Петроград

Едва брезжило мартовское утро, когда пассажиры высадились на мокрый от тающего снега дебаркадер Николаевского вокзала в Петрограде. Кто на извозчичьей пролетке, кто на трамвае, а кто и в лакированном экипаже - каждый знал, куда держит путь. Один только парень в синей поддевке и русских сапогах, с сундучком за спиной бродил по Невскому проспекту, стараясь выведать у прохожих адрес человека, который о нем ничего не знал и, конечно же, его и не ждал.

В книжной лавке за Аничковым мостом удалось выяснить, что проживал этот человек верстах в четырех отсюда - на Офицерской улице, за Мариинским театром. И Есенин, дойдя до Садовой, сел в трамвай и, разглядывая незнакомый город с площадки вагона, направился туда.

В доме № 57 по Офицерской улице, в четвертом этаже жил Александр Блок. Приезжий поднялся к нему по черной лестнице. Прислуга, отворив дверь, сказала, что хозяина дома нет. Тогда Сергей вошел в кухню и на листке бумаги набросал: "Александр Александрович! Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное. Вы меня не знаете, а может быть где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти часа в 4. С почтением С. Есенин".

Оставив эту записку, Есенин несколько часов бродил по городу, затем пришел снова и был принят Блоком. Сперва, отвечая на вопросы, он рассказал о себе, потом стал читать стихи, показал рукописи.

Блок явно заинтересовался молодым стихотворцем - его личностью, его прошлым, его несомненным талантом. В дневнике он записал: "9 марта... Днем у меня рязанский парень со стихами", а на записке Есенина пометил: "Стихи свежие, чистые, голосистые, многословный язык". Как видим, одной фразой Блок отметил и то, что взволновало его в юном поэте, и то, что покоробило его. Позднее Есенин вспоминал, как его учил писать Блок:

"Лирическое стихотворение не должно быть чересчур длинным,- говорил мне Блок. - Идеальная мера лирического стихотворения 20 строк. Если стихотворение начинающего поэта будет очень длинным, длиннее 20 строк, оно, безусловно, потеряет лирическую напряженность, оно станет бледным и водянистым".

Вероятно, о многом еще говорил молодому автору Блок, но он не ограничился советами, а решил помочь. Блок направил Есенина к известному поэту Сергею Городецкому, увлекавшемуся "лирикой русской деревни", и к крестьянскому писателю Михаилу Мурашеву, имевшему налаженные связи с редакциями журналов. Блок отобрал из услышанных и прочитанных в рукописи шесть стихотворений Есенина и рекомендовал их обоим адресатам.

Вечером того же или, может быть, следующего дня Есенин был у Мурашева. Тот спросил, обедал ли он и есть ли ему где ночевать. Есенин ответил, что не обедал, а остановился якобы у земляков, хотя никаких земляков, живущих в Петрограде, у него не было. Пообедав, Есенин рассказывал о себе, читал стихи. Время приблизилось к полуночи, и хозяин оставил его у себя ночевать. Наутро он вручил гостю несколько рекомендательных записок в редакции журналов.

У Городецкого Есенин был 11 марта. "Стихи он принес завязанными в деревенский платок,- пишет в своих воспоминаниях Городецкий. - С первых же строк мне было ясно, какая радость пришла в русскую поэзию. Начался какой-то праздник песни. Мы целовались, и Сергунька опять читал стихи. Но не меньше, чем прочесть стихи, он торопился спеть рязанские "прибаски, канавушки и страдания"... Застенчивая, счастливая улыбка не сходила с его лица".

Городецкий, в свою очередь, снабдил Есенина письмами, из которых одно было к издателю "Ежемесячного журнала" В. С. Миролюбову: "Дорогой Виктор Сергеевич! Приласкайте молодой талант - Сергея-Александровича Есенина. В кармане у него рубль, а в душе богатство".

