Чувство родины - основное в моем творчестве
Но и тогда, Когда во всей планете Пройдет вражда племен, Исчезнет ложь и грусть, - Я буду воспевать Всем существом в поэте Шестую часть земли С названьем кратким "Русь".
- Обратите внимание, - сказал он [Есенин] мне, - что у меня почти совсем нет любовных мотивов. "Маковые побаски" можно не считать, да я и выкинул большинство из них во-втором издании "Радуницы". Моя лирика жива одной большой любовью - любовью к родине. Чувство родины - основное в моем творчестве.
Предисловие
В этом томе собрано почти все, за малым исключением, что написано мной с 1912 года. Большие вещи: "Страна негодяев", "Пугачев" и др. отходят во 2-й том. Все творчество мое есть плод моих индивидуальных чувств и умонастроений. Мне не нужно было бы и писать предисловия, так как всякий читатель поймет это по прочтении всех моих стихов, но некоторые этапы требуют пояснения.
Самый щекотливый этап это моя религиозность, которая очень отчетливо отразилась на моих ранних произведениях.
Этот этап я не считаю творчески мне принадлежащим. Он есть условие моего воспитания и той среды, где я вращался в первую пору моей литературной деятельности.
На ранних стихах моих сказалось весьма сильное влияние моего деда. Он с трех лет вдалбливал мне в голову старую патриархальную церковную культуру. Отроком меня таскала по всем российским монастырям бабка.
Литературная среда 13-14-15 годов, в которой я вращался, была настроена приблизительно так же, как мой дед и бабка, поэтому стихи мои были принимаемы и толкуемы с тем смаком, от которого я отпихиваюсь сейчас руками и ногами.
Я вовсе не религиозный человек и не мистик. Я реалист, и если есть что-нибудь туманное во мне для реалиста, то это романтика, но романтика не старого нежного и дамообожаемого уклада, а самая настоящая земная, которая скорей преследует авантюристические цели в сюжете, чем протухшие настроения о Розах, Крестах и всякой прочей дребедени.
Поклонникам Блока не следует принимать это за то, что я кощунственно бросаю камень на его могилу.
Я очень люблю и ценю Блока, но на наших полях он часто глядит как голландец. Все же другие мистики мне напоминают иезуитов.
Я просил бы читателей относиться ко всем моим Исусам, божьим матерям и Миколам, как к сказочному в поэзии. Отрицать я в себе этого этапа вычеркиванием не могу так же, как и все человечество не может смыть периода двух тысяч лет христианской культуры, но все эти собственные церковные имена нужно так же принимать, как имена, которые для нас стали мифами: Озирис, Оаннес, Зевс, Афродита, Афина и т. д.
В стихах моих читатель должен главным образом обращать внимание на лирическое чувствование и ту образность, которая указала пути многим и многим молодым поэтам и беллетристам. Не я выдумал этот образ, он был и есть основа русского духа и глаза, но я первый развил его и положил основным камнем в своих стихах.
Он живет во мне органически так же, как мои страсти и чувства. Это моя особенность, и этому у меня можно учиться так же, как я могу учиться чему-нибудь другому у других.
Хочу я быть певцом И гражданином, Чтоб каждому, Как гордость и пример, Был настоящим, А не сводным сыном - В великих штатах СССР.
■ - Хочешь добрый совет получить? [говорит Есенин] Ищи родину! Найдешь - пан! Не найдешь - все псу под хвост пойдет! Нет поэта без родины!
■ Признавая себя по убеждениям идейным коммунистом, примыкающим к революционному движению, представленному РКП, и активно проявляя это в моих поэмах и статьях, прошу зачислить меня в действительные члены литературно-художественного клуба Советской секции писателей, художников и поэтов.
Заявление в литературно-художественный клуб Советской секции Союза писателей, художников и поэтов.
■ Пусть я не близок коммунистам, как романтик в моих поэмах,- я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, близок и в своем творчестве.
■ Пробуждение творческих дум началось по сознательной памяти до 8 лет... К стихам расположили песни, которые я слышал кругом себя, а отец мой даже слагал их.
■ Рос под призором бабки и деда.
Бабка была религиозная, таскала меня по монастырям. Дома собирала всех увечных, которые поют по русским селам духовные стихи от "Лазаря" до "Миколы"...
Стихи начал слагать рано. Толчки давала бабка. Она рассказывала сказки. Некоторые сказки с плохими концами мне не нравились, и я их переделывал на свой лад. Стихи начал писать, подражая частушкам.
■ Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели духовные стихи о прекрасном рае, о Лазаре, о Миколе и о женихе, светлом госте из града неведомого.
Нянька - старуха приживальщица, которая ухаживала за мной, рассказывала мне сказки, все те сказки, которые слушают и знают все крестьянские дети.
Дедушка пел мне песни старые, такие тягучие, заунывные. По субботам и воскресным дням он рассказывал мне библию и священную историю.
■ "Книга не была у нас исключительным и редким явлением, как в других избах [рассказывал Есенин в 1921 году]. Насколько я себя помню, помню и толстые книги в кожаных переплетах. Но ни книжника, ни библиофила это из меня не сделало. Вот сейчас я служу в книжном магазине, а состав книг у нас знаю хуже, чем другие. И нет у меня страсти к книжному собирательству. У меня нет даже всех мною написанных книг. Устное слово всегда играло в моей жизни гораздо большую роль. Так было в детстве, так было и потом, когда я встречался с разными писателями. Например, Андрей Белый оказывал на меня влияние не своими произведениями, а своими беседами со мною.
