Европа и Америка

После "Пугачева" творческое развитие поэта, идейно порвавшего уже с имажинизмом и стремившегося отдалиться от вредной среды, могло бы войти в нормальное русло. Есенин способен был обогатить свою поэзию новыми темами, новым жизненным материалом, олицетворяя в слове и образе живое ощущение революционной эпохи. Но именно в этот период произошло событие, которое многое изменило в жизни поэта, нарушив естественный ход его духовной и творческой эволюции.

Летом 1921 года в Москву по приглашению наркома просвещения прибыла из-за границы на гастроли знаменитая танцовщица Айседора Дункан. Приглашение Луначарского совпало с ее собственным желанием побывать в Советской России, помочь стране развивать свое молодое искусство. Артистка намеревалась не только давать концерты, но и основать в Москве танцевальную школу, в которой хотела обучать по новой методе и в новом художественном стиле советских детей.

Айседора Дункан была выдающимся мастером танца, творцом новых хореографических форм. Она стремилась избавить балет от мертвых традиций, от бутафорских условностей, закоснелых приемов. В своем творчестве она опиралась на забытый опыт античного танца, приближая его к современности, одухотворяя его новой мыслью. Знавший ее и встречавшийся с ней в Москве писатель Николай Никитин говорит:

"Это была великая артистка, разрушившая ложные, по ее мнению, каноны классического французского балета. И, очевидно, это был большой человек... Приехать совершенно бескорыстно в Советскую Россию, едва оправившуюся от исторических пожаров, нужды и голода... Приехать в "большевистскую" Москву с намерением бескорыстно отдать ей свой талант - это совсем не то, что современные гастроли зарубежных артистов. Поверить в эту Россию мог человек лишь незаурядный... Она могла жить в полном довольстве, спокойно. Но она говорила в те годы, что не может так жить. Что только Россия может быть родиной не купленного золотом искусства".

"Долгие годы и до самой смерти,- продолжает Никитин,- восторженно относился к ней Станиславский. И разве Есенин не мог не почувствовать ее обаяние? "

Для московских гастролей Дункан приготовила специальный танец "Интернационал", исполняя его с необычайной экспрессией. Ее выступления имели громадный успех. В бывшем барском особняке на Пречистенском бульваре была открыта студия, в которой она учила танцу ребят. Дункан подготовила с ними целую программу; с этой программой студия выступала в Москве и должна была выехать за границу. В том же доме Дункан и жила.

Приглашение артистки в Советскую Россию было одобрено В. И. Лениным. 7 ноября 1921 года в Большом театре состоялся концерт Айседоры Дункан, в котором участвовали сто пятьдесят учениц ее балетной школы. Исполнялись танцы на музыку Чайковского ("Симфония № 6", "Славянский марш") и "Интернационал". На концерте присутствовал В. И. Ленин. По свидетельству Н. И. Подвойского, Айседора Дункан ему "очень понравилась". С особым энтузиазмом публика встретила "Интернационал". Бурю восторгов, разразившуюся в зале, прервал Луначарский, который объявил, что исполнительница готова повторить заключительную часть танца, если зрители своими голосами поддержат оркестр. Все встали, и под сводами зала зазвучали слова пролетарского гимна. В общем хоре участвовал и Владимир Ильич.

Есенин познакомился с Айседорой Дункан в один из осенних дней 1921 года. Его захватило необычайное искусство танцовщицы, ее темперамент, обаяние ее личности. Сильное чувство к поэту возникло и у нее. По наблюдению С. Городецкого, "это была глубокая взаимная любовь". "Конечно,- пишет он,- Есенин был влюблен столько же в Дункан, сколько в ее славу, но влюблен был не меньше, чем вообще мог влюбляться".

