Мир поэзии Есенина
П. С. Выходцев. Есенин и советская поэзия
Значение наследия всякого крупного художника для последующего развития литературы следует рассматривать с двух точек зрения - историко-литературной и творчески индивидуальной. Бесконечно разнообразно преломление традиций Пушкина и Гоголя, Некрасова и Л. Толстого, Горького и Маяковского в произведениях многих, творивших после них. В то же время именно эти писатели совершали великие художественные открытия, давали мощный толчок развитию всей русской литературы. Воздействие их гения на творческий поиск писателей и судьбу литературы в целом уже не могло протекать в рамках чисто индивидуальных пристрастий и связей.
В русской поэзии XX века такими поэтами являются Владимир Маяковский и Сергей Есенин. Если наши далекие потомки через сто или тысячу лет захотят понять и восстановить по оставшимся памятникам литературы духовный облик русского общества на рубеже двух социально-исторических эпох, запечатленный поэзией, они обратятся прежде всего к творчеству этих поэтов и получат достаточно полный ответ.
При наличии большого количества работ о роли этих поэтов (особенно Маяковского) в развитии поэзии нашего времени многие исследователи литературы все еще остаются в рамках более или менее частных наблюдений и выводов. Когда же делаются попытки шире взглянуть на вопрос, то обобщения выглядят довольно субъективными. Например, утверждается, что творчество Есенина, в отличие от поэзии великого певца революции, "идет не по основной линии развития советской литературы"*. Независимо от воли исследователя Есенин отнесен здесь к третьестепенным поэтам, а его роль в истории русской поэзии приуменьшена.
* (В. Перцов. Маяковский и Есенин.- В кн. "Маяковский и советская литература". Статьи, публикации, материалы и сообщения. М., "Наука", 1964, стр. 53.)
С этим невозможно согласиться.
Есенин и Маяковский чаще всего в сознании читателей (да и многих литераторов) воспринимаются как антиподы. Сами поэты-современники нередко осознавали себя выразителями противоположных мироощущений, художниками несовместимых творческих индивидуальностей. Широко известны их полемические выступления, а часто и полемические крайности в оценках друг друга. Критика 20-х и 30-х годов и более поздних лет усугубляла этот разрыв в читательском восприятии.
Речь идет не просто о читательских вкусах, но об истолковании историко-литературной роли и месте двух поэтов в русской советской поэзии.
Некоторые незадачливые критики 20-х годов вообще отказывались признать их воздействие на литературный процесс.
Нет необходимости подробно говорить о тех рапповских, лефовских и конструктивистских критиках, которые пытались представить Есенина (рядом с Лермонтовым, Тютчевым и Блоком) как поэта "тоски", "смакования любовных тем", ненужных "нежностей" и потому, разумеется, непригодного для революционной эпохи. Нет также необходимости вспоминать, как Маяковский объявлялся певцом индивидуализма или чистым экспериментатором-футуристом. Более существенно напомнить, что чаще всего Есенин противопоставлялся Маяковскому как поэту новой действительности. Маяковский, утверждали критики, весь устремлен в будущее, а Есенин - в прошлое.
Более того. Есенину как подлинные новаторы противопоставлялись Хлебников и Пастернак. Ю. Тынянов в книге "Архаисты и новаторы" писал, что творчество Есенина - "почти заимствование,- порою кажется, что это необычайно схематизированный, ухудшенный Блок, пародированный Пушкин", что его стихи граничат с "банальностью", тогда как Хлебников - истинный новатор, "революционер слова", и потому "нам предстоит длительная полоса влияния Хлебникова"*. Естественно, что Есенину, который, по словам Тынянова, "вовсе не был силен ни новизной, ни левизной, ни самостоятельностью", было уготовано и здесь место третьеразрядного поэта, "звонкая монета" которого к тому же "чаще всего оказывается фальшивой"**.
* (Юрий Тынянов. Архаисты и новаторы.- "Прибой", 1929, стр. 545, 562.)
** (Юрий Тынянов. Архаисты и новаторы.- "Прибой", 1929, стр. 573.)
Подобные же мысли мы встречаем и в "Дневнике поэта" Николая Асеева (1929), и в многочисленных статьях 20-х и 30-х годов. Критик А. Лежнев так писал в статье "Русская художественная литература революционного десятилетия": "Только Пастернак смог "стать в известном смысле центром современной поэзии", и его влияние на нее "огромно и превосходит влияние и Маяковского и Есенина"*.
* ("Сибирские огни", 1929, № 1, стр. 214.)
К сожалению, хотя и не в столь откровенной форме и с "поправками" на время, эти концепции дошли до наших дней.
Между тем уже в 20-е годы влияние Маяковского и Есенина на поэтов самых разных групп и направлений, даже на тех, которые сопротивлялись этому влиянию (например, пролетарские и комсомольские поэты) было огромным. Но особенно очевидным стало воздействие поэзии Есенина и Маяковского на творческие поиски нового поколения поэтов, вступавшего в литературу в конце 20-х годов и развернувшегося в 30-х.
Маяковский и Есенин наиболее сильно воплотили в своем творчестве поиски и устремления двух самых мощных течений в русской поэзии советского времени (пролетарского и крестьянского), которые исторически, а следовательно и литературно, шли по пути слияния. Это становилось особенно очевидным в последующие периоды, и потому именно Маяковский и Есенин оказались на гребне главного направления советской поэзии, как бы дополняя друг друга.
История не только сблизила, но и объединила устремления великих поэтов: бескомпромиссное, всепоглощающее утверждение новых принципов общежития, новой нравственности и нового, революционного гуманизма у Маяковского и напряженные, противоречивые поиски смысла происходящего, беспощадный анализ трудности пути, ломки устоявшихся представлений о счастье, страстное желание найти гармонию между новым и прошлым - у Есенина.
