 
 Помолись с ним о победах 
 И за нищий их уют". 
                   (I - 91) (Подчеркнуто нами.- П. Ю.)

В незначительной и, казалось бы, затерянной среди других строке поэт именем бога благословлял войну и ратовал за победу русского оружия. Без нажима, одним штришком, но такие штрихи не оставались незамеченными, в них содержалась позиция, и позиция эта сближала Есенина с именитой русской знатью, широко распахнувшей перед ним двери своих особняков. Там, в салонах для избранных ждали именно таких стихотворений. Показательно в этом плане письмо редакции "Биржевые ведомости" к А. М. Ремизову: "Редакция "Биржевых ведомостей" очень просит Вас написать нам на завтра фельетон, в котором была бы изложена легенда о св. Николае и отношении святого к ратному делу... Когда можно было бы прислать к Вам за Вашим фельетоном, который нам чрезвычайно необходим"^*.

^* (Рукописный отдел ИРЛИ АН СССР. Архив Ремизова А. М., ф. 256, on 1, ед. хр. 30, стр. 7.)

Отношение Есенина "к ратному делу" нашло благожелательное для петербургских литературных кругов выражение и в стихотворении "Рекруты". Крестьянские парни, которым завтра предстоит вступить в бессмысленную бойню, кричат, "пяча грудь": "До рекрутства горе маяли, а теперь пора гульнуть", они "в пляс пускались весело", а их веселье вызывает одобрительные улыбки у стариков, и этим праздничным настроением заражаются и "девчоночки лукавые", и окрестные рощи.

"Разухабистая гурьба рекрутов", провожающих свои последние вольные деньки, - не редкость в старой Рязанской губернии, но поэт не захотел оттенить трагический смысл этой картины.

Не могли остаться незамеченными и такие строки:

 Счастлив, кто в радости убогой, 
 Живя без друга и врага, 
 Пройдет проселочной дорогой, 
 Молясь на копны и стога. 
                     (I - 121)

В них тоже налицо позиция поэта, который не стремится выходить на беспокойный большак общественной жизни и уверяет читателя в том, что в его сердце "почивают тишина и мощи"^*. Или в другом стихотворении: "На сердце лампадка, а в сердце Исус"^**.

^* (Стихотворение "Задымился вечер, дремлет кот на брусе...".)

^** (Стихотворение "Улогий".)

Подобных признаний немало разбросано по "Радунице". И тем не менее было бы неверно утверждать, что они свидетельствуют о глубокой религиозности поэта. В этом же сборнике есть и другие не менее яркие оттенки, характеризующие ироническое и даже богохульное отношение поэта к религии^*. Правда, они не столь резки, чтобы поссорить поэта со служителями и почитателями культа, однако достаточно внушительны, чтобы почувствовать отсутствие у него глубокой религиозности. В стихотворении "Шел господь пытать людей в любови..." Есенин сравнил бога со старым дедом в невыгодном для всевышнего свете:

^* (См. стихотворения "Калики", "Шел господь пытать людей в любови...", "Гой ты, Русь, моя родная".)

 Шел господь пытать людей в любови, 
 Выходил он нищим на кулижку. 
 Старый дед на пне сухом, в дуброве, 
 Жамкал деснами зачерствелую пышку. 

 Увидал дед нищего дорогой, 
 На тропинке, с клюшкою железной, 
 И подумал: "Вишь, какой убогой, - 
 Знать, от голода качается, болезный". 

 Подошел господь, скрывая скорбь и муку: 
 Видно, мол, сердца их не разбудишь... 
 И сказал старик, протягивая руку: 
 "На, пожуй... маленько крепче будешь". 
                          (I - 122)

Простой крестьянин в своем отношении к нищему богу оказался выше, чем бог о нем думал. И хотя здесь нет явно выраженного богохульства и господь бог не уверен в своем подозрении, он лишь сомневается в гуманности простого люда, ирония все же чувствуется. Но и образ милосердного старика был близок петербургским литературным кругам, и это снимало остроту иронии. В другом стихотворении "Гой ты, Русь, моя родная..." поэт противопоставляет родину раю:

 Если крикнет рать святая: 
 "Кинь ты Русь, живи в раю!" 
 Я скажу: "Не надо рая, 
 Дайте родину мою". 
                      (I - 130)

Об этих строках немало написано в литературе. Редкий исследователь не цитировал их как пример беззаветной любви поэта к Родине, подчеркивалось также в них неприязненное его отношение к религии и пристрастие к земной жизни. Слов нет, такие мотивы содержатся в выписанных строках, и они заметнее, если строки эти брать оторванно от других. Но почему же они не вызвали сопротивления в христианствующих кругах и у цензуры? На это тоже были свои основания. Дело в том, что между противопоставляемой Есениным в этом стихотворении "родной Русью" и раем уж очень небольшая грань. "Захожему богомольцу" поэту видится идеальная Русь. Хаты в ней - "в ризах образа", своего рода святые лики, по деревням "пахнет яблоком и медом", "по церквам - кроткий Спас", "на лугах гудит веселый пляс" и звенит "девичий смех". Чем не рай? Сочный, земной без конца и края.

Нет, это стихотворение не могло вызвать неприязни у петербургских цензоров, несмотря на отказ поэта от небесного рая. Поэт отвергал рай небесный во имя создаваемого в стихотворении земного рая.

Отношение Есенина к Родине - вопрос большой и сложный, и мы ответим на него. Его не решить в рамках "Радуницы". Здесь же важно оттенить, чем расположил поэт к себе салонную публику в годы первых своих поэтических выступлений.

В значительно большей степени, чем это было раньше, использует Есенин в эти годы религиозные слова и образы, уподобляя жизнь природы церковному богослужению. Часто в таких уподоблениях пропадает сочность картины и в ней на первый план выступает не красота и свежесть природы, а несвойственная ей религиозность:

 Троицыно утро, утренний канон, 
 В роще по березкам белый перезвон.
 Тянется деревня с праздничного сна, 
 В благовесте ветра хмельная весна. 
                         (I - 118)

 Край родной! Поля как святцы, 
 Рощи в венчиках иконных*. 
                         (I - 345)

^* (Позже поэт переработал эти строки, и они стали иными. В "Радунице" же 1916 г. они напечатаны в таком виде. "Радуница", 1916, изд. М. В. Аверьянова, стр. 24.)

Щедрая дань религиозным мотивам, образам, словам - не единственная, хотя и прочная, основа сближения Есенина со столичной литературной средой, которая хотела видеть в нем собрата по перу. Позже С. Городецкий так откровенно оценил смысл этой общности: "Мы очень любили деревню, но на "тот свет" тоже поглядывали. Многие из нас думали тогда, что поэт должен искать соприкосновения с потусторонним миром в каждом своем образе. Словом, у нас была мистическая идеология символизма. Таким образом случилось, что голоса деревни слились с голосами интеллигенции. Это была свадьба деревни с поэтами, которые эту мистику исповедывали.

...Придя из деревни в Петербург и принеся с собою свою деревенскую мистику, в литературном мире Есенин нашел полное подтверждение того, что он принес из деревни, и укрепился в этом.

...А начинать-то надо бы от бытовых корней русской песни. Но мы не могли тогда помочь Есенину советом"^*.

^* (С. Городецкий. Памяти С. Есенина (речь на вечере памяти С. Есенина в ЦДР просвещения 21.02.1926). В сб.: "Есенин", под ред. Е. Ф. Никитиной. М., 1926, стр. 44, 43.)

"Помощь", однако, оказана была, и она принесла поэзии Есенина немалый урон.

С. Городецкий утверждает, что он внушил поэту "эстетику рабской деревни, красоту тлена и безвыходного бунта"^*.

^* ("Новый мир", 1926, № 2.)

Эти внушения не пропали даром и укрепили в поэте свойственные ему с детства грустные и бунтарские настроения, которые проявились во всей полноте позже. В "Радунице" же он, несмотря на чуждые влияния и необходимость подлаживаться под чужой голос, не утратил связи с "бытовыми корнями русской песни" и близким русской классической поэзии пафосом земной жизни. Поэтому, обращая внимание на далекий прогрессивной национальной поэзии пафос религиозных и стилизаторских произведений Есенина, его творчество любого периода, в том числе и дореволюционного, нельзя отождествлять с модной в то время литературой упадка. В эти рамки поэзия Есенина не укладывается.

В книге имеется другой, резко отличающийся от первого ряд стихотворений, сближающих поэта с иными литературными кругами^*.

^* (Имеются в виду стихотворения "В хате", "Выть", "Дед", "Топи да болота...", "Матушка в купальницу по лесу ходила...", "Туча кружево в роще связала...", "Выткался на озере алый свет зари...", "Дымом половодье зализало ил...", "Девичник", "Край ты мой заброшенный...", "Пастух", "Базар", "Сторона ль моя, сторонка...".)

Положительной особенностью этих стихотворений является не только почти полное отсутствие в них религиозных образов, мотивов, слов и ориентация на русскую национальную поэтику, глубокими корнями связанную с народным творчеством, но и реалистическое изображение некоторых сторон быта дореволюционной деревни, земной красоты родной природы. В свободных от дурных влияний и вызванных жизненными наблюдениями стихотворениях Есенина особенно ярко раскрывался его поэтический дар, духовная близость с трудовым крестьянством.

 Черная, потом пропахшая выть! 
 Как мне тебя не ласкать, не любить? 

 Выйду на озеро в синюю гать, 
 К сердцу вечерняя льнет благодать. 

 Серым веретьем стоят шалаши, 
 Глухо баюкают хлюпь камыши. 

