2

В Петроград Есенин приехал ранней весной 1915 года.

Что ожидало двадцатилетнего деревенского паренька, каким остался Есенин, в городе революционного пролетариата, в городе преуспевающей буряжуазии и родовитой дворянской Знати? Какое место займет он между этими двумя полюсами? Каков будет его путь?

Россия вступила в первый год мировой войны.

Еще до этого ленские события всколыхнули всю страну, возбудили ненависть народа к самодержавию. Правительство рассчитывало на то, что война, поглотив силы рабочего класса и деревенской бедноты, обескровит революционное движение. Но она лишь обострила социально-политическую обстановку в стране. Судорожно цепляясь за власть, царское правительство пошло по пути репрессий. Партия большевиков во главе с В. И. Лениным разъясняет солдатам, рабочим, крестьянам истинную сущность войны, обличает политику господствующих классов, призывает к свержению самодержавного строя.

Эта борьба наложила свой отпечаток на литературную жизнь того времени. Велика в эти годы роль Горького как художника и общественного деятеля, сплотившего все передовое в литературе, выступающего против тех, кто предал интересы трудового народа. Страстно звучит голос Демьяна Бедного. Его слово, то насмешливое, то торжественное, обличает тунеядство господствующей верхушки, призывает к борьбе против произвола и насилия. Видную роль в лагере революционной литературы играет А. Серафимович. Молодой В. Маяковский проклинает войну, подчеркнуто резкими жестами указывает на жирных хозяев жизни: "Выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные туши лабазников".

В духе казенного патриотизма начинают писать недавние проповедники "чистого искусства", становится до конца очевидным, в чьих интересах велись их проповеди. Некоторые из них, вроде акмеиста Н. Гумилева, проповедуют культ сильной личности, деспотической власти, презрение к "толпе". Еще глубже забираются поэты-символисты в глухие дебри мистики, пытаясь скрыться от беспокойного времени, от нарастающей тревоги. Лишь немногие из символистов, такие, как А. Блок и В. Брюсов, находят в себе мужество посмотреть правде в глаза, серьезно задуматься над происходящим.

И не случайно, быть может, Есенина потянуло к одному из них. "Первый, кого я увидел, был Блок",- писал Есенин о своем приезде в Петроград ("О себе"). Есенин уже знал и любил стихи самого знаменитого современного поэта. "Я уже знал, что он хороший и добрый, когда прочитал стихи о прекрасной даме",- говорил Есенин о Блоке^*.

^* ("Звезда", 1926, № 4, стр. 213.)

Выйдя из вокзала, Есенин сразу же начал искать Блока. Узнав в книжном магазине адрес поэта, он направляется к нему, но не застает его дома и оставляет записку:

"Александр Александрович!

Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное.

Вы меня не знаете, а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти часа в 4. С почтением

Встреча состоялась. Главным содержанием беседы были стихи, которые Есенин показал Блоку переписанными в тетради. На записке, оставленной Есениным, появилась пометка Блока: "Крестьянин Рязанской губ(ернии). 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословный язык. Приходил ко мне 9 марта 1915" (там же). Какое впечатление от этой встречи вынес Есенин, видно из его автобиографии: "Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта" ("О себе").

В память о встрече Блок подарил Есенину один из своих сборников стихов с надписью: "Сергею Александровичу Есенину на добрую память. Александр Блок. 9 марта 1915. Петроград".

Примерно через полтора месяца Есенин, очевидно, обеспокоенный своим настоящим и будущим, вновь обратился к Блоку с просьбой о встрече. В ответ он получил следующее письмо:

Сейчас очень большая во мне усталость, а дела много. Поэтому думаю, что пока не стоит нам с Вами видеться, ничего существенно нового друг другу не скажем.

Вам желаю от души остаться живым и здоровым.

Письмо Сергея Есенина А. Блоку и пометки Блока

Трудно загадывать вперед, и мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные: только все-таки я думаю, что путь Вам, может быть, предстоит не короткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый шаг свой рано или поздно придется дать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее.

Я все это не для прописи Вам хочу сказать, а от души; сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло. Будьте здоровы. Жму руку.

Александр Блок"^*

^* (В статье В. Земскова "Блок и Есенин". "Огонек", 1955, № 48, стр. 26.)

Несколько забегая вперед, отметим, что Блок оказал сильнейшее влияние на молодого Есенина. Молодые порты того времени не могли пройти мимо поэзии Блока. В статье "Умер Александр Блок" Маяковский, признавая себя учеником Блока, писал: "Славнейший мастер-символист, Блок оказал огромное влияние на всю современную поэзию". Разные поэты учились у Блока по-разному, "но и тем и другим одинаково любовно памятен Блок"^*,- писал Маяковский.