Находясь в Москве, Дункан давала интервью иностранным корреспондентам. Ее спрашивали о впечатлениях от полуголодной Москвы, об искусстве в Советской России. Она сказала:

"Несмотря на лишения, русская интеллигенция с энтузиазмом продолжает свой тяжелый труд по перестройке жизни. Мой великий друг Станиславский, глава Художественного театра, и его семья с аппетитом едят бобовую кашу, но это не препятствует ему творить величайшие образы в искусстве".

Что же касается голода, то еще раньше Дункан заявляла, что голода не боится, так как выросла в семье бедной учительницы музыки, где танец и песня часто заменяли еду...

Но оставаться в Москве артистка не могла: по заключенным ею контрактам она должна была в мае 1922 года выехать на гастроли в Западную Европу и Соединенные Штаты Америки. Есенин женился на Дункан и решил ехать вместе с ней, чтобы по окончании гастролей с нею и вернуться.

В этой поездке Есенин преследовал и творчески-пропагандистские цели. Своим друзьям он говорил: "Я еду на Запад для того, чтобы показать Западу, что такое русский поэт". В заявлении о выдаче заграничного паспорта, адресованном Луначарскому, он указывал, что в Берлине собирается урегулировать дела с изданием книг русских поэтов. Для встречи в Нью-Йорке он заготовил специальную речь, в которой собирался сказать, что "душа России и душа Америки в состоянии понять одна другую и что они приехали рассказать о великих русских идеях и работать для сближения двух великих стран".

С. Есенин и А. Дункан в Берлине. 1922 г.

Утром 10 мая 1922 года Сергей Есенин и Айседора Дункан, провожаемые учениками и ученицами балетной студии, вылетели с подмосковного аэродрома, держа курс на Кенигсберг, с остановками в Смоленске и Полоцке (это был едва ли не первый советский международный авиарейс). Из Кенигсберга они на следующий день поездом приехали в Берлин и поселились в фешенебельном отеле "Адлон" на главной улице столицы. Там их ждало целое полчище журналистов. Есенин в первый же день дал краткое интервью газете "Накануне". Вот его текст:

"Я люблю Россию. Она не принимает иной власти, кроме Советской. Только за границей я понял совершенно ясно, как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадежного мещанства".

Еще до выезда из Москвы поэта беспокоил вопрос, как ему повести себя за границей при встрече с белоэмигрантами, в частности с Мережковским и Гиппиус. "Я не подам руки Мережковскому... - говорил он,- я не только не подам ему руки, но могу сделать и более решительный шаг".

Встречи этой не произошло, но свое отношение к белой эмиграции Есенин выразил достаточно ясно.

"Где бы я ни был,- рассказывал он,- и в какой бы черной компании ни сидел (а это случалось!), я за Россию им глотку готов был перервать. Прямо цепным псом стал, никакого ругательства над Советской страной вынести не мог. И они это поняли. Долго я у них в большевиках ходил". Последней фразой поэт, вероятно, намекнул на статью Мережковского во французской газете "Эклер", где Есенин был назван "большевиком". Непосредственные же столкновения с белоэмигрантами относятся главным образом к первым дням его пребывания в Берлине.

На литературном вечере в берлинском Доме искусств 12 мая 1922 года, когда в зал вошли Есенин и Дункан, кто-то с провокационной целью крикнул: "Интернационал!" Находившиеся в зале белоэмигранты подняли свист, кое-кто кинулся к вешалкам, а Есенин, вскочив на стол, стал читать стихи и запел "Интернационал". "Все равно не пересвистите,- заявил он во всеуслышание.- Как засуну четыре пальца в рот и свистну,- тут вам и конец. Лучше нас никто свистеть не умеет".

Один из белогвардейцев донес об инциденте в посольство Франции, которое стало чинить препятствия въезду Есенина и Дункан в эту страну. Поэт вынужден был обратиться к заместителю наркома иностранных дел М. М. Литвинову с письмом, в котором просил: "...Если можете, то сделайте так, чтоб мы выбрались из Германии и попали в Гаагу. Обещаю держать себя корректно и в публичных местах "Интернационал" не петь". Описывая потом свое прибытие в США, он заметил: "Взяли с меня подписку не петь "Интернационал", как это сделал я в Берлине".