 Красный костер окровил таганы, 
 В хворосте белые веки луны. 

 Тихо, на корточках, в пятнах зари 
 Слушают сказ старика косари. 

 Где-то вдали, на кукане реки, 
 Дремную песню поют рыбаки. 

 Оловом светится лужная голь... 
 Грустная песня, ты - русская боль. 
                          (I - 142)

Праздничной и богомольной Руси здесь как бы противопоставлена картина реальной жизни крестьянина. И поэту видятся уже не Спас и не божья мать, а собравшиеся после трудового дня вокруг костра косари, слышится сказ старика и откуда-то с затерявшегося островка реки - грустная песня рыбаков. И совсем в иные цвета окрашена нарисованная поэтом картина: "выть пропитана потом", "камыши глухо баюкают хлюпь", "костер окровил таганы", лужи светятся холодным и неживым оловянным светом. На этом невеселом фоне отдыхают накоротке до скорого летнего утра косари и рыбаки да слышится их грустная песня. Родной и любимый край представляется Есенину "забытым" и "заброшенным", окруженным "топями и болотами" (стихотворение "Топи и болота"). Таким же грустным рисуется он в стихотворениях "Дымом половодье зализало ил...", "Туча кружево в роще связала...":

 Туча кружево в роще связала, 
 Закурился пахучий туман. 
 Еду грязной дорогой с вокзала 
 Вдалеке от родимых полян. 

 Лес застыл без печали и шума, 
 Виснет темь, как платок, за сосной. 
 Сердце гложет плакучая дума... 
 Ой, не весел ты, край мой родной. 

 Пригорюнились девушки-ели, 
 И поет мой ямщик на-умяк: 
 "Я умру на тюремной постели, 
 Похоронят меня кое-как". 
                       (I - 176)

Горестные раздумья поэта о печальной судьбе заброшенного и обездоленного, но горячо любимого им края нашли также выражение в стихотворениях "Край ты мой заброшенный...", "Сторона ль моя, сторонка...", в не вошедшем в "Радуницу" стихотворении "Заглушила засуха засевки" и некоторых других. Чувствуется боль за судьбу своего края, неудовлетворенность его неустроенностью, бедностью, заброшенностью.

Но грустные думы поэта не идут дальше, они обрываются, не переступая грань социального протеста, и он стремится заглушить их и с увлечением поэтизирует лучшие стороны деревенской жизни. Характерно стихотворение "Пастух"... Нарисовав в нем прекрасную картину русской природы, где все радует: "межи зыбистых полей" и "зеленые скаты гор - с гарком гулких дупелей", "кружево облаков", "шепот сосняка в тихой дреме под навесом", "под росою тополя", "духовитые дубровы", приветливо зовущие ветками к реке, Есенин так заканчивает последнюю строфу:

 Позабыв людское горе, 
 Сплю на вырублях сучья. 
 Я молюсь на алы зори, 
 Причащаюсь у ручья. 
                      (I - 132)

Конечно, поэт, ищущий спасения от людского горя на лоне природы, - не идеал нашей сильной своей гражданственностью литературы, и эти строки - не самые яркие в есенинской поэзии, но они многое объясняют в его дореволюционном творчестве. В красоте и совершенстве природы, в ярких, броских и еле уловимых нюансах ее гармонии он искал и находил те драгоценные зерна поэзии, которые не шли ни в какое сравнение с убогой, искусственной и мертвящей "красотой", сопутствующей религиозной обрядовости, и которых он не видел тогда в социальной жизни. Каждый раз, когда поэт задумывался о судьбе своего края, у него получалась грустная песня, и в ней содержалась надежда на то, что его талант, так ярко искрящийся в пейзажной лирике, обретет громкий социальный голос. Это роднило поэта с демократическим лагерем русской литературы и вызвало к нему интерес у А. М. Горького.

Как и зарисовки природы, есенинские картины быта русской дореволюционной деревни поражают своей достоверностью, безукоризненной точностью деталей^*. Отделка строф такова, что из них ничего нельзя выделить: каждая их строка - существенный штрих целого. Выбросишь строку - и он пропадет, и целостность картины нарушится.

^* (Стихотворения "В хате", "Дед", "Девичник", "Базар", "Богомолки", "Поминки".)

С. Есенин (1915 год)

Особенно спаяны строки стихотворения "В хате":

 Пахнет рыхлыми драченами; 
 У порога в дежке квас, 
 Над печурками точеными 
 Тараканы лезут в паз. 

 Вьется сажа над заслонкою, 
 В печке нитки попелиц, 
 А на лавке за солонкою - 
 Шелуха сырых яиц. 

 Мать с ухватами не сладится, 
 Нагибается низко, 
 Старый кот к махотке крадется 
 На парное молоко. 

 Квохчут куры беспокойные 
 Над оглоблями сохи, 
 На дворе обедню стройную 
 Запевают петухи. 

 А в окне на сени скатые, 
 От пугливой шумоты, 
 Из углов щенки кудлатые 
 Заползают в хомуты. 
                  (I - 125 - 126)

Близкое знакомство с жизнью деревни, знание ее быта, в обстановке которого протекало детство поэта и который ему приходилось наблюдать и в зрелом возрасте, помогли создать уже ко времени выхода первой книги не только ряд стихотворений, противостоявших упадочнической литературе, но и громко заявить о своей способности к реалистическому творчеству в поэме "Русь".

4

Тесно связанная с бытовой лирикой поэта "Русь", как и "Радуница", подводит итог художественным исканиям раннего Есенина, впитывает и развивает наиболее сильные стороны его творчества и полнее, чем любое другое из его стихотворений этого периода, обнажает особенности его восприятия Родины. Написанная с большим чувством "Русь" содержит в себе отчетливо очерченные эстетические и общественные позиции автора. Есенин долго работал над поэмой. Первые строки, вошедшие в нее, находим в стихотворении "Богатырский посвист" (1914).

И в стихотворении и в поэме эти строки образно выражали начало империалистической войны. Значение же образа в двух произведениях неодинаково. В стихотворении вслед за этими начальными строками шли:

 Отворили ангелы окно высокое, 
 Видят - умирает тучка безглавая, 
 А с запада, как лента широкая, 
 Подымается заря кровавая. 
 Догадалися слуги божии, 
 Что недаром земля просыпается, 
 Видно, мол, немцы негожие 
 Войной на мужика подымаются. 
 Сказали ангелы солнышку: 
 "Разбуди поди мужика, красное, 
 Потрепи его за головушку, 
 Дескать, беда для тебя опасная". 
                      (I - 104)

Нетрудно заметить, что гром войны здесь - это божий сигнал о ней, разорвавший густые тучи и позволивший ангелам увидеть коварство немцев (кровавую зарю на западе) и своевременно предупредить мужика об опасности, потому что "немцы негожие на мужика подымаются". Понимание истинных причин и характера войны здесь отсутствует. Поэт изображает трогательный союз неба с мужицкой Русью.

В поэме же совсем другое. В ней этим видоизмененным строкам предшествуют картины мирной жизни деревни, в которую, как гром среди ясного дня, врывается война, и не слуги божии, а сотские оповещают о ней ополченцев, созывая их под царские знамена. И уже не увлекательной прогулкой деревенского витязя считает поэт войну, а величайшим горем народа, одно упоминание о котором вызывает слезы.

И в поэме "Русь" нет осуждения войны, но трактовка ее как несчастья и зла, хотя и неизбежного, свидетельствует о возмужании автора, отдаляет его от шовинистического лагеря литературы и сближает с лагерем демократическим.

Стихотворения "Гой ты, Русь, моя родная...", "Сторона ль моя, сторонка...", "Край ты мой заброшенный..," тоже можно назвать эскизами к поэме. Под заголовком "Русь" Есенин опубликовал в 1915 году в литературных и научно-популярных приложениях к журналу "Нива"^* три стихотворения^**, первую часть "Радуницы" он также назвал "Русь", уже в советское время поэт создает "Русь уходящую", "Русь бесприютную", "Русь советскую". Тема Руси понималась Есениным широко и прошла через все его творчество, озаряя его то радостью, то печалью. В лирическом решении этой темы, в каждый отдельный более или менее существенный период мы видим главный смысл идейно- творческой эволюции Есенина.

^* (Литературные и научно-популярные приложения к журналу "Нива", 1915, т. 3, стр. 614.)

^** ("Сторона ль моя, сторонка...", "Тебе одной плету венок", "Занеслися залетною пташкой".)

Вот почему поэму "Русь" мы вправе рассматривать так же, как и книгу "Радуница", как определенный этап в творческой биографии поэта. В мае 1915 года в "Новом журнале для всех" Есенин опубликовал отрывок из поэмы в 12 строк, составивших потом вторую ее часть. Полностью поэма напечатана в № 7-8 журнала "Северные записки" за 1915 год. В своих воспоминаниях близко знавший Есенина поэт-суриковец С. Д. Фомин пишет: "...в начале 1915 г., еще перед отъездом в Петербург, Есенин является к товарищам, где был и я, с большим новым стихотворением под названием "Русь". В тесной накуренной комнате все притихли... Читал Сережа с душой, и с детски чистым и непосредственным проникновением в те события, какие надвигались на любимую им мужичью, в берестяных лапотках, Русь... Есенин стихотворением "Русь"... гигантски шагнул вперед. Этим стихотворением он и приобретает себе известность"^*.

^* (Семен Фомин. Из воспоминаний. В сб.: "Памяти Есенина". М" 1926, стр. 130-131.)