Говоря о ведущем месте Есенина и Маяковского в развитии русской поэзии пооктябрьской эпохи, не следует, конечно, недооценивать значения других поэтов, стоявших у ее истоков, в первую очередь А. Блока. Для разных писателей опыт каждого из этих поэтов имел особое значение. Но для всех их историко-литературная роль все более осознается как исключительная. Э. Межелайтис заметил, что Маяковский, Блок и Есенин определили "три основных направления поэзии" советского периода вплоть до наших дней"*. Н. Асеев не без оснований утверждал в конце жизни, что творчество Маяковского и Есенина наложило могучую печать на все последующие поколения. "И какие бы новые имена,- писал он,- ни появлялись, обращая на себя внимание читателя, они включаются в орбиту движения этих двух"**.
* ("Новый мир", 1967, № 11, стр. 218.)
** (Н. Асеев. Жизнь слова. М., "Советская Россия", 1967, стр. 87.)
Не менее важно, однако, понять именно объединенные усилия "этих двух" в дальнейшем движении русской советской поэзии. На этом я хотел бы сосредоточить внимание.
История советской поэзии подтверждает, что действительно "маяковское" и "есенинское" начала чем далее, тем все более становились для поэтов органическими, так как главное направление развития поэзии определялось поисками единства активного утверждения передовых идеалов эпохи и углубленного анализа сложных и противоречивых коллизий в душе формирующейся личности на ее пути к новому.
Маяковский и Есенин относятся друг к другу не как новатор и консерватор, а как великие поэты-новаторы, каждый по-своему обогащавшие русский стих. Декламационно-ораторские и песенные традиции, свойственные русской поэзии, были развиты ими в новых условиях до вершин стихотворного слова. В соответствии с этим расширились ритмические, мелодические возможности русского стиха. И не случайно некоторые критики уже в начале 30-х годов заговорили о необходимости развития сделанных Маяковским открытий в области стиха за счет обращения к традиционным для русской поэзии принципам песенности. Один из них писал: "Чтобы сделать шаг в развитии русского стихосложения после Маяковского на основе технических достижений последнего и вообще поэзии XX века, надо обратиться к песенному гармоническому стиху, так характерному для русской поэзии прошлого"*.
* (Я. Семенов. ...Из песни слова... - "Знамя", 1935, № 1, стр. 246-255.)
Творческие поиски многих поэтов 30-х годов уже достаточно красноречиво подтвердили правоту этих слов. Не случайно также, что молодые поэты 30-х годов (А. Сурков, А. Прокофьев, Б. Корнилов, Я. Смеляков, П. Васильев, О. Берггольц и др.)" страстно и искренне любившие Маяковского, нередко выступали против тех критиков и поэтов, которые пытались сдать в архив так называемый традиционный русский стих.
Гораздо позднее, в наше время, Василий Федоров как раз в этом слиянии традиций увидел одну из особенностей метрики русского стиха после Маяковского. Он писал, что Маяковскому, выступавшему на площадях и в больших залах, надо было быть трибуном, и это диктовало характер не только его героя, но и стиха. Сейчас идеалы красоты более конкретизировались, вырос герой поэзии, усложнился процесс его самосознания. И снова зазвучал пушкинский ямб. "Пушкинский ямб не требует ни интонационной, ни смысловой разбивки, а в современном ямбе без этого не обойтись" (то есть без того, что внес Маяковский)*.
* ("Литературная газета", 1959, 9 мая.)
Эта проблема, имеющая прямое отношение к вопросу о традициях стиха Маяковского и Есенина в советской поэзии, к сожалению, мало разработана. Между тем в ней скрыты большие возможности исследования национального своеобразия русского стиха на современном этапе.
Не менее важным представляется выяснение значения творчества этих поэтов в общем движении советской поэзии, особенно в поисках принципов лирического раскрытия психологии новой личности.
К середине 30-х годов в критике все чаще стали рядом с именами Пушкина, Лермонтова и Некрасова ставить имена Маяковского, Блока и Есенина. И хотя продолжали бытовать (и довольно активно) превратные толкования творчества этих поэтов, особенно Есенина и Блока, мысль о единстве их традиций была большим завоеванием литературного процесса. Раздавались даже, пусть еще редкие, голоса, что именно эти поэты стали "властителями дум" нескольких поколений.
Многие поэты (молодые, в частности) уже не только не противопоставляли Есенина и Маяковского, но охотно подчеркивали свою близость к тому и другому. Очень интересные признания на этот счет можно найти у П. Васильева, О. Берггольц, А. Прокофьева и др. Разумеется, роль великих предшественников (а отчасти и современников) в творческих поисках разных поэтов была различной по глубине и характеру. Не обошлось, разумеется, и без прямых подражаний. С этого начинали многие (Б. Корнилов, П. Васильев, М. Исаковский, Н. Дементьев и др.).
Процесс слияния маяковско-есенинских традиций оказался непростым. Были у некоторых поэтов попытки идейно-нравственные основы поэзии связать с Маяковским, а собственно художественные (тема деревни, пейзажная лирика, поэтика) - с Есениным. Была даже скрытая или открытая полемика с Есениным и Маяковским (например, у Исаковского и Твардовского).
Именно в проблемно-тематическом, с одной стороны, и "чисто" поэтическом противопоставлении Есенина и Маяковского - с другой, состоит одно из устойчивых заблуждений, когда речь идет об их роли в развитии советской поэзии. Нетрудно заметить своеобразие этих поэтов и в тематике, и в мироощущении, и в "технологии" стиха. Но ведь Есенин и Маяковский - поэты общенациональные, советские. Как неверно было бы связывать Маяковского только с пролетарской линией русской поэзии, так неверно относить Есенина только к крестьянской.