^* (Владимир Маяковский. Полное собрание сочинений в тринадцати томах. М., Гослитиздат, 1959, т. 12, стр. 21. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.)

По-своему памятным оказался Блок и для Есенина. Перечисляя в автобиографии "О себе" тех поэтов, которые нравились ему "больше всего", он первым назвал Блока. Там же он писал, что Блок научил его "лиричности". И нельзя считать случайным совпадением то, что Блок и Есенин очень похоже говорили о своих стихах, почти одними и теми же словами. Блок говорил: "Все стихи мои можно рассматривать как дневник". Есенин закончил свою автобиографию словами: "Что касается остальных автобиографических сведений, они в моих стихах".

Проникновенным лиризмом отмечены стихи Блока о России. С горячим чувством любви писал поэт о родной природе. И эта любовь была тем сильнее, чем печальнее и безрадостнее были картины бескрайних российских просторов, бесконечных дорог, затерянных деревень. Он писал в стихотворении "Россия":

 Опять, как в годы золотые, 
 Три стертых треплются шлеи, 
 И вязнут спицы расписные 
 В расхлебанные колеи. 
 Россия, нищая Россия, 
 Мне избы серые твои, 
 Твои мне песни ветровые - 
 Как слезы первые любви.

В дореволюционном творчестве Есенина немало стихов проникнуто теми же настроениями.

В одном из них он почти повторил рисунок блоковского стиха:

 Запели тесаные дроги, 
 Бегут равнины и кусты. 
 Опять часовни на дороге 
 И поминальные кресты. 
 .   .   .   .   .   . 
 О Русь, малиновое поле 
 И синь, упавшая в реку, 
 Люблю до радости и боли 
 Твою озерную тоску. 
 Холодной скорби не измерить, 
 Ты на туманном берегу. 
 Но не любить тебя, не верить - 
 Я научиться не могу...

Есенин учился у Блока работать над лирическим стихотворением. На всю жизнь запомнил он, что говорил ему Блок еще при первой встрече. Литератор И. Грузинов, хорошо Знавший Есенина в 20-е годы, вспоминает:

"Есенин, обращаясь к начинающему поэту, рассказывает, как Александр Блок учил его писать лирические стихи.

- Иногда важно, чтобы молодому поэту более опытный поэт показал, как нужно писать стихи. Вот, меня, например, учил писать лирические стихи Блок, когда я с ним познакомился в Петербурге и читал ему свои ранние стихи.

"Лирическое стихотворение не должно быть чересчур длинным",- говорил мне Блок.

Идеальная мера лирического стихотворения - 20 строк"^*.

^* (И. Грузинов. Есенин разговаривает о литературе и искусстве (воспоминания). М., 1927, стр. 14.)

Надолго запомнились Есенину уроки Блока.

Но вернемся к 9 марта 1915 года, когда Есенин впервые повстречал Блока. Вс. Рождественский вспоминает рассказ Есенина об этом знаменательном для него дне: "Прощаясь, Александр Александрович написал записочку и дает мне: "Вот, идите с нею в редакцию (и адрес назвал). По-моему, Ваши стихи надо напечатать. И вообще приходите ко мне, если что нужно будет". Ушел я от Блока ног под собой не чуя. С него, да с Сергея Митрофановича Городецкого и началась моя литературная дорога.

Так и остался я в Петрограде и не пожалел об этом. А все с легкой Блоковской руки"^*.

^* ("Звезда", 1946, № 1, стр. 110.)

К Сергею Городецкому Есенина направил Блок. С. Городецкий (р. 1884) к этому времени был уже довольно известным поэтом. Его увлекали картины древней, языческой Руси: обряды и обычаи, верования и представления о мире наших далеких предков. Жертвоприношения Яриле, леса, наполненные лешими и оборотнями, тайный смысл обрядовых песен, неприхотливый, но колоритный быт древних людей - таковы мотивы его стихотворений. Главное место в них занимала не историческая достоверность, а романтическая фантастика. Это была откровенная литературная стилизация, которой, кстати сказать, тогда увлекался не один Городецкий (вспомним хотя бы первые сборники А. Толстого "За синими реками" и "Сорочьи сказки"). Это было своего рода интеллигентское "русофильство", осложненное символистскими приемами. Городецкий и начинал как поэт-символист. Он испытал огромное влияние Блока, с которым позже довольно близко сошелся. Однако вскоре он пришел к выводу, что "символизм не оказался мировоззрением, достаточно прочным, широким и демократическим"^*, и попытался занять другую позицию, которая ему казалась более близкой к народной жизни. Но начавшаяся мировая война показала, что в этой позиции не было ничего подлинно народного. Сборник стихов С. Городецкого "Четырнадцатый год" (Пг., 1915) дал В. Маяковскому основание назвать его автора "войнопевцем". В этом сборнике русский народ изображался коленопреклоненным, смиренно вымаливающим у бога победу над врагом ("Тиха Россия и смиренна, В молитвах трудится она..."). Некоторые стихи, написанные псевдонародным языком, выглядели как примитивные надписи к псевдопатриотическим лубочным картинам:

^* (С. Городецкий. Цветущий посох. Пг., 1914, стр. 15.)

 Поле полотенцами 
 Стелет бел-туман. 
 Муж воюет с немцами - 
 Молодой улан. 
 .   .   .   .   .
 Выйду я на ворога, 
 Выйду не одна: 
 Всякой любо-дорого 
 Драться, коль война.

Направляя Есенина к Городецкому, Блок не без основания полагал, что тот заинтересуется "голосистыми" стихами молодого крестьянского поэта, и не ошибся.

Позже Городецкий вспоминал, как явился к нему Есенин с запиской от Блока: "Стихи он принес завязанными в деревенский платок. С первых же строк мне было ясно, какая радость пришла в русскую поэзию"^*. Без раздумий Городецкий предлагает бездомному Есенину остаться у него. "Есенин поселился у меня и прожил несколько месяцев. Записками во все знакомые журналы я облегчил ему хождение по мытарствам" (там же, стр. 139). Даяге оставляя на время Петербург, Городецкий не переставал заботиться о Есенине, поддерживал его, помогал советами. Так, в августе 1915 года он писал ему: "Милый Сергуня, мой друг любимый... Мне все еще нова радость, что ты есть, что ты живешь, вихрастый мой братишка. Так бы я сейчас потягал тебя за вихры кудрявые. Я тебе не скажу, что ты для меня, потому что ты сам знаешь. Вот такие встречи, как наша, это и есть те чудеса, из-за которых стоит жить.

^* ("Новый мир", 1926, № 2, стр. 138.)

Был я в Москве. Молва о тебе идет всюду, все тебе рады. Ходят и сказки... Вот какой ты знаменитый. Только ты головы себе не кружи этой чепухой, а работай потихоньку, поспокойней"^*. Горячая дружеская поддержка опытного литератора имела для молодого поэта серьезное значение.

^* (Архив Есенина, ЦГАЛИ, фонд 190, опись 1, ед. хр. 107.)

Но тем не менее участие Городецкого в судьбе Есенина имело и свои теневые стороны. Впоследствии сам Городецкий, вспоминая то положительное, что он мог дать Есенину, в то же время с сожалением писал: "Отрицательного - много больше; все, что воспитала во мне тогдашняя питерская литература: эстетику рабской деревни, красоту тлена и безвыходного бунта. На почве моей поэзии Есенин мог только утвердиться во всех тональностях "Радуницы", заслышанных им еще в деревне"^*. Под "эстетикой рабской деревни" Городецкий имеет в виду то искаженно-стилизованное изображение деревни, которое было характерно для его сборника "Четырнадцатый год". "Питерская литература", упоминаемая Городецким, это литература аристократических салонов и гостиных. В этой литературе было принято изображать крестьян в духе старинного благочестия и верноподданнических настроений. В то же время она была проникнута упадочными настроениями, мистицизмом, мотивами обреченности.

^* ("Новый мир", 1926, № 2, стр. 139.)

"Но была еще одна сила, которая окончательно обволокла Есенина идеализмом,- пишет Городецкий.- Это Николай Клюев" (там же).

Поэт Николай Клюев (1887-1937) был крестьянином Олонецкой губернии. Как и Есенин, он с малых лет воспитывался в атмосфере "книжной мудрости" - церковной литературы и "священного писания".

Он посещал монастыри, был близок к сектантам-хлыстовцам, был верен ветхозаветным деревенским обычаям, предрассудкам и суевериям крестьянского мира.

Для его стихов характерны мистическое восприятие природы, идеализация патриархального быта, любование вековой деревенской плесенью.

Клюев все свои помыслы направил на идеализацию патриархального деревенского уклада, цепко державшего в своей власти определенную часть русского крестьянства, отрывая ее от современной общественно-политической жизни. Позже этот "идеализм" приведет Клюева к противоречию с революционной эпохой.