Поля рязанские

Если это свидетельство принять к сведению, то "Русь" можно датировать началом 1915 года, а не 1914, как это делается в литературе^*. Повторим здесь, что сам поэт поставил под поэмой окончательную дату 31 мая 1916 года. Во всяком случае поэма готовилась к печати в петербургский период жизни поэта и должна быть рассмотрена вместе с "Радуницей", в которую она не вошла, хотя и тесно с нею связана.

^* (Эта дата стоит под поэмой и в изданиях сочинений Есенина 1926-1927 и 1961-1962 гг.)

Какою же представляется поэту Родина в поэме "Русь"? Прежде всего надо заметить, что Русь в поэме крестьянская, полевая, изолированная от внешнего мира лесами и "ухабинами", запуганная "нечистой силой" да "колдунами". В этих рамках ощущает поэт Родину, не выходя за них ни в "Радунице", ни в поэме. Ему, уже хорошо знакомому с городом, с наиболее крупными промышленными центрами - Москвой и Петроградом, побывавшему в рабочей среде и наблюдавшему борьбу русского пролетариата, не удалось расширить представления о Родине в своем творчестве.

Но и крестьянская Русь рисуется поэтом односторонне. В поэме он любит и изображает Россию "кроткую" ("но люблю тебя, родина кроткая..."), смиренную, замкнутую в круг внутренних забот и интересов, в своей покорности способную преодолеть несчастье и стать "опорой в годину невзгод".

Война нарушает мирное течение сельской жизни, прерывает и без того короткие ее радости, громкие и задорные песни и пляски вокруг костров на покосной стоянке и вместо них слышится плач "слободских баб", но она не вызывает у "мирных пахарей" "ни печали, ни жалоб, ни слез", ни тем более протеста. Деловито и спокойно собираются они на войну и, восхищаясь их спокойствием, поэт называет их "добрыми молодцами".

И потом, когда проводившие их родные после долгих ожиданий писем не раз зададут себе тревожный вопрос: "Не погибли ли в жарком бою?", и им будут "чудиться запахи ладана" и "стуки костей", к ним из "далекой волости" придет груда добрых, радостных вестей, и их опасения и волнения окажутся напрасными. Со слезами на глазах будут они радоваться "успехам родных силачей". Поэт как бы гасит еле вспыхнувшую в сердцах родных тревогу.

Воспринимая войну как несчастье, "понакаркали черные вороны: грозным бедам широкий простор" (I - 145), Есенин не раскрывает, однако, всей глубины ее трагедии для народа, вместе с пахарями он считает ее неотвратимой. Ни у них, ни у него не возникает даже вопроса: "За что воюем?", который волновал тогда передовую русскую литературу и который громко поставил в поэзии В. Маяковский.

И поэма "Русь" не могла обострить Отношений Есенина с теми великосветскими кругами, в которых он вращался в годы войны. Позже поэт читал "Русь" в присутствии царицы и царедворцев на концерте, программа которого составлялась при дворе самыми верными слугами царя, не нашедшими в поэме ничего запретного и предосудительного. Великосветские и монархические круги как раз и привлекала идейная неопределенность и незрелость поэзии Есенина. Именно на этой почве и становилось возможным приобщение поэта к салонам и ко двору. Противоречивость раннего Есенина стала причиной борьбы за него в двух диаметрально противоположных лагерях литературы.

Первые стихотворения Есенина публиковались в петербургских журналах как раз в то время, когда А. М. Горький создавал журнал "Летопись" и собирал для него наиболее прогрессивные и близкие к народу литературные силы. Великий писатель объединял их для борьбы против казенного и упадочнического искусства, против махрового славянофильского патриотизма. В письме к К. А. Тимирязеву А. М. Горький так формулировал задачи "Летописи": "Цель журнала - может быть, несколько утопическая - попытаться внести в хаос эмоций отрезвляющие начала интеллектуализма. Кровавые события наших дней возбудили и возбуждают слишком много темных чувств, и мне кажется, что уже пора попытаться внести в эту мрачную бурю умеряющее начало разумного и критического отношения к действительности. Люди живут страхом, от страха - ненависть друг ко другу, растет одичание, все ниже падает уважение к человеку, внимание к идеям западноевропейской культуры, на Руси все чаще раздаются возгласы, призывающие людей на Восток, в Азию, от деяния - к созерцанию, от изучения - к фантазии, от науки - к религии и мистике"^*.

^* (М. Горьки й. Собр. соч. в тридцати томах, т. 29. М., ГИХЛ, 1955, стр. 341-342.)

Противопоставляя "Летопись" литературным кругам, в которых Есенин начинал свой творческий путь, Горький обратил внимание на поэта и сделал несколько попыток оторвать его от чуждых влияний и привлечь на сторону прогрессивного лагеря русской литературы. И хотя Горькому не все нравилось в поэзии Есенина, он высоко ценил его большой талант и не терял надежды дать ему нужное направление. "Тарьян рассказал, - пишет Дм. Семеновский, - что в литературных салонах Петрограда появился талантливый крестьянский поэт, совсем еще юноша, он своими яркими образными стихами возбудил общее внимание к себе. Поэта, о котором шла речь, я встречал в университете Шанявского. Горький спросил: "Ну что он? Каков?" Через несколько дней я убедился, что интерес Алексея Максимовича к новому имени не был случайным любопытством. Встретив в одном из журналов стихи этого автора, Горький прочитал их, но, кажется, они не произвели на него впечатления"^*.

^* (Дм. Семеновский. А. М. Горький. Письма и встречи, Иваново, 1938, стр. 21.)

Во втором номере "Летописи" Горький предполагал опубликовать "Марфу Посадницу". В этой поэме его привлекло резкое осуждение Есениным деспотизма московского царя и прославление новгородской вольницы. Поэма не содержала достоверных исторических данных о событиях 1478 года, когда Новгород был присоединен к Москве. В ней нет даже попытки раскрыть смысл обьединительной деятельности Ивана III.

Далека поэма и от реализма. В ней причудливо сочетаются разнородные элементы: фантастика, мистика, былинные и сказочные мотивы, в языке много архаизмов и диалектных слов. Но при всем этом крупным планом дан непокорный московскому царю, борющийся за свои вольности, овеянный романтикой Новгород, и в резких, отрицательных тонах изображен московский царь - кровожадный душитель свободы, заключивший союз с антихристом.

В условиях войны этот есенинский гимн вольности цензура нашла недозволенным и наложила на поэму запрет. Вместо "Марфы Посадницы" Горький опубликовал в "Летописи" "Молебен" ("Заглушила засуха засевки...") - стихотворение, реалистически изображающее картину молебна на истомившихся по влаге полях. В феврале 1916 года Есенин дарит Горькому "Радуницу" и, судя по надписи, считает его творчество близким себе^*.

^* ("Максиму Горькому, писателю земли и человека от баяшника соломенных суемов Сергея Есенина на добрую память. 1916. 10 февр. Пг." См. "Летопись жизни и творчества А. М. Горького". Выпуск 2. 1908-1916. М., Изд-во АН СССР, 1958, стр. 545.)

5

Наметившееся сближение Горького с Есениным не получило, однако, развития в этот период. К концу 1915 года относится встреча Есенина с Н. Клюевым, приехавшим в Петроград 10 сентября^*. К этому времени Клюев написал сборники своих стихотворений - "Сосен перезвон", "Братские песни", "Лесные были", и у него был готов новый сборник "Мирские думы", который он и продал Аверьянову 18 сентября 1915 года.

^* (См. письмо Н. Клюева к Ремизову А. М. от 10/IX 1915 г., Л., ИРЛИ АН СССР, Архив Ремизова А. М., ф. 256, oп. 1, ед. хр. 114.)

С творчеством Клюева Есенин познакомился еще в университете Шанявского, о чем упоминает в одном из автобиографических набросков^*. Как и Есенин, Клюев публиковал свои стихотворения в журналах "Голос жизни", "Северные записки", а в "Ежемесячном журнале" Миролюбова образовалась целая группа так называемых крестьянских писателей. Здесь выступали Н. Клюев, С. Есенин, П. Орешин, А. Ширяевец, С. Клычков и среди них С. Городецкий. Так, в № 5 журнала за 1915 год были помещены стихотворения Клычкова - "Лель", Орешина - "Весна", Городецкого - "Арктур", Клюева - "Заблудилось солнышко в коробах темно- хвойных". В № 6 и № 7 вновь были опубликованы стихотворения С. Есенина, А. Ширяевца, П. Орешина, Н. Клюева.

^* ("Автобиографические наброски. Сергей Есенин". Собр. соч., т. 5, стр. 23.)

Таким образом, уже в 1915 году образовалась группа поэтов, пришедших в литературу из деревни. Среди них Есенин был самым молодым и наиболее талантливым. В 1911 году вышли "Песни" Сергея Клычкова в книгоиздательстве "Альцина". Лишенные даже отдаленного активного вмешательства в общественную жизнь, наполненные худосочными условными образами старцев, леших, колдунов и пленившими поэта поверьями да гаданиями, первые песни С. Клычкова ("Печали-радости", "Лада", "Бова") изображали быт деревни в классически лубочном стиле, к которому питали особое пристрастие в буржуазных салонах.