Да, Есенин - прежде всего певец крестьянской России, но нравственные, социальные и поэтические итоги его творчества гораздо более широкие. Гуманистический пафос его поэзии глубок и многомерен.
Несомненно, большое влияние оказал и оказывает Есенин на крестьянское крыло поэзии. Но ограничивать есенинские традиции этим было бы в высшей степени несправедливо.
Здесь необходимо сказать об одном, ставшем традиционным, толковании сущности творческой эволюции Есенина.
В исследовательской литературе о Есенине (включая самые последние работы) установилось мнение, что Есенин развивался по пути освобождения от крестьянской ограниченности, но никак не мог "оторваться" от деревни и сблизиться с городом и потому всегда от чего-то и кого-то "отставал", чего-то "не понимал".
И только к концу жизни (после возвращения из-за границы) встал, хотя и с трудом, на истинный путь. В. Перцов всю названную выше статью "Маяковский и Есенин" построил таким образом, что Есенин все время шел в "фарватере" Маяковского, но, к сожалению, так и не мог подняться до его высот. Между том, говоря фигурально, высоту Эльбруса и Казбека измеряют не относительно друг друга, а от уровня моря, сравнительная же красота их и могущество вообще не поддаются измерению.
Когда при этом утверждают, будто беда Есенина состоит в том, что он начал, но не смог довести до конца борьбу против "власти земли", слишком прямолинейно связывают поиски и духовный мир поэта с социально-экономическими проблемами. Для Есенина "власть земли" означала скорее власть сердца над всем, что идет от естественного мира природы, в том числе и над поэзией крестьянского уклада жизни. Есенин, как и многие русские поэты, вел борьбу за возвышение "человека земли". Вот почему в поэтизации русского крестьянина, поднимающегося в своем сознании и чувствованиях до общечеловеческих высот,- одна из самых великих заслуг Есенина перед русской и мировой поэзией.
В. Федоров справедливо оспаривает устоявшийся в критике упрек Есенину за то, что он "ушел от деревни, а к городу не пришел", и связывает эволюцию поэта с поисками ответа на более широкие социальные и философские вопросы. "Выходя за крестьянский круг" своей ранней поэзии,- пишет В. Федоров,- он шел к проблемам более сложным, чем урбанизм, - к проблемам нравственным, одинаково волнующим и крестьянина и горожанина"*.
* ("Молодая гвардия", 1969, № 11, стр. 311.)
Последующие советские поэты, писавшие и пишущие о деревне - от Исаковского, Прокофьева и Твардовского до В. Федорова, Викулова и Фирсова, - давая многообразные решения проблемы "власти земли", продолжали развивать в новых условиях эту есенинскую традицию.
Не менее важно иметь в виду и другое. Поэзия Есенина открывала советским поэтам путь обогащения - патриотической лирики нового времени не только за счет предельно эмоционального, чуткого восприятия примет родного края, то есть за счет более полнокровного воспроизведения большой и "малой" родины, но и за счет разностороннего поэтического анализа сложных, порою драматических поисков человеком своего места в новой России.
В поэзии с конца 20-х годов стала заметнее обнаруживаться, с одной стороны, тенденция к более обстоятельному изображению народных судеб в революции, национальных истоков и социальных противоречий революционного преобразования жизни, а с другой - пристальное внимание к самому процессу формирования новой личности. Пафос поэзии, убежденно и гордо провозглашавшей красоту нового мира, масштабы и дерзость его планов, трудовой и революционный энтузиазм, открытый Маяковским, обогащался психологически тонко и многообразно мотивированной лирикой человеческого сердца, не столько нашедшего, сколько ищущего.
Прекрасно понимая, что в душе современника идет сложный процесс становления новой личности, ломки привычных представлений о счастье и смысле жизни и глубоко осознавая роль поэзии в формировании новой жизни и новых чувств, Маяковский весь пафос своего творчества сосредоточил не на углубленном выявлении неповторимых особенностей личности, а на том, что рождалось как типическое, всеобщее. Все сферы духовной жизни человека и общества - от политической до глубоко интимной - он рассматривал в единстве и с точки зрения этих идеалов. Вот почему его суждения всегда определенны и категоричны, его голос всегда открыто утверждает или отрицает. В этом была его великая субъективная и объективная правда.
Отсюда и все особенности лиризма Маяковского, давшего верную перспективу гармонического решения "я" и "мы", к чему были устремлены все лучшие поэты мира.
Поэзия Есенина - поэзия пути к этой гармонии, пути, осложненного и усложненного разного рода субъективными и объективными обстоятельствами, лирика обнажённого анализа всех колебаний и отклонений, разочарований и озарений на этом пути.
Однако главное и самое ценное, что несет в себе его поэзия, имеет непреходящее значение: она помимо прочих высоких своих достоинств утверждает неодолимость победы новых идеалов в человеке; она исследует сложные пути обретения этих идеалов. И уже тем самым поэзия Есенина оказывается рядом с поэзией Маяковского. Поэтому в художественных поисках последующих поэтов независимо от того, к кому из "этих двух" каждый из них более "примыкал", оба и Маяковский и Есенин - были неизбежно важными. Их опыт просто невозможно было обойти, если поэт действительно стремился глубоко познать и выразить коренные процессы, связанные с судьбами Отечества после революции. Традиции обоих поэтов преломились у их последователей по-разному, в соответствии с особенностями творческих поисков каждого из них.