Наиболее памятной из берлинских встреч Есенина была его новая встреча с М. Горьким. Произошла она 17 мая 1922 года в меблированных комнатах, где жил с семьей Алексей Толстой. Горький, по настоянию В. И. Ленина, приехал в Германию из Советской России лечиться; Толстой с семьей возвращались на родину после нескольких лет скитаний на чужбине. В Берлине они встретились и пригласили к себе Есенина и Дункан.

В небольшой гостиной жена Толстого накрыла стол для завтрака. Дункан танцевала, после чего Есенин читал стихи - отрывки из "Пугачева" и "Песнь о собаке". Чтение растрогало Горького. "Взволновал он меня до спазмы в горле,- писал Алексей Максимович,- рыдать хотелось. Помнится, я не мог сказать ему никаких слов, да он - я думаю - и не нуждался в них". Перед Горьким был уже не тот картинный, игрушечный мальчик, которого он видел шесть лет тому назад, а зрелый художник, "своеобразно талантливый и законченный русский поэт".

Горькому бросился в глаза контраст между поэтом и его новой подругой. И он, и она были одаренными людьми, полюбившими друг друга, но многое их разделяло: и разница в возрасте (Дункан была на семнадцать лет старше Есенина), и языковый барьер (она владела тремя европейскими языками, но по-русски могла произнести лишь несколько слов; он говорил только по-русски), и резкое несходство натур. По впечатлениям Горького, эта знаменитая женщина, отягощенная возрастом и славой, "рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом, являлась совершеннейшим олицетворением всего, что ему было не нужно".

В Есенине можно было заметить некоторую встревоженность, растерянность, объяснялось это и тем, что за границей, в обществе знаменитой артистки, он окунулся в атмосферу буржуазной богемы, той вылощенной, фешенебельной, барски расточительной жизни, которая была ему внутренне совершенно чужда.

Очень важны в этом смысле наблюдения, сделанные Горьким во время совместного посещения знаменитого берлинского Луна-парка (парка аттракционов). Алексею Максимовичу стало ясно, что русский поэт не приемлет буржуазной псевдокультуры, замешанной на торгашестве и отвечавшей вкусам пресыщенных бюргеров и загулявших служанок.

"Торопливость, с которой Есенин осматривал увеселения,- пишет Горький,- была подозрительна и внушала мысль: человек хочет все видеть для того, чтоб поскорей забыть. Остановясь перед круглым киоском, в котором вертелось и гудело что-то пестрое, он спросил меня неожиданно и тоже торопливо:

- Вы думаете - мои стихи - нужны? И вообще искусство, то есть поэзия - нужна?

Вопрос был уместен как нельзя больше,- Луна-парк забавно живет и без Шиллера".

Горький заключает, что Есенин походил на человека, пришедшего сюда "по обязанности или "из приличия", как неверующие посещают церковь. Пришел и нетерпеливо ждет, скоро ли кончится служба, ничем не задевающая его души, служба чужому богу".

Эти наблюдения оказались весьма прозорливыми: все дальнейшее путешествие Есенина по зарубежным странам протекало под знаком ощущений, замеченных в нем Горьким: с одной стороны, глубокого, стойкого недовольства буржуазным миром, буржуазной культурой, с другой - ощущения назревающего кризиса в отношениях с Айседорой Дункан. О первом живо свидетельствуют письма Есенина и его очерки, опубликованные по возвращении на Родину; второе рано или поздно должно было обнаружить себя.

В Берлине Есенин заключил договор на издание "Собрания стихов и поэм" и подготовил к печати это "Собрание"; написал и опубликовал автобиографическую заметку "Сергей Есенин". В газетах было напечатано несколько его стихотворений. Хлопотал он и об издании книг своих товарищей.

В конце июня Есенин и Дункан совершили небольшую поездку по Германии. В письмах своих, адресованных московским друзьям, поэт делился впечатлениями о буржуазной Европе.