По-иному складывалось творчество Александра Ширяевца (Абрамова). Сын Волги, с ранних лет познавший трудную жизнь, он отразил в своей дореволюционной поэзии (сборники "Ранние сумерки" - 1911, "Запевки" - 1916) вольнолюбивые мотивы разинской и бурлацкой Руси ("На Волге", "Бурлак"). В стихотворениях А. Ширяевца "В тюрьме" и "Нищие" громко звучат социальные мотивы. "Одним утонченные яства и ряд утонченных утех, другим скитание до ночи из-за гроша, из-за куска", - пишет поэт в раннем стихотворении "Нищие":

 О, сколько их, просящих хлеба 
 На тротуарах, папертях! 
 Зачем Вас осудило небо 
 Влачиться у нужды в когтях? 
 Или к молитвам вашим глухи, 
 Или не видят, как толпой 
 Ребята, старики, старухи 
 Стоят с протянутой рукой?!*

^* (А. Ширяевец. Нищие. Избранное. Куйбышев, 1961, стр. 43.)

Но и в сборниках "Ранние сумерки" и "Запевки" А. Ширяевец не переступил грань активного социального протеста. В них больше раздольной волжской удали, разбойных мотивов, молодечества.

О безрадостной доле полевой России, пожалуй, наиболее ярко из этой группы поэтов сказал до революции Петр Орешин - поэт, незаслуженно забытый в истории нашей литературы. Его поэзия, овеянная большой любовью к Родине, содержала в себе горестные раздумья о нищей и безотрадной жизни крестьянина ("Золотая соха" - 1913, "Думка" - 1913, "Рассвет" - 1913, "Страда" -1914, "С обозом" - 1914, "Ждут" - 1914)^*.

^* (См. сб.: Петр Орешин. Стихотворения и поэмы. М., ГИХЛ, 1955.)

 А сердце все изранено, 
 Все кровью затекло. 
 Проклятое, болезное, 
 Голодное село!*

^* (Там же. Стихотворение "Рассвет", стр. 22.)

Орешин, однако, видел не только Россию нищую, забитую, заброшенную. Он верил в возможность изменения ее нерадостной доли внутренними силами деревни ("Золотая соха", "Худая слава"). Вера поэта в способность русского мужика изменить жизнь деревни к лучшему приводила его к неверной ориентации, ему казалось, что освобождение придет от нового Стеньки Разина, который "пустит в небо ладаном, думы ежечасные", и что "вольница разбойная" сделает всех "богатыми и счастливыми"^*.

^* (Там же. Стихотворение "Ждут", стр. 42.)

Внутридеревенская замкнутость характерна для всех поэтов этой группы. Они противопоставляли деревню городу и накануне уже созревавшей революции не замечали крепнущего союза революционных сил города и деревни. Наоборот, своим творчеством они объективно отрицали необходимость такого союза, что делало их поэзию социально безопасной для правящей верхушки. Нередкое у пришедших из деревни поэтов стилизаторство обнажилось во всей определенности в выступлениях образованной в 1915 году С. Городецким и А. Ремизовым группы "Краса", в которую вошли Н. Клюев, С. Есенин, С. Клычков, А. Ширяевец. Этими выступлениями имелось в виду пробудить у петербургской публики интерес к старинному быту, национальным традициям и устному творчеству русского крестьянина. Но замыслы эти не нашли воплощения в практике деятельности "Красы". Вечера этой группы поэтов превратились в литературный балаган, в подделку под народность.

Замысел С. Городецкого объединить "крестьянских" поэтов под своим руководством встретил сопротивление Н. Клюева. В поэзии Есенина Клюев нашел близкую себе поэтическую образность и общность идейной направленности творчества. Это же видел и Городецкий, немало сделавший для того, чтобы привлечь двух поэтов на свою сторону. Городецкий раскрыл Есенину те особенности творчества Н. Клюева, которые были общими для двух поэтов, и убедил его в необходимости и целесообразности поближе познакомиться с Клюевым. По совету С. Городецкого Есенин написал свое первое письмо В. Клюеву из Петрограда: "Дорогой Николай Алексеевич! Читал я Ваши стихи, много говорил о Вас с Городецким и не могу не писать Вам. Тем более тогда, когда у нас есть с Вами много общего. Я тоже крестьянин и пишу так же, как Вы, но только на своем рязанском языке" (V - 114).

С. Есенин и Н. Клюев (1916 год)

Позже в своих автобиографиях Есенин не раз упомянет: "Городецкий свел меня с Клюевым" (V - 9 - 12 - 21), а в наиболее поздней из них - "О себе", сказано: "Городецкий свел меня с Клюевым, о котором я раньше не слыхал ни слова. С Клюевым у нас завязалась при всей нашей внутренней распре большая дружба" (V - 21). Внутреннюю распрю с Клюевым Есенин почувствует позже, в годы революции, а в 1915 - 1916 годах между поэтами установится "большая дружба", Клюев возьмет на себя идейно-художественное руководство Есениным, и это окончательно порвет едва наметившиеся тогда связи поэта с М. Горьким.

Письмо Есенина было расценено Клюевым как сигнал к борьбе за талантливого рязанца, которого он решил оторвать от Городецкого и обратить в свою веру. Три письма, одно за другим, посылает Клюев Есенину в Константинове (2 мая, 9 июля, 6 сентября 1915 года)^*. "Особенно мне необходимо узнать слова и сопоставления Городецкого, не убавляя, не прибавляя их. Чтобы быть наготове и держать сердце свое перед опасным для таких людей, как мы с тобой, соблазном. Мне много почувствовалось в твоих словах, продолжи их, милый, и прими меня в сердце свое"^**.

^* (ЦГАЛИ, архив Есенина, ф. 190, oп. 1.)

^** (Там же, ед. хр. 110.)

В своих письмах Клюев всячески стремится подчеркнуть творческое родство с Есениным, спешит сообщить ему, что братские песни вынесены им, Клюевым, из Рязанской губернии, где он жил у хлыстов в Даньковском уезде. В то же время Клюев осторожно, но последовательно вбивает клин в дружбу Есенина с Городецким, сеет в душе молодого поэта сомнение в искренности такой дружбы. "Ведь ты знаешь, что мы с тобой козлы в литературном огороде и только по милости нас терпят в нем и что в этом огороде есть немало ядовитых колючих кактусов, избегать которых нам с тобой необходимо для здравия как духовного, так и телесного"^*.

^* (ЦГАЛИ, архив Есенина, ф. 190, oп. 1, ед. хр. 110.)

Н. Клюев считал себя представителем настоящей, земной поэзии, которую он противопоставлял поэзии символа. Противопоставление это четко выражено уже в первом сборнике "Сосен перезвон". В стихотворении "Вы обещали нам сады в краю улыбчиво-далеком" Н. Клюев резко выступает против туманных идеалов К. Бальмонта и символизма в целом и подчеркивает земные истоки поэзии крестьянских поэтов.

 Вещали вы: "Далеких зла 
 Мы вас от горестей укроем, 
 И прокаженные тела 
 В ручьях целительных омоем". 
 На зов пришли: Чума, Увечье, 
 Убийство, Голод и Разврат, 
 С лица - вампиры, по наречью - 
 В глухом ущелье водопад. 
 За ними следом Страх тлетворный 
 С дырявой Бедностью пошли, - 
 И облетел ваш сад узорный, 
 Ручьи отравой потекли. 
 За пришлецами напоследок 
 Идем неведомые Мы, - 
 Наш аромат смолист и едок, 
 Мы освежительней зимы. 
 Вскормили нас ущелий недра, 
 Вспоил дождями небосклон, 
 Мы - валуны, седые кедры, 
 Лесных ключей и сосен звон*.

^* (Н. Клюев. Песнослов, кн. I. Пг., 1919, стр. 57-58.)

В письме А. А. Измайлову (1915) Клюев вновь недоброжелательно отзывается о "лиро-эпических и разных протчих столичных поэтах"^*. В стихотворении "Оттого в глазах моих просинь..." содержится отрицательная оценка столичной критики, не понявшей, по мнению Клюева, его поэзии и давшей ему в поучение

^* (Архив Измайлова А. А., ИРЛИ, ф. 115, оп. 3, ед. хр. 147; письмо шестое.)

Игоря Северянина. В нем же Клюев рассматривает лирику Есенина как закономерный дар "избяной Руси", которая, как он утверждал, только и может быть источником настоящей поэзии ("Осеняет словесное дерево избяную дремучую Русь"), и приветствует "певца полей Коловратовых" как своего союзника. С приходом С. Есенина в литературу Клюев почувствовал конец своему одиночеству и развил энергичную деятельность по привлечению Есенина на свою сторону. Он возлагает на него большие надежды:

 Изба - питательница слов 
 Тебя взрастила не напрасно: - 
 Для русских сел и городов 
 Ты станешь Радуницей красной*.

^* (Н. Клюев. Песнослов, кн. II, стр. 70.)

Обещанное Городецким издание "Радуницы" в "Красе" провалилось, и Клюев рекомендует ее Аверьянову, в издательстве которого она и выходит в один год с книгой Н. Клюева "Мирские думы". В критике нашей дружбу двух поэтов чаще всего рассматривают как результат хитросплетенной политики Клюева, итог его лицемерных домогательств. Между тем Есенин увидел в нем поэта, творчество которого было тогда ближе ему, чем творчество любого из столичных писателей. Уже в пору полной распри, когда Есенин далеко ушел от идей и поэтики Клюева, он назвал его одним из своих учителей: "Блок и Клюев научили меня лиричности" (V - 22).