Ко времени встречи с Есениным Клюев уже выпустил сборники стихов "Сосен перезвон" (1911) и "Лесные были" (1913). Последний особенно характерен для Клюева. Природа представала здесь в странном монашеском облачении: стоят "схимницы-ели", приходит "осень - с бледным челом инокиня", "Вечер нижет янтарные четки",

"В кустах затеплилися свечки, и засиял кадильный дым" и т. п. Все это скорее напоминало монастырь или сектантскую молельню и ничем не вызывало реального представления о дикой северной природе. О себе же поэт писал:

 Природы радостный причастник, 
 На облака молюся я, 
 На мне иноческий подрясник 
 И монастырская скуфья.

Еще менее реальными выглядели в стихах Клюева картины сельской жизни. Невозможно было узнать русскую деревню начала XX века, знакомую хотя бы по "Мужикам" Чехова, в сусальном описании терема, где девица-красавица целыми днями предается любовным утехам с милым.

Поэт не хочет видеть деревню такой, какая она есть, а рисует ее нарочито условной:

 Прохожу ночной деревней, 
 В темных избах нет огня. 
 Явью сказочною, древней 
 Потянуло на меня. 
 В настоящем резуверясь, 
 Стародавних полон сил, 
 Распахнул я лихо ферязь, 
 Шапку-соболь заломил.

В его стихах был условен и образ самого поэта, который решительно ничем не напоминал реального крестьянина ("Я королевич Еруслан в пути за пленницей-подругой" ).

Все это усиливалось сознательной установкой поэта на архаику языка: "Улещала муженечка в рощу погуляти, на заманку посулила князем величати" и т. п.

Стилизованная архаика в стихах Клюева не была выражением наивности или неопытности поэта. Это был сознательный расчет на успех в петербургских литературных салонах, где хотели видеть русскую деревню старозаветной, набожной и смиренной. В угоду вкусам этих салонов Клюев появлялся в Петербурге одетым "под мужичка", говорил псевдонародным языком.

Так актерствовал Клюев в жизни и в поэзии, хотя был вполне образованным человеком. Петербургский литератор Г. Иванов так, например, рассказывал о своей встрече с Клюевым в Петербурге в 1912 году:

"- Ну, Николай Алексеевич, как устроились вы в Петербурге?

- Слава тебе господи, не оставляет заступница нас, грешных. Сыскал комнатушку,- много ли нам надо? Заходи, сынок, осчастливишь. На Морской за углом живу.

Комнатушка была номером Отель де Франс с цельным ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев сидел на тахте, при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике"^*.

^* ("Современные записки", 1926, т. XXVII, стр. 296.)

В условиях войны "крестьянская" поэзия особенно пришлась по вкусу петербургским салонам. В ней видели и смирение, и мудрость народа, его первобытную простоту и неприхотливость, покорность судьбе, а главное - верноподданнические чувства.

Таков был Клюев, когда Городецкий познакомил с ним Есенина. Есенин был подготовлен к этому знакомству: еще до этого он читал стихи Клюева, как и других современных поэтов, писавших о деревне. "В Университете Шанявского в 1913-14 гг.,- писал Есенин в автобиографии "Нечто о себе",- столкнулся с поэтами. Узнал Клюева, Клычкова, Орешина и Наседкина" (т. V, стр. 24). Незадолго до встречи с Клюевым Есенин писал ему: "Дорогой Николай Алексеевич. Читал я Ваши стихи, много говорил о Вас с Городецким и не могу не писать Вам. Тем более тогда, когда у нас есть с Вами много общего. Я тоже крестьянин и пишу так же, как Вы, но только на своем Рязанском языке" (там же, стр. 114).

Клюев немедленно откликнулся на письмо Есенина. Он писал: "Милый братик, почитаю за любовь узнать тебя и поговорить с тобой... Если что имеешь сказать мне, то пиши немедля... Особенно мне необходимо узнать слова и сопоставления Городецкого, не убавляя, не прибавляя их. Чтобы быть наготове и гордо держать сердце свое перед опасным для таких людей, как мы с тобой, соблазном. Мне много почувствовалось в твоих словах, продолжи их, милый, и прими меня в сердце свое"^*.

^* (Архив Есенина, ЦГАЛИ, фонд 190, опись 1, ед. хр. 110.)

Городецкий вспоминает, что Клюев, встретясь с Есениным, "впился в него". Впрочем, он "впился" в Есенина еще до встречи с ним. После письма Есенина Клюев забрасывает его ответными письмами. "Я смертельно желаю повидаться с тобой - дорогим и любимым, и если ты ради сего имеешь возможность приехать, то приезжай немедля, не отвечая па это письмо",- зазывал он его (там же, ед. хр. 110).