Несколько дней Есенин жил у Мурашева, затем - у Городецкого, посещал в Питере литературные вечера, днем ходил по редакциям. "Ежемесячный журнал" принял у него три стихотворения и напечатал их в июньском номере, затем публиковал его стихи в августе и ноябре. "Новый журнал для всех" печатал Есенина в двух номерах подряд. Стихи его были приняты также в детский журнал "Задушевное слово", иллюстрированный "Огонек", газету "Биржевые ведомости", журналы "Голос жизни" и "Русская мысль". Слух о Есенине дошел и до литературного салона писателей-декадентов, питавших особый интерес к деревенской экзотике. Молодого поэта пригласили туда на один из воскресных приемов, где он и читал свои стихи.

О Есенине заговорили. Блок, не имея возможности встретиться с ним второй раз, написал ему весьма сочувственное письмо. Есенин входил в литературу и, по существу, уже профессионализировался как поэт. Весь ход событий вел к тому, чтобы остаться в Петрограде и развивать здесь свой долгожданный успех.

Но получилось иначе. Людские потери на фронте заставили царское правительство объявить досрочный призыв в армию лиц 1895 года рождения (по нормам мирного времени их следовало призывать годом позже). Есенин поторопился в деревню, чтоб некоторое время побыть дома до явки на призыв.

20 мая 1915 года он предстал перед врачебной комиссией воинского присутствия в Рязани. Сперва было хотели признать его годным, но врач-окулист обнаружил у него дефекты зрения, и Есенину дали отсрочку.

Все лето поэт провел в деревне, интенсивно работал - сочинял стихи и прозу (за эти месяцы были созданы повесть "Яр", два рассказа, стихотворения "Белая свитка и алый кушак...", "Разбойник" и другие), записывал из уст односельчан песни, сказки, частушки, загадки. Тогда же в деревне Есенин подготовил рукописи двух книг: "Рязанские побаски, канавушки и страдания" и сборник собственных стихотворений, название которому он придумал еще три года назад, когда впервые собрал и отправил в Питер (не получив никакого ответа) все написанные им стихи. Название это - "Радуница"^*.

^* (Радуница - весенний языческий праздник восточных славян, связанный с культом предков.)

Вернувшись в Петроград в начале октября 1915 года, Есенин повел переговоры о выпуске "Радуницы" с издателем М. В. Аверьяновым. У Аверьянова не было сомнений насчет рентабельности такого издания, и 16 ноября он заключил с автором договор, указав в нем, что будет напечатано три тысячи экземпляров (довольно значительный по тому времени тираж для сборника стихотворений). До выхода книги в свет оставалось всего лишь несколько месяцев.

Тем временем на квартире Городецкого Есенин познакомился с поэтом Николаем Клюевым, который вовлек его в группу "Краса", объединявшую крестьянских писателей. С членами этой группы Есенин 25 октября 1915 года впервые выступил на публичном вечере. Вечер состоялся в концертном зале Тенишевского училища, где до того не раз выступал Маяковский. Кто-то посоветовал Есенину надеть на этот вечер белую русскую рубашку с серебряной вышивкой и взять с собой деревенскую гармошку (ливенку), под которую спеть жалостливые рязанские песни ("страдания") и частушки. В афише было указано, что Есенин прочтет "Русь" и "Маковые побаски", а в конце вечера будут исполняться "рязанские и заонежские (тут имелся в виду Клюев.- И. Э.) побаски, канавушки, веленки и страдания (под ливенку)". По свидетельству Городецкого, "это был первый публичный успех Есенина, не считая предшествовавших закрытых чтений в литературных собраниях. Был объявлен сборник "Краса" с участием всей группы".

Вскоре, однако, группа распалась, а Есенин и Клюев развернули свою деятельность в литературно-художественном обществе "Страда". Это общество устроило несколько открытых вечеров с участием обоих поэтов в зале Товарищества гражданских инженеров. Есенин и Клюев выступали на этих вечерах как "народные поэты", причем их произведения исполнялись также артистами.