Ориентация Клюева на деревню и отрицание города, особенно в стихотворениях "Пахарь", "Пушистые, теплые тучи", "Обозвал тишину глухоманью", были характерны и для Есенина. В поэзии Клюева Есенин нашел также зрелое выражение близкого ему поэтического мироощущения. Его привлекали образность и лиризм ранней поэзии Н. Клюева: "Мнится папертью бора опушка", "Сосны молятся, ладан куря", "Мир вам, сосны, вы думы мои, как родимая мать, разгадали" (стихотворение "В златотканные дни сентября"). Все это очень близко самому Есенину. Как и Есенин, Клюев заявлял о желании "с клюкою, с дорожной котомкой" закатиться "в туман вечеровой" и "как пчела медвяную росу, собрать певучие сказанья" (стихотворение "Осенью могильною иконкой"). Клюевские образы "схимник-бор читает требник", "болото курится, как дымное кадило", "тучи, как кони", "месяц - грудок пастушонка", "месяц - рог олений, тучка - лисий хвост", "туча - ель, а солнце - белка" и многие другие сродни и Есенину.

Имея в виду 1916 год, И. Н. Розанов пишет в своих воспоминаниях: "Есенина этого периода нельзя рассматривать отдельно от Клюева: так тесно они тогда были связаны. Клюев несомненно заслонял собою Есенина и страшно на него влиял"^*.

^* (И. Розанов. Мое знакомство с Есениным. В сб.: "Памяти Есенина". М., 1926, стр. 33.)

В отклике на "Радуницу" П. Н. Сакулин также устанавливает родство двух поэтов: "Сродни Клюеву молодой двадцатилетний певец С. А. Есенин, только что издавший сборничек "Радуница". Порою кажется даже, что он еще не определился и поет по внушению своего более зрелого собрата"^*.

^* (П. Н. Сакулин. Народный златоцвет. "Вестник Европы", 1916, № 5.)

Отмечая общность тем, образов, сходство в ощущении и выражении отдельных сторон сельской жизни и природы, неприязненное отношение к городу, мы не ставили вопрос о заимствовании Есенина у Клюева. Многое здесь объясняется единством источников творчества, психологии, мировоззрения. И тем не менее таких заимствований немало. Приведем несколько примеров:

 Клюев: 
 И, может быть, пройду я мимо, 
 Такой же нищий и худой... 
 О, дай мне крылья херувима 
 Лететь незримо за тобой*

^* (H. Клюев. Песнослов, кн. I, стр. 44.)

 Есенин: 
 И может быть, пройду я мимо 
 И не замечу в тайный час, 
 Что в елях - крылья херувима, 
 А под пеньком - голодный 
                      Спас. 
              (I - 124)

Здесь не только повторен рисунок стиха и совпадают рифмы, но налицо и дословные совпадения. Такие же совпадения имеются в стихотворениях: "Я надену черную рубаху" - Клюев; "Я надену черное монисто" - Есенин; "Помню я обедню раннюю" - Клюев; "Чую радуницу божию" - Есенин; "Вы на себя плетете петли"- Клюев; "Без шапки с лыковой котомкой" - Есенин (сравни: "На мне убогая сермяга, худая обувь на ногах" - Клюев; "На мне дырявая поддевка и поводырь мой - подожок" - Есенин).

Много общего также в стихотворениях Есенина о войне с "Мирскими думами" Клюева (сравни: "Гей, отзовитесь, курганы..." - Клюева и "Удалец" - Есенина). Даже наиболее зрелое произведение Есенина "Русь" содержит общие мотивы и ритмы со стихотворением Клюева "В этот год за святыми обеднями",

 Клюев: 
 В этот год за святыми обеднями 
 Строже лики и свечи чадней, 
 И выходят на паперть последними 
 Детвора да гурьба матерей. 
 На завалинах рать сарафанная, 
 Что ни баба, то горе-вдова; 
 Вечерами же мглица багряная Поминальные шепчет слова*.

^* (H. Клюев. Песнослов, кн. I, стр. 211.)

 Есенин: 
 Затомилась деревня невесточкой - 
 Как-то милые в дальнем краю? 
 Отчего не уведомят весточкой, - 
 Не погибли ли в жарком бою? 
 В роще чудились запахи ладана, 
 В ветре бластились стуки костей... 
                       (I - 146)

То же можно сказать о песне Н. Клюева "О соколе и о трех птицах божиих" и сказании С. Есенина "О Евпатии Коловрате, хане Батые, Свете троеручице, о черном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе".

Все это давало основание современникам видеть и подчеркивать идейно-творческую близость двух поэтов и едва ли делает убедительным наметившееся в литературе после 1955 года акцентирование неприязненного отношения Есенина к Клюеву. То, что появится после революции, неуместно переносить на 1915 и 1916 годы. Дружба двух поэтов завязалась на основе творческой близости, которую они оба чувствовали тогда. Надо также отметить, что и Клюев и Есенин чувствовали себя козлами в салонном огороде литературы и нарочито подчеркивали свое мужицкое происхождение, оба они тяготели к Миролюбову, а позже к левым эсерам и их идейно-литературному идеологу Иванову-Разумнику, которого не терпели в особняках Гиппиус и Мережковского. Характерно письмо Гиппиус к А. М. Ремизову, относящееся к 15 января 1918 года. В нем Гиппиус называет Иванова-Разумника бесчестным. "Смердяковы, - пишет она, - только верны себе. Не забывайте, что лакеи хуже своих господ"^*.

^* (Архив Ремизова А. М. ИРЛИ, ф. 256, oп. 1, ед. хр. 63.)

Мы упоминали о резком отношении Клюева к столичным салонным поэтам. Эту резкость он сумел привить и Есенину. Уже в письме, относящемуся к 1916 году ("Огонек", 1965, № 40, стр. 9), Есенин высказывает крайне отрицательное мнение о Гиппиус и Мережковском, а в письме к А. В. Ширяевцу от 24 июня 1917 года открыто противопоставляет поэзию "Скифов" салонной поэзии. "Об отношениях их к нам судить нечего, они совсем с нами разные, и мне кажется, что сидят гораздо мельче нашей крестьянской купницы... Им все нравится подстриженное, ровное, и чистое, а тут вот возьмешь им да кинешь с плеч свою вихрастую голову, и боже мой, как их легко взбаламутить... С ними нужно не сближаться, а обтесывать как какую-нибудь плоскую доску и выводить на ней узоры..." (V-126-127).

Клюев всячески поддерживает в Есенине самостийный крестьянский дух, постоянно подчеркивает разницу между высокопоставленной светской знатью и ими, пришельцами из глубины, как думал Клюев, народных низов. Поэтому относительно 1915-1916 годов правильнее говорить об общей неприязни Клюева и Есенина к салонным кругам, а не о их внутренней неприязни. Это тоже одно из немаловажных условий, облегчавшее их сближение.

6

"Радуница" и выступления С. Есенина в салонах пришлись по душе близким к царю организаторам "Общества возрождения художественной Руси", и они поспешили приблизить к себе новый и не чуждый им по направленности и содержанию творчества талант. За дело взялся полковник Ломан. В 1915 году Есенин призывался на военную службу рязанским уездным по воинской повинности присутствием, но был освобожден до осени и значился в резерве, В условиях войны его в любое время могли взять под ружье. Ломан использовал эту тревожную для поэта ситуацию. Он добился "высочайшего соизволения" на перечисление Есенина в санитары с оставлением на службе при Царскосельском имени ее императорского величества военно-санитарном поезде № 143. Шестнадцатого января 1916 года, как об этом свидетельствуют документы, Ломан возбудил ходатайство о направлении С. Есенина в свое распоряжение. "Высочайшее соизволение" было получено мобилизационным отделом Главного управления Генерального штаба в начале февраля 1916 года. А 5 апреля 1916 года Ломан выдает Есенину на руки следующий документ:

Дано сие крестьянину Рязанской губернии и уезда Кузьминской волости села Константинова Сергею Александровичу Есенину в том, что он согласно уведомлению Мобилизационного Отдела Главного управления Генерального Штаба от 11 февраля с. г. за № 9110 с Высочайшего соизволения назначен санитаром в Царскосельский военно-санитарный поезд № 143, Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны, а потому прошу направить Есенина в г. Царское Село в мое распоряжение.

Уполномоченный Ея Величества по поезду полковник Ломан,

900/556

апрель 5-1916 г. Царское Село^*.

^* (ЦГИА СССР, ф. 1328/14, оп. 4, д. 8.)

Из этого документа видно, что Есенин познакомился с Ломаном еще до прибытия на службу в санитарный поезд. Документ опровергает также утверждение В. А. Вдовина, содержащееся в его трудолюбивой, насыщенной архивными и другими материалами статье о военной службе Есенина: "Но как бы то ни было, совершенно достоверно, что с февраля 1916 г. Есенин начинает службу в полевом царскосельском военно-санитарном поезде № 143 ее императорского величества государыни императрицы Александры Федоровны.., который был сформирован в ноябре 1914 г."^*.

^* (В. А. Вдовин. Сергей Есенин на военной службе. "Филологические науки", 1961, № 1, стр. 138.)

Указанная ошибка о начале службы влечет за собой неправильный вывод о невозможности бывать в салонах^*. (Раз Есенин служит с февраля, не может, значит, свободно распоряжаться временем.) Между тем предписание о командировании Есенина в Царское Село получено лишь 14 апреля 1916 года, а направлен он туда 16 апреля 1916 года, что следует из двух других документов.

^* (См. там же, стр. 143.)

"В Военно-Санитарный Поезд № 143 Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны, гор. Царское Село.

Резерв извещает, что одновременно с сим в распоряжение поезда командирован санитар Сергей Есенин (личный знак № 9999), и просит о времени его прибытия уведомить. Документы санитару Есенину выданы на руки.

Основание: Предписание Управления Г. Главноуполномоченного Северного района Российского Общества Красного Креста от 14-го сего Апреля за № 2899/25833.

И. об. Начальника Резерва Санитаров

Капитан(подпись нрб.)