Больше всего Клюева беспокоит, что Есенин окажется не под клюевским, а под чьим-то другим влиянием.

Он спешит приблизить к себе молодого поэта, вызывает его на откровенность, указывает на общность их интересов, пытается оградить от влияния петербургских литераторов. "Голубь мой белый...- причитал он в очередном письме.- Ведь ты знаешь, что мы с тобой козлы в литературном огороде и только по милости нас терпят в нем и что в этом огороде есть немало ядовитых колючих кактусов, избегать которых нам с тобой необходимо для здравия как духовного, так и телесного... Мне очень приятно, что мои стихи волнуют тебя,- конечно, приятно потому, что ты оттулева, где махотка, шелковы купыри и [неразборчиво] колки. У вас ведь в Рязани - пироги с глазами, их ядять, а они глядять. Я бывал в вашей губернии, жил у хлыстов в даньковском уезде, очень хорошие и интересные люди, от них я вынес братские песни... Бога ради, не задержи, ответь. Целую тебя, кормилец, прямо в усики твои милые" (там же).

Клюев затратил немало сил для того, чтобы привлечь к себе Есенина, и это дало свои результаты.

Осенью 1915 года они встречаются, и между ними завязывается дружба. Их быстрому сближению способствует одно обстоятельство - организация Городецким группы "Краса".

В эту группу вошли поэты, связанные с деревней: Н. Клюев, С. Клычков, А. Ширяевец, Есенин. Примкнули к ней и "столичные" писатели: А. Ремизов, Вяч. Иванов. Как свидетельствует Городецкий, всех участников группы объединял "острый интерес к старине, к народным истокам поэзии"^*.

^* ("Новый мир", 1926, № 2, стр. 140.)

По замыслу Городецкого, эта группа в условиях войны должна была пробудить интерес к самобытности русского народа, к его национальным традициям, устному творчеству, историческому прошлому.

Однако главным здесь оказалась чисто внешняя, декоративная сторона, все та же барская стилизация "под народ".

На эстраду, украшенную снопом соломы, выходили участники группы, одетые "под мужиков", пели частушки, песни, читали свои стихи. Среди них был и Есенин, сразу же замеченный публикой. В пародии на вечер этой группы упоминалось, что "добрый молодец, млад Есенин из Рязани, потряхивал кудрями русыми, приплясывал ножками резвыми"^*.

^* ("Рудин", 1915, № 1.)

В другой рецензии говорилось о группе "Краса": "Новые артисты подвизаются на арене литературного балагана: Клычков, Клюев, Есенин, Ширяевец. Публике нашей, пресытившейся модернизмами, эстетизмами и футуризмами, нужна новая забава; забаву эту она найдет в сусальном лживом народничестве Городецкого и братии, кстати, так безупречно патриотически настроенных"^*. В рецензии верно отмечалось, что эти выступления были лишь забавой, рассчитанной на великосветские гостиные.

^* ("Журнал журналов", 1915, № 30, стр. 8-9.)

Клюев побуждал Есенина к подобным выступлениям. Он писал ему осенью 1915 года: "Я пробуду в Петрограде до 20 сентября. Хорошо бы устроить с тобой где-либо совместное чтение..."^*.

^* (Архив Есенина, ЦГАЛИ, фонд. 190, опись 1, ед. хр. 111.)

Не удивительно, что известный в то время и по-своему колоритный поэт Клюев привлек внимание и вызвал симпатию молодого Есенина. В ту пору многие молодые поэты, вышедшие из деревни, увлекались старшими "крестьянскими" поэтами, подражали им.

Здесь вполне уместно привести письмо Горького молодому тогда крестьянскому поэту Д. Семеновскому, которого писатель ограждал от тлетворного влияния клюевщины. Одобряя начало поэтической деятельности Семеновского, Горький писал ему в 1913 году: "А вот, что Вам нравятся стихи Клычкова, Клюева и подобных им,- весьма даровитых, но мало серьезных и еще не поэтов,- это плохо, простите меня. Очень плохо. Вы еще молоды, но у Вас есть кое-что свое, что Вы и должны беречь, развивать, говорить же, что "Я решил быть поэтом прекрасной дали, грядущего Эдема, града невидимого и влюблен сейчас в слово "рай" - все это Вам не нужно. Все это дрянь, модная ветошь, утрированный лубок и даже словоблудие"^*.

^* (М. Горький. Собрание сочинений в тридцати томах. М., Гослитиздат, 1955, т. 29, стр. 315. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.)

Клюев разными средствами и способами старался подчинить своему влиянию молодого поэта: он организовывал совместные выступления, постоянно напоминал Есенину, что они одного, крестьянского, происхождения, помогал ему в издании первого сборника стихов, постоянно переписывался с ним.