Из Дюссельдорфа он писал:

"Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом?.. Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде Господин доллар, а на искусство начихать - самое высшее мюзик-холл... Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину".

4 июля Есенин и Дункан выехали из Германии в Бельгию. Пять дней спустя, находясь в Остенде, Есенин в очередном письме заключал:

"Там, из Москвы, нам казалось, что Европа - это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет еще такой страны и быть не может".

Есенин не отрицал достижений буржуазной цивилизации и преимуществ бытового комфорта. "Со стороны внешних впечатлений,- замечал он,- после нашей разрухи здесь все прибрано и выглажено под утюг". Но в духовной жизни - "сплошное кладбище". "Все эти люди, которые снуют не быстрей ящериц, не люди - а могильные черви, дома их гробы, а материк - склеп".

К концу июля удалось все же выхлопотать визы во Францию. Посетив Париж, Есенин и Дункан выехали в Италию, побывали в Венеции, Риме, Неаполе, Флоренции и к середине августа вернулись в Париж, где прожили месяц. Оттуда путь их лежал через океан на другой континент.

Есенин бродил по гигантскому пассажирскому лайнеру, где ресторан "площадью побольше нашего Большого театра", где внушительных размеров помещения отведены под каюты с гостиными и ваннами, под залы для танцев, карточных игр, увеселений - и расхохотался. Вся эта роскошь не ослепила его. Конечно, подумал он, в нашей стране еще много непролазных дорог, в крестьянских избах теснота и грязь, но для того чтобы избавиться от этой отсталости, мы и задумали перестроить всю нашу жизнь.

"С того дня,- писал впоследствии поэт,- я еще больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам, как романтик в моих поэмах (он имел в виду "мифологические поэмы", написанные после Октября. - И. Э.),- я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, близок и в своем творчестве. С такими мыслями я ехал в страну Колумба. Ехал океаном шесть дней, проводя жизнь среди ресторанной и отдыхающей в фокстроте публики".

2 октября 1922 года лайнер "Париж" ошвартовался в нью-йоркском порту. Но представители американских властей не разрешили Есенину и Дункан сойти на берег. Их отправили на остров Эллис-Айленд для производства дознания в связи с полученными, как сообщалось в газетах, сведениями, что они прибыли в Америку для ведения коммунистической пропаганды. Дункан энергично протестовала, напомнив чиновникам, что она урожденная американка, а Есенин - ее муж. Протестовал и он. Чиновникам едва удалось уговорить их отправиться на "Остров слез" (таков точный перевод английского названия этого острова).

"Садясь на маленький пароход в сопровождении полицейских и журналистов,- рассказывал поэт,- мы взглянули на статую свободы и прыснули со смеху. "Бедная старая девушка! Ты поставлена здесь ради курьеза!" - сказал я. Журналисты стали спрашивать нас, чему мы так громко смеемся. Спутник мой перевел им, и они тоже рассмеялись".

На острове Есенину и Дункан задали несколько вопросов, взяли с них устное обязательство "не делать никому зла" и "ни в каких политических делах не принимать участия", после чего им было разрешено ступить на американскую землю.

В этой стране они пробыли четыре месяца, посетили Нью-Йорк, Чикаго, Бостон, Филадельфию и другие города, в которых Дункан давала концерты. Есенин побывал на знаменитой нью-йоркской бирже, которая произвела на него ужасное впечатление, осматривал достопримечательности в других городах, выступил на литературном вечере в пользу русских сирот и все это время тосковал по России. В письме к Мариенгофу он восклицал:

"Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Было бы так плохо, что хоть повеситься. ...Лучше всего, что я видел в этом мире, это все-таки Москва... Раньше подогревало то, при всех российских лишениях, что вот, мол, "заграница", а теперь, как увидел, молю бога не умереть душой и любовью к моему искусству... В голове у меня одна Москва и Москва. Даже стыдно, что так по-чеховски".