Наиболее характерно в этом смысле творчество таких поэтов молодого поколения, вступавшего в литературу в конце 20-х- начале 30-х годов, как А. Прокофьев и П. Васильев.
А. Прокофьев, поэт самобытный, непохожий ни на Маяковского, ни на Есенина, одним из первых, если не первый, очень органично и оригинально объединил эти два могучих начала молодой советской поэзии, идущих от Есенина и Маяковского. Вышедшие в 1931 году книги стихов поэта "Полдень" и "Улица Красных Зорь", в которых русская деревня новой эпохи и ее герои предстали, с одной стороны, в таком певучем песенном разливе, в такой романтической окрыленности (при всех реалистических и конкретно-этнографических красках), а с другой - в таких суровых ритмах революционного движения, что без труда улавливалось это единство двух, казалось бы противоположных, ранее почти не сливавшихся начал.
С одной стороны:
У этой песни лад другой, Особенная грусть. О сумеречной Ладоге Рассказывать берусь. У Ладоги И камень И синий-синий шелк," Он серебрит сигами И золотит ершом.
И тут же - во "Второй песне о Ладоге":
По Ладоге, по Каме И по другим рекам Мы грохотали камнем Рабочих баррикад.
С другой стороны -
Задрожала, нет - затрепетала
Невеселой,
сонной лебедой,
Придолинной вербой-красноталом,
Зорями в полнеба и водой...
Или:
Здесь тишина. Возьми ее, и трогай, И пей ее, и зачерпни ведром. Выходит вечер прямо на дорогу. И месяц землю меряет багром...
А рядом:
Мы - это воля людей, устремленных
только вперед, вперед!
От Белого моря до Сан-Диего слава о нас идет.
Огромные наши знамена - красный брахат и шелк,
Огонь, и воду, и медные трубы каждый из нас прошел.
Но это были, по существу, не "одна" и "другая" стороны лирики поэта, а нечто единое, то, что принесла эпоха и через своего кровного певца выразила языком поэзии. Язык деревни был обогащен революцией. Образы "железных" матросов и русской березы оказались не исключающими друг друга. Поэтому и самый образ России, проходящий через всю поэзию Прокофьева, так близок у него к есенинскому и Маяковскому, а по существу обновлен и обогащен: это и "соловьиное горло", и "гордая, могучая" советская держава. Певец по-есенински раздольной, многоцветной и звонкой Ладоги с ее кряжистыми и озорными парнями, лукавыми и голосистыми девчатами, с ее заливистыми тальянками, тихими северными зорями и суровыми ветрами, корабельными рощами и синими как шелк водами- молодой А. Прокофьев мог в то же время писать, обращаясь к Маяковскому, что он идет
Принимать законное наследство До последней запятой.
Если первые книги - "Полдень" и "Улица Красных Зорь" - несли в себе, каждая в отдельности, преимущественно ту или иную поэтическую стихию, то в последующих самой характерной чертой лирики Прокофьева становится на редкость органическое совмещение патетического и проникновенно-лирического пафоса. Социальная почва, сформировавшая поэта, жизненный опыт и литературная традиция, в сфере воздействия которой был молодой Прокофьев, не вступали в противоречие.
Если в поэзии Прокофьева Маяковский и Есенин встретились на стыке традиционного и поэтического уклада русской деревни и новой революционно-пролетарской стихии, то в творчестве П. Васильева они сопутствовали, иногда вступая в противоборство, нелегким для поэта поискам гармонии мира "естественного" и социального и порождали порой в его душе драматические коллизии.
С. Залыгин, написавший в целом интересную статью о поэте, опрометчиво сказал, желая подчеркнуть самобытность, "первозданность" поэзии П. Васильева, что он "пренебрегал" "опытом своих современников", для него "как будто не существовало" Маяковского, Есенина, Д. Бедного*.
* (С. Залыгин. Просторы и границы. (О поэзии Павла Васильева.) - В кн. Павел Васильев. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Л., "Советский писатель", 1968, стр. 15.)
На самом же деле как раз эти три поэта имеют самое непосредственное отношение к творчеству П. Васильева. Не случайно в одной из бесед с Тройским в ответ на вопрос о любимых поэтах он рядом с Пушкиным и Некрасовым назвал именно Маяковского, Есенина и Д. Бедного. Этим поэтам он посвящал наиболее задушевные свои стихи, откровенно признавался в любви.
Как никому, завидую тебе, Обветрившему песней миллионы, Несущему в победах и борьбе Поэзии багровые знамена,-
писал он в стихотворении "Демьяну Бедному". Этот же революционный пафос был дорог ему и в поэзии Маяковского.
В то же время он с какой-то особой нежностью и болью писал о судьбе певца "рязанской земли". Он бросал гневные строки в адрес тех, кто опошлял имя большого поэта:
Я ненавижу сговор собачий, Торг вокруг головы певца! Когда соловей Рязанской земли Мертвые руки Скрестил - Есенин,- Они на плечах его понесли, С ним расставались, Встав на колени. Когда он, Изведавший столько мук, Свел короткие с жизнью счеты, Они стихи писали ему, Постыдные, как плевки И блевота.
("Одна ночь")
Поэт воистину неиссякаемого, "удесятеренного чувства жизни", П. Васильев любил полнокровный, ощутимо телесный образ. За это его часто упрекали в натурализме. Однако критики не замечали высокого романтического пафоса, социальной заостренности, напряженного, я бы даже сказал - обнаженного лиризма поэта. Правда, крутая сила его образов, идущая от влюбленности в живой и яростный мир, нередко захлестывала социальность эмоций, но никогда не была самоценной. Отсюда и сложность преломления традиций Есенина и Маяковского.