Однако уже в это время возникает та "внутренняя распря" между Клюевым и Есениным, о которой последний упоминал в своей автобиографии. О причинах ее можно лишь догадываться. Есть основание полагать, что Есенина раздражал ярый шовинизм Клюева, особенно сильно проявившийся в годы империалистической войны. "Он говорил, что ему всегда не по душе воинствующий патриотизм Клюева"^*,- вспоминает И. Розанов. "У всех нас после припадков дружбы с Клюевым были приступы ненависти к нему,- писал С. Городецкий.- Приступы ненависти бывали и у Есенина. Помню, как он говорил мне: "Ей-богу, я пырну ножом Клюева"^**. Но в 1915 году эти "приступы ненависти" у Есенина быстро проходили. Поэты были на "ты", называли друг друга по имени, их часто видели вместе. Называя А. Кольцова "старшим братом", Клюева Есенин величал "середним". Сам Есенин писал об этом времени: "С Клюевым у нас завязалась, при всей нашей внутренней распре, большая дружба" (т. V, стр. 21).

^* (В сб. "Есенин". М., "Работник просвещения", 1926, стр. 89.)

^** ("Новый мир", 1926, № 2, стр. 139.)

Так Есенин оказался в тесных и цепких объятиях Клюева. А в это время Клюев уже был связан с самыми правыми из символистов и в первую очередь с Д. Мережковским и З. Гиппиус, вокруг которых группировались писатели декадентского лагеря. Клюев был вхож в эти круги. Туда он ввел и Есенина. Таким образом, Есенин оказался в среде писателей, которая особенно усиленно культивировала самые реакционные стороны символизма: бегство от современности" а на самом деле примирение с господствующим строем, идеалистические теории искусства, мистицизм, упадочные настроения.

Городецкий с сожалением писал, что Клюеву удалось отдалить от него Есенина и ввести его в салон Мережковских. Здесь Клюев и Есенин начали появляться ряжеными. Они ходили в широких поддевках, со старинными крестами на груди. Это был маскарад, в котором Есенин на потеху салонным завсегдатаям играл далеко не завидную роль. Маяковский вспоминал о своей встрече с Есениным в эту пору: "В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиками. Это было в одной из хороших ленинградских квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским" (т. 12, стр. 93).

В салоне Мережковских, как и в других салонах Петрограда, Есенин играл роль (именно играл) представителя черноземного крестьянства, верного "русскому благочестию", стихийному религиозному сознанию, официальной "народности". Он выглядел таким, каким его хотели видеть в этих салонах. Вот зарисовка очевидца той комедии, которая разыгрывалась с участием Есенина великосветскими бездельниками: "Его стали звать в гости в богатые семьи и "салоны"... Памятно многим, как толстые дамы лорнировали его в умилении, и стоило ему только произнести с ударением на "о" "корова" или "сенокос", чтобы все пришли в шумный восторг. "Повторите, как вы сказали, ко-ро-ва. Нет, это замечательно..." Его называли "пастушонком", "Лелем", "ангелом"^*. Есенин, вспоминает мемуарист В. Чернявский, встречал все это с "патриархальной крестьянской воспитанностью", "принимал тогда все как удачу".

^* (В л. Ч-ский (Чернявский). Первые шаги. "Звезда", 1926, № 4, стр. 217.)

Но в этой пасторали была и оборотная сторона, которая обнажала истинную сущность взаимоотношений мужика и великосветской черни. "Его слушали с добродушными улыбками, снисходительно хлопали "коровам" и "кудлатым щенкам",- вспоминает тот же Чернявский,- но в кучке патентованных поэтов мелькали презрительные усмешки... Целая группа царскосельских поэтов ультимативно отказалась участвовать в известном "Альманахе муз", если на страницах его будут допущены "кустарные" Клюев и Есенин" (там же, стр. 216). Не менее неприязненным было и внутреннее отношение Есенина к тем, которых позже он назовет "вылощенным сбродом". Есенин не мог не чувствовать двусмысленного отношения к себе. На долгие годы запомнил он одну из сцен в доме Гиппиус:

"Попал я как-то к ним на вечер в валенках. Ко мне подошла Гиппиус и спросила:

- Вы, кажется, в новых гетрах?

- Нет, это - просто деревенские валенки...

Знала ведь, что, на мне валенки..."^*.

^* ("Красная новь", 1926, № 2, стр. 210.)