В ту пору оба поэта казались неразлучными, но именно только казались, потому что дружба их длилась недолго, а общего между ними, хотя обоих считали и "крестьянскими" и "народными", оказалось довольно мало.

Клюев был на восемь лет старше Есенина, вошел в литературу раньше его (к 1915 году он был уже автором пяти сборников стихов) и отличался от него как умонастроением, так и характером творчества. Выходец из олонецкой деревни, он стал убежденным охранителем "дедовской веры", проповедником "избяной" старины. Поэзия его густо насыщена патриархально-кондовой и религиозной символикой. В творчестве же Есенина были сильны именно крестьянские, народные корни, а религиозные мотивы приобрели совсем иной характер, чем у Клюева: они трактовались то в народно-поэтическом духе, а то и в насмешливо-сатирическом.

Содружество двух поэтов было недолговечно, но, пока оно существовало, Клюев старался оказать духовное влияние на своего "меньшого брата", как он называл Есенина, и втянуть его в буржуазную литературную среду. С осени 1915 года началось их хождение по богатым петроградским салонам, где Клюев - в прическе горшком, с подстриженной бородкой, в черном кафтане - изображал степенного мужика, а Есенина, одетого в белую рубаху с вышивкой крестиками, подпоясанного цветным шелковым шнурком, в сапогах с набором, или в валенках, или даже в лаптях, с непременной гармошкой в руках, заставлял разыгрывать роль деревенского "Леля", кукольного пастушка (первым опытом подобной театрализации был описанный нами выше вечер группы "Краса"). В таком виде они и появлялись в квартире Мережковских (буржуазного философа, литератора-декадента Д. Мережковского и его жены, поэтессы-символистки З. Гиппиус), где Есенину однажды весной уже довелось выступать.

Почему же деятели религиозно-философских обществ, мистики и декаденты, заинтересовались "крестьянскими" поэтами и стали наперебой приглашать их к себе? Дело в том, что в салоне Мережковских пропагандировали идею слияния народа с религией - неонародничество, неохристианство. Философы-декаденты хотели придать своим мистическим радениям видимость демократизма; на все лады толковали они о "народе-богоносце", "мужике-страстотерпце", стремясь продемонстрировать свою "близость" к народу. Для этой цели они пытались использовать Есенина, чему и содействовал Клюев. В салоне восторгались юным поэтом, слегка подтрунивали над ним, любовались его картинной внешностью стилизованного "молодца".

Между тем облик этот ни в какой мере не отвечал ни характеру личности поэта, ни его творчеству, ни, наконец, реальным условиям его существования. Сергей едва себя прокармливал на скудные гонорары, а ведь он заботился еще о родных, оставшихся в деревне, старался им помочь.

В Петрограде Есенин жил впроголодь, бедствовал, не имел постоянного пристанища. 21 декабря 1915 года он обратился в Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым (Комитет Литературного фонда) с прошением о ссуде. "Приходится жить литературным трудом,- писал он,- но очень тяжко. Дома на родине у меня семья, которая нуждается в моей помощи".

Под этим документом, как и под договором, заключенным с издателем Аверьяновым, стоит домашний адрес Есенина: Фонтанка, 149, кв. 9. Некоторое время поэт, вероятно, снимал комнату в этой квартире, но адрес был во многом условным, потому что в целом Есенин вел - опять-таки из-за отсутствия денег - скитальческую жизнь. Ярче всего об этом свидетельствует написанное позднее письмо к поэту Н. Ливкину, где он сопоставляет свой реальный быт с той легендой, которую разыгрывал в светских кругах столицы:

"...В то время я голодал, как может быть никогда, мне приходилось питаться на 3-2 копейки. Тогда, когда вдруг около меня поднялся шум, когда Мережковские, Гиппиусы и Философов открыли мне свое чистилище и начали трубить обо мне, разве я, ночующий в ночлежке, по вокзалам, не мог не перепечатать стихи, уже употребленные? Я был горд в своем скитании. То, что мне предлагали, я отпихивал. Я имел право просто взять любого из них за горло и взять просто, сколько мне нужно, из их кошельков. Но я презирал их и с деньгами и со всем, что в них есть, й считал поганым прикоснуться до них". Это чувство презрения к интеллигентному барству возникло у Есенина не сразу, но важно отметить, что возникло оно вовсе не из одной лишь материальной нужды. Очнувшись от угара первых восторженных встреч и маскарадов, Есенин ощутил, насколько чужда, ненавистна ему эта рафинированная богема. В письме к одному из своих друзей он нарисовал целую сцену, которая могла бы произойти в случае, если он бы примирился с этой средой:

"...Какой-нибудь эго-Мережковский приподымал бы свою многозначительную перстницу и говорил: гениальный вы человек, Сергей Александрович... стихи ваши изумительны, а образы, какая образность, а потом... приподнялся бы вежливо встречу жене и добавил: "Смотри, милочка, это поэт из низов..." А она бы расширила глазки и, сузив губки, пропела: "Ах, это вы самый, удивительно, я так много слышала, садитесь". И почла бы удивляться, почла бы расспрашивать, а я бы ей, может быть, начал отвечать и говорить, что корову доят двумя пальцами, когда курица несет яйцо, ей очень трудно, и т. д. и т. д. Да, брат, сближение наше с ними невозможно". Чем более чуждой становилась Есенину декадентская среда, тем явственнее приближался он к демократическому лагерю литературы. В Петрограде поэт встречался с М. Горьким, В. Маяковским, В. Шишковым, П. Орешиным; беседы с ними не могли не оставить в его сознании и душе глубоких, благотворных следов.

Горький замечал стихи Есенина в журналах еще до первого свидания с ним. Слышал он и от своих собеседников, например от армянского литератора В. С. Терьяна, что Есенин - "талантливый крестьянский поэт, совсем еще юноша", что он "своими яркими образными стихами возбудил общее внимание к себе". Наконец, два стихотворения Есенина - "Марфа Посадница" и "Молебен" ("Заглушила засуха засевки...") - были известны Горькому как редактору журнала "Летопись": оба они предназначались для февральского номера за 1916 год, но первое было задержано цензором, и лишь второе удалось напечатать.

Однако личная встреча - она произошла в конце 1915 или в начале 1916 года - насторожила Горького:

Есенин, по словам Алексея Максимовича, "был в голубой рубашке, в поддевке и сапогах с набором" и "очень напоминал слащавенькие открытки Самокиш-Судковской, изображавшей боярских детей"^*. Некоторые подробности этой встречи Горький изложил потом в письме к критику И. Груздеву. "Слушал я, как читал он хорошие, простенькие и наивные стихи свои, и, помню, задумался: где ж и как будет жить этот херувим?"

^* (Самокиш-Судковская Е. П. - художник-иллюстратор, автор произведений прикладного искусства. Изображение русской старины в ее творчестве носило декоративный характер, отличалось лубочно-стилизаторскими чертами.)

По-настоящему Горький смог узнать Есенина как поэта уже после этой встречи, когда прочел "Радуницу". По-видимому, к ней именно относятся слова Алексея Максимовича: "Позднее, когда я читал его размашистые, яркие, удивительно сердечные стихи, не верилось мне, что пишет их тот самый нарочито картинно одетый мальчик, с которым я стоял, ночью, на Симеоновском..." (на Симеоновском мосту через реку Фонтанку в Петрограде).

Таким образом, основное впечатление, которое вынес Горький из первых встреч с Есениным и из чтения его стихов,- впечатление контраста между искренней, яркой, сердечной музой поэта и его стилизованной внешностью. Характерно, что тот же контраст бросился в глаза Маяковскому, который прямо сказал Есенину: "Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!"

И Есенин действительно бросил. Более того, он отошел от Клюева, вышел из-под его влияния, внутренне с ним порвал. Но это произошло несколько позднее.