О том же - в стихах:

 Ах, и я эти страны знаю - 
 Сам немалый прошел там путь. 
 Только ближе к родному краю 
 Мне б хотелось теперь повернуть. 

Позже в стихотворении "Ты прохладой меня не мучай..." поэт иронизировал над модными штиблетами, черным цилиндром и крахмальной манишкой, украшавшими его на пути от Москвы до Парижа и затем до Америки. Что же касается увиденного им заокеанского мира, то о нем поэт рассказал немногословно, но весьма определенно в двух очерках под названием "Железный Миргород" (мы их цитировали выше). Очерки, появившиеся в 1923 году на страницах "Известий", показывали, что эта богатейшая страна представляет собой мировое захолустье, недалеко ушедшее от гоголевского Миргорода:

"Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Как у последних не было города лучше Полтавы, так и у первых нет лучше и культурнее страны, чем Америка".

Это страна, где, по словам поэта, "владычество доллара съело... все стремления к каким-либо сложным вопросам", где господствует культ бизнеса, где "до сих пор остается неразрешенным вопрос: нравственно или безнравственно поставить памятник Эдгару По".

Нельзя утверждать, что Есенин пренебрег теми достижениями техники, бытовой культуры, которые он наблюдал в этой стране. Более того, он считал возможным кое-что перенять и для нас.

"После заграницы,- писал он в автобиографии,- я смотрел на страну свою и события по-другому. Наше едва остывшее кочевье мне не нравится. Мне нравится цивилизация. Но я очень не люблю Америки. Америка это тот смрад, где пропадает не только искусство, но и вообще лучшие порывы человечества. Если сегодня держат курс на Америку, то я готов тогда предпочесть наше серое небо и наш пейзаж..."

4 февраля 1923 года на рейсовом пароходе "Джордж Вашингтон" Есенин и Дункан выехали из Америки в Европу. Через неделю они прибыли во французский порт Шербур. Еще полгода прожили во Франции и Германии и 3 августа вернулись в Москву,

В путешествии Есенин работал, правда, с меньшей интенсивностью, чем обычно. Он писал драматическую поэму "Страна негодяев", набросал первый вариант поэмы "Черный человек". Но обстановка кочевого ресторанного быта и окружавшие поэта люди усиливали те богемные настроения, которые сказывались еще в прежних стихах. Написанные им за рубежом лирические этюды не случайно пополнили собой цикл "Москва кабацкая".

Возвращение на Родину было праздником для поэта:

 Устав таскаться 
 По чужим пределам, 
 Вернулся я 
 В родимый дом. 
 Зеленокосая, 
 В юбчонке белой 
 Стоит береза над прудом. 

Встречавшаяся в эти дни с Есениным артистка А. Л. Миклашевская пишет: "Он был счастлив, что вернулся домой, в Россию. Радовался всему, как ребенок. Трогал руками дома, деревья... Уверял, что все, даже небо и луна, другие, чем там, у них. Рассказывал, как ему трудно было за границей".

С огромным успехом прошло первое публичное выступление поэта после возвращения из поездки - вечер в Политехническом музее 21 августа 1923 года. К зданию было не пройти: его обложила плотная толпа жаждущих попасть на вечер; конная милиция с трудом поддерживала порядок; пробраться к подъезду было невозможно даже тем, кто имел билеты или служебные пропуска. Поэта, вышедшего на эстраду, встретили овацией. Он волновался. О поездке он рассказывал не очень связно (ораторскими способностями не обладал), но чтение стихов прошло с полным триумфом. Читал он громко, уверенно, выразительно жестикулируя, с одухотворением и мастерством. "Публика неистовствовала... от восторга и восхищения,- рассказывает один из участников этого вечера. - Есенин весь преобразился. Вечер закончился поздно. Публика долго не расходилась и требовала от Есенина все новые и новые стихи. И он читал, пока не охрип".