В стихах П. Васильева вряд ли можно обнаружить "следы" есенинского влияния (за исключением самых ранних опытов, несущих явную печать подражания Есенину). Сам Васильев говорил: "Есенин образы по ягодке собирал. А для меня важен не только вкус, но и сытость. Строка должна бить как свинчатка"*.
* (Цитируется по статье: А. Коваленко в. Письмо старому другу. - "Знамя", 1957, № 7, стр. 171.)
Однако и в лирическом мировосприятии, и даже в самой поэтической судьбе П. Васильева было нечто весьма существенное, связывающее его с Есениным.
Будучи певцом силы, жизненной энергии, полноты бытия, деятельных и цельных характеров (об этом хорошо писал С. Залыгин в названной выше статье о поэте), П. Васильев вместе с тем нес в своей поэзии нежное и легко ранимое чувство любви и сострадания ко всему живому:
Родительница степь, прими мою, Окрашенную сердца жаркой кровью, Степную песнь! Склонившись к изголовью Всех трав твоих, одну тебя пою!
Поэзия П. Васильева отличается тем же половодьем чувств, которое мы ощущаем в каждой строке Есенина. Лирическая поэма "Лето", циклы стихов "Август", "Цветы" и другие не оставляют сомнений во внутренней близости их автора певцу "рязанских раздолий". Их объединяет искренняя сила чувства к земной красоте, многие поэтические аналогии и даже характер раздумий о жизни и человеческих ценностях. Так, восхищаясь в поэме "Лето", словно волшебной сказкой, "медовой зарей" земли, ее "теплым светом", позолотившим цветы, березы, камыши, травы, работающих в поле "мастеров земли" светом, вливающим в душу полноту счастья, поэт с грустью думает о том, как преходящи человеческие радости, как важно при этом человеку сохранить чувство полноты бытия и уметь при любой "погоде" жизни "на мгновенье возвратить медовый цвет большого лета". Вечная красота земли, люди, одухотворяющие ее своим трудом, любовь предстают как главная сила жизни, помогающая человеку подняться над горьким чувством ограниченности своего бытия:
Нам, как подарки, суждены И смерти круговые чаши, И первый проблеск седины, И первые морщины наши. Но посмотри на этот пруд - Здесь будет лед, а он в купавах. И яблони, когда цветут, Не думают о листьях ржавых.
Автор не уходит от сложностей и драматизма человеческой жизни, не уподобляет ее мирным картинам природы:
Мне жалко,- но стареют люди... И кто поставит нам в вину, Что мы с тобой, подруга, оба, Как нежность, как любовь и злобу, Накопим тоже седину?
Но при всей близости лирического раздумья о смысле жизни П. Васильева и Есенина мы не можем не заметить здесь и существенной разницы, особенно если вспомним такие строки поэта:
Вот так же отцветем и мы И отшумим, как гости сада... Коль нет цветов среди зимы, Так и грустить о них не надо.
П. Васильев, несомненно, более активно, чем его великий предшественник, хотя и с той же внутренней напряженностью, стремился определить свое место в новой жизни. Поэтому в своих "исповедальных" поэмах он более резко, более категорично судит собственные ошибки, заблуждения (реальные и мнимые). В поэмах "Одна ночь", "Автобиографические главы" и "Христолюбовские ситцы" он с предельной искренностью и прямотой рассказал о сложном и противоречивом пути художника, вышедшего из народа, об истоках его великой любви к жизни, к людям, "небесам и землям", и вместе с тем об истоках заблуждений, душевной сумятицы. В этих поэмах причудливо, но в то же время очень органично переплелись традиции Маяковского и Есенина. "Детеныш пшениц и ржи", у которого "над колыбелью коровьи морды склонялись мыча", который не раз был бит "тяжкою лапой" "дремучего быта", герой этих поэм все же сумел сохранить прекрасное, влюбленное в жизнь сердце. Характерно, что здесь же, в поэме "Одна ночь", П. Васильев с большой любовью и сочувствием пишет о Есенине как о жертве мещанской среды, того же "дремучего быта", чуждого революции и самой жизни, с которым сталкивался и сам автор. Открытая неприязнь к мещанству во всех проявлениях, ненависть к врагам революции не всегда, однако, выводили поэта на верную дорогу. Каждый шаг на пути к единению с народом приходилось отвоевывать с боем, и. здесь своеобразно протягивал "руку помощи" Маяковский:
Жизнь, Ты обступила кругом меня, Всеми заботами Ополчилась. Славлю тебя, Ни в чем не виня, Каждый твой бой Считая за милость!
Несмотря на все трудности, он, как и Маяковский, приходил к единственно верному выводу: подлинная любовь к жизни неотделима от любви к новому миру, к людям, его преобразующим.
В садах и восстаньях Путь пролег, Веселой и грозной бурей Опетый. И нет для поэта Иных дорог, Кроме единственной в мире, Этой. И лучше быть ему запятой В простых, как "победили", Декретах, Чем жить Предательством и немотой Поэм, дурным дыханьем Нагретых.
Здесь близость к Маяковскому ощущается даже в итонационном строе и образной системе стиха.
Характерная для поэта экспрессивность поэтических образов возникает в результате органического сращения острого восприятия мира природного и социального. Поэт настолько вживался в кипучую строительную эпоху, что ощущал ее неразбуженные силы в каждом дыхании самой земли:
И ветви рельс перекипают соком - Весенней кровью яблонь и берез.