В первых числах февраля 1916 года вышла из печати "Радуница". Для Есенина, с таким трудом пробивавшегося в литературу, это был великий праздник. Получив авторские экземпляры, он принялся перелистывать и перечитывать свою книгу. Из пятидесяти принесенных от издателя экземпляров он половину тут же разослал друзьям и знакомым, остальные раздавал в последующие дни. 10 февраля он на одном из экземпляров сделал надпись: "Максиму Горькому, писателю земли и человека от баяшника соломенных суемов Сергея Есенина на добрую память".

Книга состояла из двух разделов: "Русь" и "Маковые побаски". В них тридцать три стихотворения - лучшее из написанного поэтом, главным образом произведения 1914-1915 годов. Вместе со стихами, напечатанными в 1916 году, они давали ясное представление о характере таланта поэта, об основных мотивах его творчества. Простота языка, реализм, близость к фольклору, задушевность авторского голоса, непосредственность чувства - все это отличало Есенина от тех литературных подростков, творчество которых было разъедено декадентскими умствованиями, интеллигентской рефлексией. О Есенине заговорили как о самобытном поэте-лирике, творце "дивных красок", художнике с будущим. В самом деле, уже первые опубликованные Есениным стихи обладали такой степенью зрелости, что по ним можно было судить о чертах индивидуальности молодого поэта:

 Белая береза 
 Под моим окном 
 Принакрылась снегом, 
 Точно серебром. 
 
 На пушистых ветках 
 Снежною каймой 
 Распустились кисти 
 Белой бахромой. 

 А заря, лениво 
 Обходя кругом, 
 Обсыпает ветки 
 Новым серебром.

Нечто необычное, самим поэтом увиденное проглядывает в этих стихах. Затейливые образы, позволяющие читателю увидеть знакомый предмет с неожиданной стороны, не содержат в себе ничего нарочитого. Мы естественно воспринимаем картины, в которых отразилось особое умение художника видеть и рисовать окружающий мир.

Природа у Есенина многокрасочна, многоцветна, полна животворящих внутренних сил. Она дышит, действует, живет: "распоясала зарница в пенных струях поясок", "вяжут кружева над лесом в желтой пене облака", "лижут сумерки золото солнца", "как метель, черемуха машет рукавом".

Природа в стихах Есенина звенящая, шумная: звенит сосняк, звенит рожь, "поет зима - аукает", "в рощах по березкам белый перезвон". Все это как бы сближает жизнь природы с жизнью человека, делает ее причастной к переживаниям и чувствам людей.

Поэт выражает в этих образах свою любовь к родине. При всей локальности и конкретности черт, характеризующих природу тех именно мест, где провел свое детство Есенин ("рязанских раздолий"), его пейзажи обладают и более широкой значимостью: они передают ощущение Родины, проникнуты чувством благоговения поэта перед ее нетленной красотой. Прекрасное - это наша отчая земля с буйным цветением трав, птицами, зверями, со всем тем, что наполняет жизнь человека:

 Край любимый! Сердцу снятся 
 Скирды солнца в водах лонных, 
 Я хотел бы затеряться 
 В зеленях твоих стозвонных.

Или:

 Тебе одной плету венок, 
 Цветами сыплю стежку серую, 
 О Русь, покойный уголок, 
 Тебя люблю, тебе и верую.

Не отвлеченная красота мира привлекает поэта - он любит именно свою землю, Россию; ему милы деревья, отражающиеся в розовых закатных прудах; его трогают и грусть российских равнин, и тоска родных озер:

 О Русь - малиновое поле 
 И синь, упавшая в реку,- 
 Люблю до радости и боли 
 Твою озерную тоску.