Все, знавшие Есенина, отметили в нем удивительную перемену. Поэт как будто от чего-то очистился, освободился, к чему-то твердо пришел. Поездка на Запад дала ему возможность увидеть собственную страну издалека, а тот, иной мир - вблизи. Какою сладостной, духовно чистой, полной великих надежд оказалась его Родина в сравнении со странами буржуазного Запада! И поэт всей душой ощутил, что именно из этого, чуждого мира шли те миазмы отравленной жизни, которыми сопровождались кабацкие будни имажинистов и которым сопутствовала прожигающая свои дни в нечистых делах и в безумных увеселениях нэповская буржуазия. В декабре 1923 года он печатает стихотворение, в котором говорит:

 Я сердцем никогда не лгу, 
 И потому на голос чванства 
 Бестрепетно сказать могу, 
 Что я прощаюсь с хулиганством" 
 
 Пора расстаться с озорной 
 И непокорною отвагой. 
 Уж сердце налилось иной, 
 Кровь отрезвляющею брагой. 

 И мне в окошко постучал 
 Сентябрь багряной веткой ивы, 
 Чтоб я готов был и встречал 
 Его приход неприхотливый. 

Необходимость разрыва с богемой во всех ее проявлениях - и в творчестве, и в быту - осознается теперь Есениным не только как душевная потребность и нравственный долг, но и как необходимость утвердить себя в роли поэта-гражданина:

 Хочу я быть певцом 
 И гражданином, 
 Чтоб каждому, 
 Как гордость и пример, 
 Был настоящим, 
 А не сводным сыном - 
 В великих штатах СССР. 

Вспоминая, как он "с больной душой поэта" пошел "скандалить.., озорничать и пить". Есенин говорил о вдохновившей его новой весне, расшифровывая этот образ в следующих строках:

 Но ту весну, 
 Которую люблю, 
 Я революцией великой 
 Называю! И лишь о ней 
 Страдаю и скорблю, 
 Ее одну 
 Я жду и призываю! 

По возвращении на Родину Есенин окончательно порывает с имажинистами. Чтобы закрепить этот разрыв, он в августе 1924 года публикует в "Правде" письмо, подписанное им вместе с поэтом Иваном Грузиновым:

"Мы, создатели имажинизма, доводим до всеобщего сведения, что группа "имажинисты" в доселе известном составе объявляется нами распущенной". Встречаясь с товарищами, Есенин говорит: "Я не крестьянский поэт и не имажинист, я просто поэт". В беседе с Николаем Асеевым он подчеркивает, что, оставшись вне всяких групп, испытывает особые симпатии к Маяковскому и Хлебникову: ему нравится не только их поэзия, но "их жизнь, их борьба, их приемы и способы своего становления".

К естественному концу приходит и драматическая история взаимоотношений с Айседорой Дункан. В этой истории не было виноватых, но она не обошлась без душевных потерь для каждой из сторон. Дункан тяжело переживала разрыв с Есениным. Он жалел ее, обещал даже вернуться. Но это было выше его сил. Сергей не вернулся, и она, совершив короткую поездку в Закавказье и Крым, навсегда покинула нашу страну^*.

^* (Айседора Дункан всего на два года пережила Есенина. Она погибла в 1927 году при трагических обстоятельствах (под колесами автомобиля). В те годы в нашей стране гастролировала с группой танцовщиц, учившихся у Айседоры в Москве, ее приемная дочь Ирма Дункан.)

Верно и точно оценил эту, полную конфликтов и переживаний историю С. Коненков, неоднократно бывавший у Есенина и Дункан в особняке на Пречистенском бульваре, наблюдавший их вместе и порознь: "Дункан была яркая, необычная фигура. Она много дала Есенину, но еще больше забрала у него нравственных и душевных сил".

Оставив благоустроенное жилье на Пречистенке, Есенин возвратился в комнату Мариенгофа. Но вскоре порвал с Мариенгофом и ушел от него.

Начался новый период жизни поэта - период небывалой творческой активности, великих поэтических взлетов и побед.