И. об. Делопроизводителя

(подпись нрб.)"^*.

^* (ЦГИА СССР, ф. 1328/14, оп. 4, д. 8, л. 641.)

Документ послан Петроградским резервом санитаров при управлении Главноуполномоченного Северного района Красного Креста 16 апреля 1916 года за №6230. Из него видно, что Есенин до начала службы в поезде находился в Петроградском резерве санитаров, а не в трофейной команде, как утверждает М. П. Мурашов^*. В канцелярии Федоровского собора это извещение получено 17 апреля 1916 года (вход. № 607). Но "одновременно с сим" Есенин не прибыл на службу. Документ опередил его на три дня.

^* (См. М. Мурашов. Сергей Есенин в Петрограде. Сб. "Сергей Александрович Есенин. Воспоминания", М., 1926, стр. 61.)

Извещение резерва о назначении С. Есенина в военно-санитарный поезд № 143

Препроводительный документ С. Есенину, направленному в распоряжение военно-санитарного поезда № 143

16 же апреля на руки Есенину было выдано направление:

"В Военно-Санитарный поезд № 143 Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны

Резерв препровождает при сем в распоряжение Поезда санитара Сергея Есенина (личный знак 9999), прося о времени его прибытия уведомить.

Основание: Предписание Управления Г. Главноуполномоченного Северного района Российского Общества Красного Креста от 14-го сего Апреля за № 2899/25833.

Приложение: Аттестаты за № 6225 и 6226, арматурный список в 2-х экземплярах за № 6229 и приходо-расходная тетрадь за № 6228.

И. об. Нач. Резерва Санитаров

Капитан(нрб.)

И. об. Делопроизводителя(нрб.)"^*.

^* (ЦГИА СССР, ф. 1328/14, оп. 4, д. 8, л. 647.)

В канцелярии Федоровского собора документ зарегистрирован 20 апреля 1916 года. В этот же день Есенин внесен в "Алфавитный список военнослужащих рядового и младшего командного состава военно-санитарного поезда № 143". В нем записано:

^* (Там же.)

Эти документы, публикуемые впервые, вносят полную ясность в запутанный вопрос о начале военной службы С. Есенина. Она была устроена царедворцами, "высочайшим соизволением" приблизившими к себе поэта. Есенин скупо отразил в автобиографиях этот период своей жизни. Но в одной из них он верно указывает: "В 1916 году был призван на военную службу. При некотором покровительстве полковника Ломана, адъютанта императрицы, был представлен ко многим льготам. Жил в Царском недалеко от Разумника Иванова. По просьбе Ломана однажды читал стихи императрице" (V-13).

Таким образом, нейтральное к политике, во многом близкое к идеалам учредителей придворного художественного общества дореволюционное творчество Есенина проложило ему дорогу в Царское Село и к царствующим особам. И тем не менее Есенин не стал придворным поэтом, хотя Ломан заинтересовался его судьбою с этой именно целью. "Многие льготы", о которых поэт упомянул в автобиографии, он использовал по-своему. А льготы, действительно, были не малые, и они фактически освобождали поэта от несения изнурительной службы в военное время.

Санитарный поезд № 143 был сформирован на средства действительного статского советника Заусайлова, на его же средства содержался персонал, оплачивалось довольствие раненых, покупались медикаменты. 1 октября 1914 года Заусайлов обратился с очередным письмом к Ломану, в котором просил доложить царице о желании сформировать санитарный поезд и взять его на полное содержание. В письме Заусайлов отметил: "Нашим искренним желанием было бы, чтобы организация поезда была поручена Вам, Вы явились бы его комендантом и получили бы возможность составить необходимый служебный персонал по Вашему усмотрению"^*.

^* (ЦГИА СССР, ф, 1328/14, оп. 4, д. 1, л. 1.)

2 октября царица разрешила сформировать поезд под общим руководством дворцового коменданта. Уполномоченным ея величества по поезду был назначен Ломан, и ему поручено было "составить необходимый служебный персонал". В документе № 64/2 от 3 октября 1914 года за подписью полковника Ломана на имя Б. К. Ордина читаем: "2-го сего Октября Ея Императорское Величество Государыня Императрица Александра Федоровна соизволила разрешить организовать на средства действительного Статского Советника Зайсайлова полевой санитарный поезд, с присвоением ему Высочайшего Ея Императорского Величества Имени"^*. И хотя об "освящении" поезда в Царском Селе было сообщено в "Правительственном вестнике" 14 ноября 1914 года, на фронт он отправился значительно позже. А персонал для него комплектовался в течение 1915 и даже 1916 годов.

^* (ЦГИА СССР, ф. 1328/14, оп. 4, д. 1, л. 3. (Зайсайлова. Так записано в документе.))

К 1915 году при Федоровском соборе, ктитором которого был Ломан, были созданы лазарет № 17, начальником которого стал Ломан^*, санитарный поезд № 143, находившийся в подчинении того же Ломана, и образовалось художественное общество тоже при активном участии Ломана. Собор, лазарет и санпоезд позволяли Ломану формировать и распределять персонал с учетом интересов художественного общества. Это и было использовано предприимчивым полковником с согласия царствующих особ. Добавим к сказанному, что Ломан возглавлял также комитет по делам строительства домов Федоровского городка и имел прямую связь с архитекторами и живописцами. Используя свои большие права, Ломан стремится приблизить ко двору выдающихся деятелей русской культуры В. М. Васнецова, А. В. Щусева, М. В. Нестерова. Ему удается ввести в совет "Общества" писателя А. М. Ремизова, приблизить к себе С. Есенина, художника Г. И. Нарбута.

^* (См. приказы дворцового коменданта генерал-майора Воейкова №161 от 13/IX 1914 г. и № 15 от 18/11 1915 г. ЦГИАЛ, ф. 489, oп. 1, д, 28, л. 8.)

Но прикомандирование к поезду - это лишь первый шаг в борьбе монархистов за талант Есенина. В надежде на верноподданические стихотворения Ломан предоставляет поэту ряд других льгот. Зачисленный в состав поезда с 20 апреля 1916 года, Есенин летом этого же года получает отпуск и едет в село^*. Кстати, в указанном в ссылке письме Анны С., явившемся ответом на письмо поэта, содержатся строки, проливающие свет на характер службы поэта в поезде: "Ты пишешь, - сказано в нем,- что бездельничаешь, зачем же так мало побыл в Константинове". До и после поездки в село поэт задерживается в Петербурге на длительное для военнослужащего, только что призванного в армию, время.

^* (См. письмо Н. Клюеву (V-121), а также гшсьмо Есенину из Константинова от Анны С. ГПБ СЩ, Ленинград, фонд С. А. Есенина, 276, oп. 1, ед. хр. 2.)

'...В 1916 году был призван на военную службу'

В июле 1916 года Ломан приступает к осуществлению своего замысла относительно Есенина. На придворном концерте 22 июля 1916 года он поручает поэту выступить с приветственными стихами в честь царевен. Стихотворение это ("В багровом зареве закат шипуч и пенен") опубликовано в разделе "Стихотворения экспромты и наброски" (V-245) по списку Л. Р. Когана, хранящемуся в ГПБ Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, и датируется также по списку 22 июля 1916 года.

Рассматривая это стихотворение, В. А. Вдовин находит, что подлинными его героями являются раненые воины. "Хотя в стихотворении упоминаются "младые царевны", их "юная кротость", "ласковые сердца", "царственные руки", но не они являются предметом внимания поэта. Они лишь фон. Подлинные герои стихотворения - раненые"^*. В подтверждение своей мысли В. А. Вдовин приводит такие строки:

^* (В. А. Вдовин. Сергей Есенин на военной службе. "Филологические науки", 1964, № 1, стр. 141-142.)

 На море* белом, в ярком блеске света, 
 Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть... 
 И вздрагивают стены лазарета 
 От жалости, что им сжимает грудь. 
 Все ближе тянет их рукой неодолимой, 
 Туда, где скорбь кладет печать на лбу...

^* (Так напечатано в журнале "Филологические науки", 1964, № 1, стр. 142. В тексте списка Л. Р. Когана и в томе V собр. соч, Есенина "На ложе белом".)

"Все стихотворение, - пишет далее В. А. Вдовин, - проникнуто сочувствием к их (надо понимать раненых.- П. Ю.) печальной судьбе. Этот мотив сочувствия и сострадания, являясь основным, определяет и тональность всего стихотворения, он подчеркивается и концовкой: "О помолись, святая Магдалина, за их судьбу"^*. Такая трактовка стихотворения, на наш взгляд, неверна и находится в противоречии с его пафосом. Но, чтобы показать это, нам необходимо выписать стихотворение полностью.

^* (Там же.)

 В багровом зареве закат шипуч и пенен, 
 Березки белые горят в своих венцах. 
 Приветствует мой стих младых царевен 
 И кротость юную в их ласковых сердцах. 
 Где тени бледные и горестные муки, 
 Они тому, кто шел страдать за нас, 
 Протягивают царственные руки, 
 Благославляя их к грядущей жизни час. 
 На ложе белом, в ярком блеске света, 
 Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть... 
 И вздрагивают стены лазарета 
 От жалости, что им сжимает грудь. 
 Все ближе тянет их рукой неодолимой 
 Туда, где скорбь кладет печать на лбу. 
 О, помолись, святая Магдалина, За их судьбу. 
                                  (V - 245)

Как видим, здесь не простое упоминание о "юной кротости", "ласковых сердцах" и "царственных руках", а восхищение перед царственной любовью к раненым, которую поэт всячески приветствует и последовательно прославляет, сравнивая царевен с белыми березками, венцы которых ярко горят в багровом зареве заката. Что же касается "царственных рук", то они протягиваются туда, где тени бледные и горестные муки и к тому, "кто шел страдать за нас", т. е. к раненым. И стены лазарета вздрагивают не от боли рыдающих воинов, а от жалости, что сжимает сердца царевен, видящих муки раненых. Конечно же, не раненых тянет "туда, где скорбь кладет печать на лбу", а царевен, преисполненных состраданием и желанием помочь воинству. К "младым царевнам", столь много и благожелательно думающим о помощи раненым, и относятся строки: "О, помолись, святая Магдалина, за их судьбу".