Грустным, невзрачным выглядит часто сельский пейзаж: здесь не только "тоска озер", но и убожество деревенских построек. "Потонула деревня в ухабинах, заслонили избенки леса" - этими безрадостными строками начинается лирическая поэма "Русь". Жутью окутаны бесконечные зимние сумерки с начинающейся пургой, с "нечистой силой", как бы таящейся в прорубях и в ближних лесах. И тут же у поэта вырываются слова:

 Ах, поля мои, борозды милые, 
 Хороши вы в печали своей! 
 Я люблю эти хижины хилые 
 С поджиданьем седых матерей. 

Какое же отражение нашла в поэзии Есенина дореволюционная крестьянская жизнь? В стихотворении "Заглушила засуха засевки..." показана деревня, которая терпит великие бедствия от засухи: В стихотворении "Край ты мой заброшенный..." мы видим тощую деревеньку - пустырь с некошеной травой, с пятью покривившимися избами. Выше приводились стихи, рисующие проводы рекрутов на войну. Есенин знал, что Россия - это не только "златоструйная вода", стекающая с зеленых гор, но и "кандалы Сибири", и "пугливая темнота". С печалью наблюдая картины народных бедствий и нужды, поэт в то же время не скрывал своих симпатий к такому сельскому укладу, который сочетает материальный достаток с приметами устоявшегося деревенского быта и патриархальной старины. Вот, например, крестьянская изба (стихотворение "В хате"). Здесь - "пахнет рыхлыми драченами; у порога в дежке квас..." - и далее:

 Вьется сажа над заслонкою, 
 В печке нитки попелиц, 
 А на лавке за солонкою - 
 Шелуха сырых яиц. 

 Мать с ухватами не сладится, 
 Нагибается низко, 
 Старый кот к махотке крадется 
 На парное молоко.

Есть у Есенина стихотворения, изображающие крестьянский труд, например "Молотьба". Но и труд показан в несколько прикрашенном виде, как залог безусловного достатка мужицкой семьи:

 И под сильной рукой 
 Вылетает зерно. 
 Тут и солод с мукой, 
 И на свадьбу вино. 

 За тяжелой сохой 
 Эта доля дана. 
 Тучен колос сухой - 
 Будет брага хмельна.

Во всем этом сказалась слабость мировоззрения молодого поэта: он питал наивное, ложное представление о "золотом веке" патриархальной старины - представление, которое уживалось с общим демократическим духом его творчества, с ярко выраженными в нем народно-патриотическими идеями.

Точно так же религиозные мотивы в стихах юного поэта, позаимствованные из знакомых ему с детства духовных песен и легенд, сочетались с деталями крестьянского быта и с живыми красками природы. Мифологические сюжеты как бы растворялись в общей картине деревенского бытия. "Я вовсе не религиозный человек и не мистик,- утверждал позднее Есенин. - ...Я просил бы читателей относиться ко всем моим Исусам, божьим матерям и Миколам, как к сказочному в поэзии".

Действительно, религиозные сюжеты автор истолковывал в сказочном легендарно-поэтическом духе: в его стихах они выражали определенные черты народного сознания, связанные с древними религиозными мифами. Они близки к народным апокрифам^*, легендам.

^* (Апокрифы - произведения древней литературы, в основе которых лежат народные предания, противоречащие церковным канонам. Официальной церковью апокрифы были запрещены.)

Заметим, например, что предметы церковного обихода фигурируют в стихах Есенина лишь как средства художественной изобразительности: так "вызванивают в четки ивы, кроткие монашки"; "под соломой-ризою выструги стропил". Церкви, монастыри, часовни, могильные кресты входят в стихи как детали сельского пейзажа: "чахнет старая церквушка, в облака закинув крест"; "сенокос некошеный, лес да монастырь", "опять часовни на дороге и поминальные кресты...".