Следовательно, эмоционально-образная сила стихов Павла Васильева вовсе не стихийно-дикая, натуралистическая. Она порождена горячим, накаленным до предела чувством жизни, помноженным на социально активную мысль. В этом смысле П. Васильев - один из наиболее ярких продолжателей традиций Маяковского в 30-е годы, открытая тенденциозность и эмоциональная насыщенность поэтических образов которого так поражали современников. И поэтому вовсе не случайна близость сокровенных признаний, эстетического кредо поэтов:
Я
всю свою
звонкую силу поэта
тебе отдаю,
атакующий класс,
Моя республика, любимая страна, Раскинутая у закатов, Всего себя тебе отдам сполна, Всего себя, ни капельки не спрятав.
Можно было бы привести немало примеров тематической переклички в поэзии П. Васильева, Маяковского и Есенина. Но для уяснения своеобразия лирического мироощущения поэта более важно понять взаимное проникновение открытого утверждающего ("Маяковского") социального пафоса и мучительных ("есенинских") раздумий о сложности взаимоотношений человека со средой. П. Васильев видел цепкость наследия прошлого в человеке, которое трудно и с кровью отступает, иногда и сам попадал в его плен. Появлялись образы драматического содержания ("Ты страшен|| Проказы мордою львиной|| Вчерашнего дня|| Дремучий быт", "Здесь платят большой ценой|| За каждую песню" и т. п.). Как правило, эти, условно говоря "есенинские" настроения преодолеваются Васильевым. Он крепко верит в победу "всеобнимающей" любви, находит выход из сердечного кризиса в приобщении к дерзким мечтам и деяниям молодой республики. Но само по себе постоянное стремление П. Васильева анализировать сложность и трудность рождающегося нового мира (при безусловном его принятии) было знаменательным в поэзии 30-х годов, и опыт Есенина и Маяковского здесь нельзя недооценивать.
Творческий опыт основоположников советской поэзии оказался не менее значимым для других поэтов и с точки зрения объективного исследования характеров и судеб народных. В качестве примера можно назвать А. Твардовского.
К сожалению, в критике прочно утвердилось неправильное убеждение, что Твардовский - как бы "чистый" представитель некрасовской школы. И потому, видимо, очень неохотно исследователи обращаются к выяснению других истоков и точек соприкосновения в его творчестве.
А. Твардовский, которого критика ни в 30-е, ни в 60-е годы не связывала ни с традициями Маяковского, ни с традициями Есенина и который действительно как будто не давал для этого повода, в то же время имеет самое близкое к ним отношение.
Критики не обратили должного внимания на одно весьма важное признание, сделанное Твардовским еще в 1939 году в письме к профессору В. Е. Евгеньеву-Максимову. На вопрос о значении некрасовского наследия в его творчестве Твардовский отвечал: "безусловное" и "огромное", но тут же добавил, что "влияние это... не нужно понимать в слишком прямом смысле, то есть так, как будто для меня не существовало поэзии после-некрасовской, поэзии 20 в., Маяковского, а также поэзии западной".
Из поэтов XX века, кроме Маяковского, имел большое значение для Твардовского именно опыт Есенина. Вопрос этот достаточно сложный, тем более что не только в юношеские, но и в зрелые годы Твардовский высказывал довольно спорные и даже неверные суждения о Есенине. Немало полемических строк у Твардовского и по отношению к Маяковскому. Но субъективные взаимоотношения и оценки поэтов часто вступают в противоречие с объективной их ролью в развитии поэзии. Во всяком случае уже первое крупное произведение Твардовского - поэма "Страна Муравия" - одно из самых значительных эпических произведений 30-х годов - было создано не только с опорой на некрасовские традиции, но и с учетом опыта советской поэзии и прозы предшествующего десятилетия, и прежде всего Есенина и Маяковского.
Мне уже приходилось высказывать в печати мысли об историко-литературной преемственности творчества Маяковского и Твардовского, о внутренних связях поэм "Страна Муравия" и "За далью - даль" с поэмой "Хорошо!" и др.*. Если же учесть, что творчество Есенина и Твардовского и проблемно-тематически имеет общую основу, вряд ли можно верно понять, например, вклад автора "Страны Муравии" в решение судеб русской деревни революционных лет без осмысления поэтического опыта Есенина. Е. И. Наумов справедливо обратил внимание на связь поэм "Инония" и "Страна Муравия"**, отметив общность истоков анализируемых авторами идеалов крестьянского счастья. Есть основания в ряде случаев говорить о внутреннем отталкивании Твардовского от тех решений "крестьянского вопроса", которые он находил у Есенина (один из ранних циклов поэта - "Избяные стихи" - был открыто полемичен по отношению к есенинским стихам). Вместе с тем при всей "несовместимости" творческих манер поэтов, Есенин и Твардовский - это не только два важных явления в развитии русской советской поэзии, решавшей "крестьянский вопрос", но и довольно родственные поэтические миры, вобравшие жизнь, раздумья, тревоги и мечту о счастье народных масс разных исторических эпох.
* ("Нева", 1960, № 6, стр. 195-198; П. Выходцев. Александр Твардовский. М., "Советский писатель", 1968, ст. 101-105; П. Выходцев. Черты современного поэтического эпоса ("За далью - даль" А. Твардовского.- В кн.: "Советская литература наших дней". М.-Л., Гослитиздат, 1961, стр. 8-9.)
** (Е. Наумов. Сергей Есенин. Личность, творчество, эпоха. Лениздат, 1969, стр. 143 - 144.)
Твардовский вместе с другими своими сверстниками (М. Исаковским, А. Прокофьевым и др.) несомненно способствовал раскрытию социально-нравственной проблематики, занимавшей центральное место в творчестве Есенина и Маяковского.