Но все же Есенин расценивал тогда свой успех в салонах как жизненную удачу. Он не понимал, какие опасности таит в себе такой успех. Салонные выступления вели молодого поэта все выше по лестнице "избранного общества". Вскоре мы застаем его в графских гостиных. Близко наблюдавший его в те годы Г. Деев-Хомяковский справедливо отмечал, что Есенин "попал тогда не к нашим друзьям, а к явным тогда монархическим писателям"^*. Отсюда довольно коротким оказалось расстояние и до царского дворца. В 1916 году Есенин при покровительстве адъютанта императрицы Ломана был представлен ей. Сам поэт писал об этом: "По просьбе Ломана однажды читал стихи императрице. Она после прочтения моих стихов сказала, что стихи мои красивы, но очень грустны. Я ответил ей, что такова вся Россия. Ссылался на бедность, климат и прочее" (т. V, стр. 13).

^* ("На литературном посту", 1926, № 4, стр. 35.)

Но и лицемерное покровительство высших слоев, и смиренная поза Есенина не могли скрыть той пропасти, которая лежала между ними. Есенин однажды довольно болезненно убедился в этом. Он рассказывал Вс. Рождественскому, как совместно с Клюевым под стук ножей и звон посуды читал стихи в столовой графини Клейнмихель. Потом произошло следующее:

"Когда они собрались уходить и одевали в передней свои штиблеты, дворецкий с густыми бакенбардами вынес им на серебряном подносе двадцать пять рублей.

- Это что? - спросил Есенин, внезапно багровея.

- По приказанию ее сиятельства, вам на дорожку-с.

- Поблагодарите графиню за хлеб-соль, а деньги возьмите себе на нюхательный табак"^*.

^* ("Звезда", 1946, № 1, стр. 100-101.)

Это было уже унижение, сильно бившее по самолюбию Крестьянского сына. Постепенно накапливалось возмущение против тех покровителей, вниманием которых он еще совсем недавно дорожил. Вот одно из свидетельств, оставленное человеком, близким тогда Есенину: "Сам Мережковский казался ему мрачным и как-то стеснял его. О Гиппиус, тоже рассматривавшей его в лорнет и ставившей ему с усмешкой испытующие вопросы, он отзывался с недовольством. Помню его буквальные слова по поводу одной ее статьи: "Глупая статья. Она меня, как вещь, ощупывает"^*.

^* (В л. Ч-с кий (Чернявский). Первые шаги. "Звезда", 1926, № 4, стр. 217. Здесь Есенин имеет в виду снисходительную статью о нем 3. Гиппиус, опубликованную под псевдонимом Роман Аренский в журнале "Голос жизни" (1915, № 17).)

В июне 1917 года Есенин в письме к А. Ширяевцу с негодованием говорил о барском отношении к нему Мережковского и Гиппиус и приходил к такому выводу: "Да, брат, сближение наше с ними невозможно" (т. V, стр. 127). Позже, в стихотворении "Мой путь", вспоминая о былой "снисходительности дворянства" к нему, Есенин с яростью и издевкой будет писать о тех, кто заполнял салоны:

 Посмотрим - 
 Кто кого возьмет. 
 И вот в стихах моих 
 Забила 
 В салонный вылощенный 
 Сброд 
 Мочой рязанская кобыла. 
 Не нравится? 
 Да, вы правы - 
     Привычка к Лориган 
     И к розам... 
     Но этот хлеб, 
     Что жрете вы,- 
     Ведь мы его того-с... 
     Навозом...

Есенин писал эти стихи в последний год жизни, когда он гораздо больше видел и понимал, но в них в какой-то степени отражается и то настроение, которое владело им еще в петербургский период.

Общение с декадентскими литературными кругами оставило определенный след в раннем творчестве поэта. Но эта чуждая для Есенина среда не могла вытравить в нем крестьянскую закваску, переделать его на свой лад, стереть черты его творческой самобытности. Что могло быть более чуждым поэту, пришедшему из деревни, кровно связанному с ней, не искушенному в литературных модах, чем та атмосфера, в которой он неожиданно для себя оказался. Он посещал салоны и модные литературные кафе, но его внутренняя жизнь проходила в стороне от этого, была наполнена другим. Близкий знакомый Есенина М. Бабенчиков вспоминает, каким одиноким и чужим чувствовал себя Есенин, например, в шумном литературном ресторане "Привал комедиантов", где модные поэты демонстрировали себя перед публикой "Есенин рассказывал о деревне и о своем доме, чувствуя себя, как в клетке, в этом узком ущелье среди чужих и чуждых ему людей"^*. "У вас хорошо в Питере, а Здесь в миллион раз лучше",- писал Есенин из родной деревни литератору М. Мурашеву, который свидетельствует, что Есенин "по приезде из деревни всегда писал много стихов" (там же, 49, 50).