Показное прославление "беспредельной любви" царского двора к русскому воинству было официальной политикой и строго соблюдалось дворцовой комендатурой и всеми ее учреждениями, в том числе Федоровским собором, лазаретом, санитарным поездом. Оно всячески подчеркивалось в приказах и других официальных документах. Сошлемся лишь на один из многих документов подобного содержания. В приказе № 83 от 24 марта 1915 года по лазарету № 17 были объявлены царские "милости": к пасхе раненым дали яйца с вензелевым изображением царских имен. По этому поводу Ломан напомнил в приказе, что раненые в ответ на царскую благодарность должны сами быть примером в верноподданности царю, повсюду рассказывать в армии о царской щедрости, доброте, помогать царю после войны, сеять слух, что он добр к храбрым. Относительно персонала лазарета в приказе значилось: "Исключительная ласка, высказанная в пасхальном привете яйцами и в бесконечно милостивых ответных словах Ея Величества на поздравление лазарета, заставляет думать только о том, как бы всем оправдать царское внимание"^*.

^* (ЦГИА СССР, ф. 489, oп. 1, д. 28, л. 1.)

Стихотворение "В багровом зареве..." выдержано в духе установок двора и служит целям прославления его милости к раненым. Повторим, что за выступление на концерте поэт получил золотые часы с цепочкой из кабинета его величества.

С помощью Есенина Ломан пытается привлечь и других поэтов, близких по содержанию своего творчества к идеалам придворного общества.

Искусный царедворец, Ломан хочет, чтобы "культурная" миссия Федоровского собора, деятельность "Общества" и лик царя были воспеты в поэзии Есенина, которому он рекомендует выступить в этом жанре совместно с Клюевым, обещая издать их стихи отдельной книгой. Для встречи с олонецким затворником Ломан предоставляет Есенину отпуска и под разными предлогами освобождает его от несения военной службы.

Первая такая встреча двух поэтов произошла в 1916 году в летний отпуск Есенина. Результатов она, однако, не дала. Но Ломан настойчив. В ноябре 1916 года он вновь просит Есенина встретиться с Клюевым по делам "патриотического творчества", и вновь предоставляет ему отпуск. На руки поэт получает документ.

"Начальнику ст. Петроград Николаевской железной дороги.

3 ноября 1916 г.

Царское Село,

Экстренный отзыв.

Прошу отправить от ст. Петроград до ст. Москва санитара Полевого Царскосельского военно-санитарного поезда № 143 Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны Сергея Есенина, командированного в г. Москву по делам вышеназванного поезда. Настоящий отзыв выдан за неимением приложения лит. А., что подписью с приложением печати удостоверяется.

Уполномоченный Ея Величества по Поезду Полковник Ломан

Секр. Поезда

Коллежский Секретарь"^*.

^* (ЦГИА СССР, ф. 1328/14, оп. 4, д. 25, л. 432.)

Готовясь к переговорам с Клюевым, Есенин пишет ему в августе 1916 года: "Приезжай, брат, осенью во что бы то ни стало" (V-122).

К предложению Ломана поэты отнеслись отрицательно. В письме Н. Клюева Ломану "Бисер малый от уст мужицких" читаем: "На желание же Ваше издать книгу наших стихов, в которых бы были отражены близкие Вам настроения, запечатлены любимые Вами Федоровский собор, лик царя и аромат храмины государевой - я отвечу словами древлей рукописи: "Мужие книжны, писцы, золотари, заповедь и часть с духовными приемлют от царей и архиереев и да посаждаются на седалищах и на вечерях близ святителей с честными людьми". Так смотрела древняя церковь и власть на своих художников. В такой атмосфере складывалось как самое художество, так и отношение к нему"^*.

^* ("Филологические науки", 1964, № 1, стр. 144.)

Это был отказ под предлогом отдаленности поэтов от власть имущих, от двора, но в отказе своем они не исключали возможности воспеть двор, будь они к нему поближе. "Дайте нам эту атмосферу, - восклицает Клюев,- и Вы узрите чудо. Пока же мы дышим воздухом задворок, то, разумеется, задворки и рисуем. Нельзя изображать то, о чем не имеешь никакого представления. Говорить же о чем-либо священном вслепую мы считаем великим грехом, ибо знаем, что ничего из этого, окромя лжи и безобразия, не выйдет"^*.

^* (Там же.)

Задуманная Ломаном книга стихов не была написана поэтами, что, однако, не лишило его надежды получить ее в будущем. Вняв совету Н. Клюева, Ломан находит возможности, при которых Есенин мог бы лицезреть царствующих и власть имущих светских и духовных особ. Уже говорилось о выступлении поэта на царском концерте. В начале января 1917 года в Федоровском соборе состоялось большое богослужение, и Ломан выдает Есенину пропуск в собор.

Январь 5 1917 г. г. Царское Село

Прошу пропустить на богослужение в Федоровский Государев Собор 5-го и 6-го сего января следующих лиц

1. Сергея Есенина

2. Ивана Блинова

Ктитор Собора Полковник

Ломан"^*.

^* (ЦГИА СССР, ф. 489, oп. 1, д. 78, л, 4.)

19 февраля 1917 года в трапезной Ломан дал завтрак в честь членов "Общества возрождения художественной Руси", собравшихся в Царское Село для осмотра собора и зданий Федоровского городка. Присутствовало около 100 человек наиболее высокопоставленных царедворцев^*. На этот завтрак был приглашен поэт и читал на нем свои стихи.

^* (ЦГИА СССР, ф. 489, oп. 1, д. 72, л. 41.)

Обо всем этом необходимо было сказать, чтобы наша мысль о борьбе за талант Есенина была наглядной. Старания Ломана не находят, однако, отклика со стороны поэта. Он упорно не пишет тех од в честь царя, которых ждут от него в Царском Селе. Стихотворение "В багровом зареве..." единственное в этом роде, но и оно не о царе.

Что же позволяет поэту противостоять последовательным, продуманным хитросплетениям монархистов, стремившихся использовать его талант в своих целях? Вопрос не из легких и для его решения нельзя сослаться на какой-либо исчерпывающий документ. Тем более не подходит здесь ссылка на отдельные эпизоды из сложной и противоречивой биографии поэта. Нельзя, скажем, упомянуть о связи Есенина с рабочими сытинской типографии и этим объяснить его нежелание выполнять просьбы и требования Ломана. От пролетарского движения поэт был далек и в это время. Но начиная с самых ранних стихотворений Россия у Есенина не ассоциируется с царем, и в этом несомненное влияние на него великой русской литературы и устного народного творчества, знакомых поэту с детства и полных антицаристскими настроениями, ожившими в сознании русского народа с новой силой после кровавых событий 9 января, расстрелов 1905 - 1907 годов и Ленских расстрелов. Развязанная царизмом бессмысленная, братоубийственная война только обострила эти настроения.

К моменту службы Есенина в Царском Селе отношение к войне и к царю резко изменилось и в среде русской интеллигенции, в том числе и той ее части, которая поддалась угару ложнопатриотических настроений. Грозовая предреволюционная атмосфера чувствовалась повсюду, особенно в пролетарском Петрограде, и поэт не мог этого не замечать, не мог не видеть, что дни монархии сочтены. Но не только в городах, а и в самых далеких уголках России неумолимо надвигались грозные исторические события, и поэт почувствовал их приближение и по-своему отразил в повести "Яр", относящейся тоже к 1916 году и в отдельных эпизодах запечатлевшей открытую борьбу крестьян против произвола сельских столпов царизма.

Враждебное отношение к царизму поэт наблюдал не только в горьковских кругах литературы, возмездия жаждали А. Блок и многие из тех литературно-общественных деятелей, с которыми общался тогда Есенин. И близкая Есенину группа "крестьянских" идеологов и писателей мечтала о рае на земле со своим мужицким богом, но без царя и податей. Эти впечатления поэта оформлялись в определенную философскую систему благодаря близкому и сильному влиянию на него в то время Разумника Васильевича Иванова (Иванова-Разумника).

В автобиографиях Есенин неоднократно упоминает это близкое и дорогое ему тогда имя. В одной из них прямо указано, что поэт получал поддержку Иванова-Разумника в своем нежелании писать стихи в честь царя: "Революция застала меня на фронте в одном из дисциплинарных батальонов, куда угодил за то, что отказался написать стихи в честь царя. Отказывался, советуясь и ища поддержки в Иванове-Разумнике" (V- 13). В другой автобиографии Есенин отмечал: "В первую пору моего пребывания в Петербурге мне часто приходилось встречаться с Блоком, с Ивановым-Разумником. Позднее с Андреем Белым" (V-17). И. Розанов в воспоминаниях записал такие слова Есенина: "Живя в Петербурге в 1915-1917 гг., я много себе уяснил. В общем развитии более всего за эти годы обязан был Иванову-Разумнику... Иванов-Разумник поддерживал во мне революционное настроение в годы войны"^*.