Как бы ни складывались судьбы отдельных поэтов, какие бы отступления и увлечения ни наблюдались в советской поэзии, процесс развития есенинско-маяковских традиций, обогащенных последующими поколениями, остается главным, определяющим и в наши дни. И, пожалуй, особенно в наши дни. Можно даже сказать, что именно с 50-60-х годов наступил такой этап в развитии нашей поэзии, когда есенинское и маяковское начала - в разных аспектах - становятся совершенно органическим ее достоянием. И это относится к творчеству поэтов разных поколений - от Николая Асеева до Николая Рубцова. Самый характер восприятия и преломления традиций и Есенина и Маяковского изменился.
Остановлюсь только на одном примере.
Среди поэтов "послевоенного призыва" наиболее значителен Василий Федоров. И по проблематике, и по характеру мироощущения, и по средствам поэтического языка В. Федоров - типичнейший представитель поэзии 50-60-х годов. Традиции русской классической и советской поэзии для В. Федорова - "общей лирики лента". У него есть ряд исключительно глубоких высказываний о Пушкине, Лермонтове, Некрасове, Блоке, Маяковском, Есенине, Прокофьеве, Твардовском. Но еще более существенно, что в стихах и поэмах В. Федорова разными своими гранями талантливо преломились и получили развитие лучшие традиции русской поэзии, в том числе Есенина и Маяковского.
Для героев поэзии В. Федорова, в отличие от Есенина, Маяковского, П. Васильева и в значительной мере Твардовского, проблемы противоречий города и деревни, физического и умственного труда, проблема выбора пути ("за" или "против") не стоят даже тематически. Но время продиктовало поэту конфликты и коллизии, родственные тем, которые волновали основоположников советской поэзии.
Как, пожалуй, ни у одного другого современного поэта, в поэзии В. Федорова органически объединились традиции Маяковского и Есенина. Время этому помогло. В. Федоров с высоты 60-х годов мог дать обстоятельный и верный анализ противоречий Есенина, которые были обусловлены "крестьянским вопросом" - "самым больным и самым сложным вопросом нашей русской истории"*. Но не менее примечательно, что в той же статье В. Федоров сравнивает Есенина и Маяковского: "Он, как и Маяковский, пришел в поэзию не по капризу тщеславия, а был мобилизован и призван Революцией"**.
* (Василий Федоров. Слово о Сергее Есенине. М., изд-во "Молодая гвардия", 1969, № 11, стр. 308.)
** (Василий Федоров. Слово о Сергее Есенине. М., изд-во "Молодая гвардия", 1969, № 11, стр. 308.)
Так Федоров объединяет двух своих великих предшественников исторически и историко-литературно. В своем творчестве он объединил их идейно-эстетически и нравственно. Сам поэт блестяще сформулировал свое кредо, дав в то же время верный и точный ключ для понимания основной тематики и пафоса его произведений :
Мне с веком моим, Поседевшим в бою, Нетрудно в суровости спеться. И все ж когда бью, То как будто бы бью Свое обнаженное сердце.
До удивления естественно здесь как бы протянули друг другу руки, встали рядом, именно вместе, Маяковский и Есенин - в одном поэте. В творчестве П. Васильева, как мы видели, эти два начала жили как бы рядом, искали друг друга, передавая разные устремления и разные душевные состояния. Поэзия В. Федорова драматически напряженна, многие сюжеты его стихов и поэм имеют трагические финалы, но они обусловлены не разладом этих "двух начал", а трудностями борьбы за красоту новых идеалов. Коренная черта героя лирики эпоса В. Федорова - это на редкость обостренное чувство сложности и противоречий эпохи и долга современника в борьбе за осуществление коммунистических идеалов. По всеохватывающей душевной страсти, по стремлению приблизить будущее, по глубине понимания трудностей борьбы за него и горячей вере в нравственное преображение человека В. Федоров, пожалуй, более других поэтов 50-60-х годов родствен Маяковскому. Его герой живет теми же радостями и болями века, которые в свое время придавали поэзии Маяковского и удивительную силу жизненной правдивости, и духовную полноценность личности, и ощущение эпохи в целом. Не отклик на злобу дня, а осмысление его, не созерцание, а участие, не разрушение, а созидание стали принципом поведения его героя, пафосом поэта.
Но в отличие от Маяковского, когда силы разрушения и созидания, старого и нового сталкивались в открытой схватке и человек проявлялся "нагляднее", В. Федоров, как и многие его современники, чаще и шире обращается к таким проблемам собственно-нравственного характера, в которых поединок двух миров, превосходство и сила нового миропонимания обнаруживаются в более сложных коллизиях. Унаследовав от великого поэта революции способность ощущать тяжесть людских "болей, бед и обид", радость строительной "лихорадки буден", В. Федоров как будто сознательно проходит мимо сюжетов и конфликтов, связанных непосредственно с трудовой деятельностью героев, В отличие, например, от таких крупных поэтов, как Я. Смеляков и Б. Ручьев, также по-своему продолжавших традиции Маяковского, Федоров весь сосредоточен на нравственной проблематике.
"Поэт,- писал В. Федоров,- это нервный центр мира, чуткий и отзывчивый словом"*. Разъясняя далее смысл этого утверждения, он говорит о том, что подлинный поэт никогда не может ограничиваться передачей настроения, вызываемого реальной действительностью, он закрепляет это настроение поэтической мыслью, которая и ведет читателя к познанию общего, значительного.
* ("Вопросы литературы", 1963, № 1, стр. 31.)
Отзывчивость Маяковского никогда не находилась во власти стихийных настроений. Она вытекала из глубоко осознанной цели содействовать преобразованию мира и человека. Она была на редкость целеустремленной, и это определило такую коренную черту его поэзии, как неотделимость любви и ненависти.