^* (В сб. "Сергей Александрович Есенин. Воспоминания". М.-Л., ГИЗ, 1926, стр. 38.)

И здесь еще раз нужно отметить заслугу Блока, который понял истинный характер творчества молодого поэта и пытался связать его с той средой, которая могла бы стать ему близкой, где бы он был по-настоящему понят и оценен по достоинству. В частности, Блок рекомендовал Есенина М. Мурашеву, работавшему в журналах общедемократического направления: "Панорама", "Жизнь для всех". Блок писал: "Направляю к Вам талантливого крестьянского поэта. Вам, как крестьянскому писателю, он будет ближе, и Вы лучше, чем кто-либо, поймете его"^*.

^* (В сб. "Есенин". М., "Работник просвещения", 1926, стр. 65.)

С помощью Мурашева Есенин связался с рядом петроградских журналов, интересовавшихся крестьянской тематикой, жизнью трудового народа. Наиболее заметным среди них был "Ежемесячный журнал", издававшийся В. С. Миролюбовым - литератором народнического направления. Как отмечалось в одной из редакционных статей, журнал был рассчитан на "самый широкий круг читателей". Большое место в нем отводилось жизни русской деревни. В журнале были такие постоянные отделы, как "Жизнь деревни", "Письма из деревни", печатались статьи: "Сдвиг деревенской жизни" (о деревенской кооперации, о положении крестьянки), "Деревня стонет" (об эксплуатации кулачеством бедняков), "Наша деревня", "Война и деревня", "Несколько слов о сельской интеллигенции" и другие. В некоторых из этих статей делались довольно смелые политические выводы. Журнал имел определенную литературную позицию. Преимущественное положение в нем занимали писатели, отражавшие жизнь деревни. Помимо Орешина, здесь печатались М. Артамонов, А. Чапыгин, С. Гусев-Оренбургский, В. Муйжель, С. Подъячев, В. Лидин, С. Басов, К. Тренев.

Критические статьи были направлены против писателей декадентского лагеря (И. Северянина), в защиту писателей реалистического направления (Вересаева, Шмелева), поэтов-суриковцев.

В 1915 - 1916 гг. Есенин регулярно печатается на страницах этого журнала. Здесь были опубликованы наиболее яркие из его ранних стихотворений: "Сыплет черемуха снегом...", "Выткался на озере алый свет зари...", "В том краю, где желтая крапива...", "Запели тесаные дроги..." и др. Так Есенин оказался в среде, которая была для него естественной и близкой. Эта среда восстанавливала былые литературные связи поэта (Суриковский кружок), искусственно прерванные в период посещения им литературных салонов. Сам В. Миролюбов многое делал для того, чтобы приблизить Есенина к "Ежемесячному журналу", отвлечь его от модных журналов модернистского толка, рассчитанных на буржуазно-дворянскую верхушку. "Дорогой Сергей Александрович,- писал В. Миролюбов.- Прислали бы Вы нам стихов. То, что можно было пустить, пустили... Вас тянет в 15-рублевые журналы. Там лучше платят. Но Есениным не следует забывать и нашего подписчика... Всюду бросать свои стихи, как это делают наши питерские поэты, людям из народа не следует"^*.

^* (Архив Есенина, ЦГАЛИ, фонд 190, опись 1, ед. хр. 113.)

В других журналах, предназначенных для широкого читателя, Есенин также встречал хороший прием и те же слова дружеского предупреждения о тлетворном влиянии декадентской литературной среды. Так, один из работников журнала "Вокруг света", А. Попов писал Есенину: "Желаю успеха в делах литературных. Только не увлекайтесь литераторскими салонами Петрограда, где меньше всего "делают" литературу и меньше всего любят ее. Карьеризм и соревнование (конкуренция) - вот что, думается мне, царит там. Как прототип подобных учреждений в Москве можно указать хорошо мне знакомый "Литературно-художественный кружок". Помните, у Грибоедова: "Мундир, один мундир...". Как живо это до сих пор" (там же, ед. хр. 115).

Таким образом, обстановка, в которой оказался Есенин в Петрограде, была довольно сложной. Он испытывал противоречивые влияния. В различных литературных кругах по-разному был оценен талант молодого поэта, и за него шла борьба. Одни стремились подчинить его своим реакционно-мистическим взглядам, другие, дорожа самобытностью поэта, старались поддержать сильные стороны его таланта.

Есенин оказался как бы на распутье. В его творчестве этих лет мы видим борьбу противоречивых тенденций. Это со всей очевидностью отразилось в его первом сборнике стихов "Радуница".