^* (Ив. Розанов. Мое знакомство с Есениным. В сб.: "Памяти Есенина". М., 1926, стр. 47.)

Яркую и высокую оценку Иванову-Разумнику дает Есенин и в письме к А. В. Ширяевцу от 24 июня 1917 года. Противопоставляя "крестьянских поэтов" "петербургским литераторам" и отрицательно отзываясь о последних, он пишет: "Но есть, брат, среди них один человек, перед которым я не лгал, не выдумывал себя и не подкладывал, как всем другим. Это Разумник Иванов. Натура его глубокая и твердая, мыслью он прожжен, и вот у него-то я сам, сам Сергей Есенин, и отдыхаю, и вижу себя, и зажигаюсь об себя" (V-127).

Таким образом, монархистской предприимчивости Ломана противостоял Разумник Иванов, влияние которого на Есенина было решающим в годы его службы в Царском Селе.

Разумеется, мелкобуржуазная, новонародническая, с большой примесью мистицизма идеология Иванова- Разумника была чужда пролетарской идеологии и не могла вывести поэта на столбовую дорогу истории. Но именно она помогла ему выдержать натиск монархистов, не поддаться соблазну царственной милости и сохранить в трудных условиях верность хотя во многом ложным, но собственным общественным и художественным идеалам, выражение которых поэт находил в философии Иванова-Разумника.

Надо отметить также, что если философия и идеология левых эсеров были неприемлемы для марксистов, то в оценке и решении ряда очередных практических задач они ближе подходили к пролетариату в годы империалистической войны, чем кто-либо другой из буржуазно-демократических идеологов крестьянства. Иванов-Разумник видел, например, выход из создавшегося кризиса не в мировой войне, а в социальных революциях. В статье "Две России", относящейся к ноябрю 1917 года, он подверг резкой критике "Слово о погибели Русской земли" А. Ремизова ("Скифы", № 2), в котором осуждалась революция и выражалось слезное сожаление о погибшей "Святой Руси" во главе с самодержавием. Левые эсеры осуждали империалистическую войну и тех, кто ее вел и поддерживал. В статье "Испытание огнем" (1914-1915) Иванов-Разумник резко выступает против сил войны, называя ее "безумием", "преступлением", разоблачая ее империалистический смысл, грабительские цели, далекие от нужд народа^*. Эклектическая же сущность философии Иванова-Разумника ярче всего сказалась в области искусства, и это тоже имело немалое влияние как на Есенина, так и на Клюева и нашло выражение в их творчестве. Выходивший после Февральской революции при ближайшем участии Иванова-Разумника сборник "Скифы" провозглашал вечную мятежность духа ("разве скиф не всегда готов на мятеж?"), изначальную правду красоты, которая живет в скифе. "Ничего, кроме Жизни, кроме Правды Красоты, изначальной, истинной, и Справедливость и Истину определяющей Правды. Живет эта Правда в скифе"^**. Туманные идеалы скифства, его безграничная "мятежность" ассоциировались у Иванова-Разумника с революционностью, внутренним бунтом против всех, не разделявших скифских идей о "вечной революционности" для любого строя, для любого "внешнего порядка".

^* ("Со всех концов мы приходим к одной точке: к твердому признанию, что для демократии мировая колониальная война есть война посторонняя, чуждая, чужая",- писал Иванов-Разумник в этой статье. См. "Скифы", 1917, № 1, стр. 299.)

^** ("Скифы", 1917, № Г. Ст. "Скифы" (вместо предисловия), стр. VII-XII.)

Высшим проявлением "народной" правды в искусстве Иванов-Разумник и близкие ему неонароднические идеологи рассматривали поэзию Н. Клюева и С. Есенина. Им отводилась роль пророков новой мужицкой России, выражавшим якобы ее "непримиримый и непримиренный дух". Идеи Иванова-Разумника громко прозвучат в поэмах Есенина первых революционных лет, они, однако, нашли воплощение и в ряде его стихотворений, относящихся к 1915-1916 годам. ("Наша вера не погасла", "В том краю, где желтая крапива", "Устал я жить в родном краю", "За темной прядью перелесиц", "Синее небо, цветная дуга" и др.). В них витает "непримиренный дух", который вырвется на волю после Февральской революции.

Мы рассмотрели лишь некоторые, притом наиболее заметные влияния, испытанные поэтом в ранние годы его идейно-творческого формирования. Многие из них не были плодотворными в своей идейной направленности и в конечном счете принесли вред таланту Есенина. Но именно на основе этих разнородных и противоречивых влияний складывалось творчество поэта и только в мужественном преодолении их его поэзия заняла впоследствии свое место в русской литературе.

Противоречивыми влияниями отмечена и поэтика раннего Есенина. Но, прежде чем коснуться этого важного вопроса, закончим начатый нами разговор о военной службе поэта, обстоятельства которой не до конца выяснены нашим литературоведением.

Испытывая большое влияние Иванова-Разумника и H. Клюева, С. Есенин упорно не писал стихотворений в честь двора. В его поэзии времен войны по-прежнему звучала тема Руси крестьянской со всеми ее патриархально-народническими оттенками. Но царю в этой есенинской Руси места не находилось. Наоборот, поэт все чаще задумывается о судьбе Руси кандальной, в его воображении все яснее рисуется "дорога до сибирских гор", по которой "идут люди в кандалах", да и сам поэт обещает пойти "по той дороге буйну голову сложить". И хотя образ кроткого инока и связанные с ним мотивы не раз еще встретятся в поэзии Есенина этих лет ("За горами, за желтыми долами", "О товарищах веселых", "Без шапки с лыковой котомкой"), они начинают уступать место иным настроениям и раздумьям, в которых ощущается сильное влияние А. Блока. Блоковские темы и ассоциации все чаще вытесняют из поэзии Есенина клюевскую благочестивость и на смену ей приходит тема Руси бродяжнической, буйственной, мятежной.

Обращаясь к Родине и сливая свою судьбу с нею, Есенин пишет:

 И ты, как я, в печальной требе, 
 Забыв, кто друг тебе и враг, 
 О розовом тоскуешь небе 
 И голубиных облаках. 

 Но и тебе из синей шири 
 Пугливо кажет темнота 
 И кандалы твоей Сибири, 
 И горб Уральского хребта. 
                    (I - 203)

И самого себя поэт ощущает как "бесприютного в отчизне" вместе с теми, кого Родина "ликом своим жгла и томила по шахтам сырым", и он верит, что не выжить тому, кто "разлюбил... острог и тюрьму" (I-237-238).

Мотивы эти не могли вызвать одобрения в пытавшихся приручить Есенина монархических кругах. Не содержалось верноподданнических чувств и в таких стихотворениях, как "Корова", "Табун", "Песнь о собаке", "Лисица", "Осень", "Вечер", "Молотьба" и ряде других зарисовок сельского обихода и быта.

Вместе с тем в поэзии С. Есенина все громче начинают звучать идеи обновления Руси, переделки ее насильственным путем на мужицкий лад ("Алый мрак в небесной черни начертил пожаром грань", "Прощай родная пуща", "Покраснела рябина", "Тучи с ожереба"). В последнем стихотворении наиболее четко сформулированы эти настроения поэта.

 Верю: завтра рано, 
 Чуть забрезжит свет, 
 Новый под туманом 
 Вспыхнет Назарет. 

 Новое восславят 
 Рождество поля, 
 И, как пес, пролает 
 За горой заря. 
                (I - 249)

Все это было близко Иванову-Разумнику, но отдаляло Есенина от монархических кругов. Его отношения с Ломаном испортились, и последний накануне надвигавшейся революции решил отправить его подальше от Царского Села. 22 и 23 февраля Ломан подписал следующие документы:

Командировочное удостоверение санитару С. Есенину для поездки в Могилев

Экстренный отзыв на имя начальника станции Царское Село от 23 февраля 1917 года

Предъявитель сего санитар Полевого Царскосельского военно-санитарного поезда № 143 Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны Сергей Есенин командирован по делам названного Поезда в г. Могилев, в распоряжение командира 2-го батальона Собственного Ея Императорского Величества Сводного пехотного полка Полковника Андреева, что подписью с приложением печати удостоверяется.

Уполномоченный

Ея Величества

По Поезду, Полковник

Секретарь Поезда

Коллежский Секретарь

г. Царское Село 22 февраля 1917 г.^*.

^* (ЦГИА СССР, ф. 1328/14, оп. 4, д. 25, л. 520.)

В документе от 23 февраля 1917 года на имя начальника станции Царское Село Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги Ломан просил отправить Есенина в город Могилев^*.

^* (ЦГИА СССР, ф. 1328/14, оп. 4, д. 25, л. 521.)

Так окончилась служба поэта в Царском Селе. Сам он расценил направление в Могилев как репрессию и в автобиографии указывал, что "угодил" в дисциплинарный батальон за отказ писать стихи в честь царя (V-13). В действительности же С. Есенин находился в Петрограде и Царском Селе в марте 1917 года, о чем свидетельствуют документы, хранящиеся в ЦГИА СССР^*.

^* (ЦГИА СССР, ф. 1328/14 Воинской Комиссии при Государственной Думе, Аттестат 581, Аттестат 582 (17 марта 1917), Аттестат 204 (20 марта 1917).)

Связи с Ивановым-Разумником, Н. Клюевым, А. Белым окажутся решающими в идейно-художественном самоопределении поэта периода двух русских революций. Поэзия С. Есенина примет скифскую окраску, и он станет одним из активных участников обоих сборников "Скифов", вышедших в свет в 1917-1918 годах.