Чуткость и отзывчивость Есенина были иными. Сергей Есенин отдал много сил поискам самоопределения в условиях открытой классовой борьбы и начала формирования нового общества. Эти поиски были напряженными, нередко приводили к отчаянию и пессимизму. Даже после окончательного обретения социальной правды драматизм его поэзии, хотя он и вытекал уже из иных источников (осуждение собственного пути),- не ослабевал. Если Маяковскому было всегда присуще необыкновенно обостренное чувство ответственности перед эпохой и современниками, то Есенин трудным путем шел к этому. Потому сам процесс осознания своего гражданского долга запечатлен в его поэзии как весьма противоречивый и отразился в стихах исповедального характера.
Поэзия В. Федорова, будучи очень близкой пафосу Маяковского по активно-гражданской устремленности, в то же время своей социально-нравственной обнаженностью, раздумчивостью, человечностью, несомненно, развивается в русле есенинской лирики. К тому же тема России, разумеется в новом историческом освещении, оказывается у Федорова, как и у Есенина, главной. Не случайно в "Слове о Сергее Есенине", отмечая наиболее существенные качества поэзии своего великого предшественника ("жажда добра и счастья", "беспредельная любовь" к Родине, "тревога за ее судьбу", "глубокое понимание природы", "проникновение в ее глубинные тайны"), В. Федоров обращает внимание на такие стороны его лирики, как постоянные переливы "очень человечной и понятной" "грусти по уходящему" и "душевной просветленности", сочетание "чувственно-телесного зрения" и объемности, даже космичности восприятия мира, нежности и озорства.
С точки зрения творческого метода поэта В. Федоров высоко ценит умение Есенина "соединять интимную лирику с публицистикой" ("Письмо к женщине" и ДР.).
Нетрудно заметить, что многое из того, что сказал В. Федоров о Есенине, характеризует и его самого.
Есенин действительно умел соединять в стихотворениях, подобных "Письму к женщине", "Руси советской", лирику и публицистику, и лирика В. Федорова просто немыслима без активно утверждающей или активно отрицающей авторской позиции. Даже в самых Драматически напряженных произведениях ("Рабская кровь", "Совесть", "Третьи петухи" и др.) любовь и ненависть, грусть и гнев социально определенны и действенны.
Поэзия В. Федорова по своему складу и по своеобразию решения гуманистических задач находится как бы на стыке начал поэзии Маяковского и Есенина. Совершенно очевидно, что трагизм лирики Есенина, преодоленный самим временем, в поэзии В. Федорова уступает место иному пафосу. Поэт по-новому видит историю и судьбу своего народа, четко различает истоки добра и зла как в отдельном человеке, так и в целом мире. Но именно своей "нежностью и пронзительной любовью к родине" и человеку (слова В. Федорова о Есенине), своей постоянной тревогой и большой думой о гармонии человеческих отношений есенинская поэзия необыкновенно дорога и близка Василию Федорову. "На человеке,- заметил он,- незримо скрещиваются все противоречия мира. Поэту нужно иметь мужество не только понять это, но и смелость правдиво сказать об этом. Современным поэтам есть чему поучиться у Есенина"*.
* ("Молодая гвардия", 1969, № 11, стр. 319.)
Федоров сам прошел вместе со своим народом, со своим читателем путь побед и потерь, радостей и огорчений. Потому он сурово судит не только других, но и себя. Более того, поэт острее и "обнаженнее" воспринимает "боли века" и не склонен становиться только судьей, он готов, как подлинный гражданин, взять на свои плечи ответственность за все несовершенства мира, потому что -
Поэт не может быть счастливым В тревожные для мира дни. Беря пророческую лиру, Одно он помнит Из всего, Что все несовершенство мира Лежит на совести его.
Высокая миссия народного певца, которую утверждали, хотя и по-разному, Есенин и Маяковский, осознается В. Федоровым в новых условиях как смысл всей жизни в борьбе "за красоту людей живущих, за красоту времен грядущих". Усложнившиеся пути и средства этой борьбы обусловили ту особенность позиции Федорова, которую он сам хорошо и точно сформулировал в строках:
Достались мне крепкие руки бойца И сердце сестры милосердной.
Эта позиция, в свою очередь, определила и характер лиризма всей его поэзии. Будучи вполне оригинальной, она несомненно и, пожалуй, в одинаковой мере родственна поэзии великих поэтов революционной России. Многогранный федоровский образ Красоты, объединяющий почти все темы и проблемы творчества поэта, многими своими чертами внутренне связан с образами, раскрывающими, с одной стороны, революционные идеалы и нового человека у Маяковского, а с другой - у Есенина. Он постоянно соотносится у Федорова с народными идеалами, особенно когда поэт создает образ России в ее историческом движении, в ее нелегком пути к будущему. Образ Советской России (центральный в поэзии В. Федорова) связывает в единый узел все проблемы его творчества, как образ революционной России в ее отношении к прошлому и будущему обусловил пафос поэзии двух великих его предшественников.
В самом факте столь органического и талантливого развития В. Федоровым традиций Есенина и Маяковского проявились особенности советской поэзии 50- 60-х годов.
С течением времени влияние Есенина и Маяковского на русскую, многонациональную советскую и мировую поэзию возрастает. С именем каждого из них связаны во многом самостоятельные течения в поэзии XX века, и несомненно огромное воздействие каждого из них на творческие поиски близких им поэтов. Но особое и принципиальное значение для судеб советской поэзии имело их как бы совместное, одновременное влияние и на творчество отдельных поэтов, и на поэзию в целом.
При использовании материалов обязательна установка активной ссылки:
http://s-a-esenin.ru/ "Сергей Александрович Есенин"