Есенин говорил, что религиозные вымыслы вызывали у него в детстве настроения необычайного озорства и даже богохульства. Следы этих настроений отчетливо видны в его стихах. Богомольцы, служители культа и церковные обряды часто изображаются с неприкрытой иронией, с чуть грубоватой насмешкой. Странники в стихотворении "Калики" "пели стих о сладчайшем Иисусе", а им "подпевали горластые гуси". Примерно то же в стихотворении "По дороге идут богомолки...": "На вратах монастырские знаки: "Упокою грядущих ко мне", а с подходом богомолок "в саду разбрехались собаки, словно чуя воров на гумне". Особенно показательна картина молебна в стихотворении "Заглушила засуха засевки...":

 Собрались прихожане у чащи, 
 Лихоманную грусть затая. 
 Загузынил дьячишко ледащий: 
 "Спаси, господи, люди твоя". 

 Открывались небесные двери, 
 Дьякон бавкнул из кряжистых сил: 
 "Еще молимся, братья, о вере, 
 Чтобы бог нам поля оросил". 

Таким образом, занимая известное место в ранней лирике Есенина, религиозно-церковные мотивы и образы не определяли ее существа. "От многих моих религиозных стихов и поэм,- заявил в автобиографии Есенин,- я бы с удовольствием отказался, но они имеют большое значение как путь поэта до революции". Отсюда видно, как фальсифицировали поэзию Есенина поэты и философы-декаденты, которые пытались его стихами оправдать свои религиозные неонароднические идеи.

В творчестве Есенина этих лет были и бунтарско-анархические мотивы. Ими пронизаны стихотворения "О, Русь, взмахни крылами...", "В том краю, где желтая крапива...", "Устал я жить в родном краю...". Герой этих произведений выступает в облике разбойника, бродяги, бунтаря. М. Горький объяснял эти мотивы конфликтом, столкновением крестьянского поэта с буржуазной цивилизацией, с капиталистическим городом. Он писал:

"Я видел Есенина в самом начале его знакомства с городом... Город встретил его с тем восхищением, как обжора встречает землянику в январе. Его стихи начали хвалить, чрезмерно и неискренно, как умеют хвалить лицемеры и завистники... Он очень рано почувствовал, что город должен погубить его, и писал об этом прекрасными стихами. Оставаясь оригинальнейшим лириком, он стал хулиганом в полном смысле этого слова, - мне кажется, хулиганил он из отчаяния, из предчувствия гибели, а также из мести городу".

Здесь речь идет об органических социальных пороках буржуазного города, который своим лицемерием, пресыщенностью, завистливым интересом к поэтическому самородку мог поглотить его, растворить в себе (к чему и стремились юродствующие во Христе буржуазные интеллигенты) либо - что случилось на самом деле - вызвать в нем настроения отчаяния, бунта, озорства.

Позднее в стихотворении "Мой путь" поэт следующими словами объяснил эти нотки своего творчества:

 Россия... Царщина... 
 Тоска... 
 И снисходительность дворянства. 
 Ну что ж! 
 Так принимай, Москва, 
 Отчаянное хулиганство.

В русской лирике 1910-х годов видное место занимали поэты-декаденты: еще не сдал своих позиций символистский лагерь литературы с его мистикой, индивидуализмом, отрешенностью от реального бытия; уже появились акмеисты, насаждавшие культ "первобытной силы", отрицавшие социальный смысл искусства; зазвучали голоса футуристов, грозивших утопить в формалистическом словотворчестве живое дело поэзии.

Есенин чуждался всех этих надуманных и претенциозных эстетских изысков. Он принадлежал к демократическому отряду литературы, формировавшемуся под руководством М. Горького. Наряду с входившими в этот отряд пролетарскими поэтами, во главе которых стоял Демьян Бедный, с крестьянскими поэтами И. Дрожжиным, П. Орешиным и другими, Есенин был верен реалистическим и народным традициям русской поэзии, высоко ценил в искусстве жизненность содержания и ясность поэтического слова.

Но его творческое развитие проходило не без противоречий. В стихах его звучали одновременно и слова любви к родной земле, и боль за страдания народа, и романтическое восприятие патриархальных сторон деревенского быта, и "отчаянное хулиганство".