А в детстве я рос в атмосфере народной поэзии. Бабка, которая меня очень баловала, была очень набожна, собирала нищих и калек, которые распевали духовные стихи. Еще большее значение имел дед, который сам знал множество духовных стихов наизусть и хорошо разбирался в них...
Рано посетили меня религиозные сомнения. В детстве у меня очень резкие переходы: то полоса молитвенная, то необычайного озорства, вплоть до богохульства. И потом и в творчестве моем были такие полосы: сравните настроение первой книги хотя бы с "Преображением".
■ Любили мы в то время читать произведения А. И. Куприна... Сергей обратил мое внимание на следующие строки в повести "Суламифь": "Всегда облекал он свои мысли изящными выражениями, потому что золотому яблоку в чаше из прозрачного сардоникса подобно слово, сказанное умело..."
Сам Есенин, как видно, очень пристально следил за разговорной речью окружающих. Неоднократно он высказывал свое восхищение перед рассказчиками сказок, которых ему приходилось слушать ночами во время сенокоса. Помню я его восторг, когда получалась неожиданная игра слов в нашей компании...
Он мог наизусть прочесть "Евгения Онегина" или свое любимое "Мцыри".
■ - С детства,- говорил Есенин,- болел я "мукой слова". Хотелось высказать свое и по-своему. Но было, конечно, много влияний, и были ошибочные пути. Вот, например, знаете ли вы мою "Радуницу"?
- Да.
- Какое у вас издание?
- У меня есть и первое и второе.
- Ну, тогда вы могли это заметить и сами. В первом издании у меня много местных, рязанских слов. Слушатели часто недоумевали, а мне это сначала нравилось. Потом я решил, что это ни к чему. Надо писать так, чтоб тебя понимали. Вот и Гоголь: в "Вечерах" у него много украинских слов; целый словарь понадобилось приложить, а в дальнейших своих малороссийских повестях он от этого отказался. Весь этот местный, рязанский колорит я из второго издания своей "Радуницы" выбросил.
- Но и вообще второе издание, кажется, сильно переработано,- заметил я,- состав стихотворений другой.
- Да, я много стихотворений выбросил, а некоторые вставил, кое-что переделал.
■ - Да,- протянул задумчиво Есенин,- какие-то стихи будем мы писать после войны? Опять начнутся "розы" и "мимозы"? И неужели нельзя будет говорить о народе так, как он этого заслуживает? Я так думаю, что ему никто и спасибо за эту войну не скажет.
■ Когда пели "Бродягу", на словах: "Ах здравствуй, ах, здравствуй, мамаша..." - отец прервал пение и сказал, что "мамаша" совершенно не подходит к русскому народному языку, на что Есенин возразил, что сейчас в деревне поют частушки, язык которых становится все более и более похожим на городской.
■ О чем вчера говорил Есенин (у меня). Кольцов - старший брат (его уж очень вымуштровали, Белинский не давал свободы), Клюев - средний - "и так и сяк" (изограф, слова собирает), а я - младший (слова дороги - только "проткнутые яйца")...
(Интеллигент) - как птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьется, кричит от страха. А его возьмут... и выпустят (жест наверх; вообще - напев А. Белого - при чтении стихов и в жестах, и в разговоре)...
Вы - западник.
Щит между людьми. Революция должна снять эти щиты. Я не чувствую щита между нами.
Из богатой старообрядческой крестьянской семьи - рязанец. Клюев в молодости жил в Рязанской губернии несколько лет.
Старообрядчество связано с текучими сектами (и с хлыстовством). Отсюда - о творчестве (опять ответ на мои мысли - о потоке)...
Клюев - черносотенный (как Ремизов). Это - не творчество, а подражание (природе, а нужно, чтобы творчество было природой; но слово- не предмет и не дерево; это - другая природа; тут мы общими силами выяснили)...
Образ творчества: схватить, прокусить. Налимы, видя отражение луны на льду, присасываются ко льду снизу и сосут: прососали, а луна убежала на небо. Налиму выплеснуться до луны.
Жадный окунь с плотвой: плотва во рту больше его ростом, он не может ее проглотить, она уже его тащит за собой, не он ее.
■ - Я не буду литератором. Я не хочу быть литератором. Я буду только поэтом. Есенин утверждал это спустя 4 года после выхода в свет его повести "Яр", напечатанной в "Северных Записках" в 1916 году. Он никогда не говорил о своей повести, скрывал свое авторство. По-видимому, повесть его не удовлетворяла: в прозе он чувствовал себя слабым, слабее, чем в стихах.
■ Помню первое выступление Есенина с "Пугачевым"... Поэма имела успех. Все выступавшие с оценкой "Пугачева" отметили художественные достоинства поэмы и указывали на ее революционность. Я сказал, что Пугачев говорит на имажинистском наречии и что Пугачев - это сам Есенин. Есенин обиделся и сказал:
- Ты ничего не понимаешь, это действительно революционная вещь.
■ Он [Есенин] говорил, что для поэта полной ареной должна быть не одна страна, а целый мир, и тогда, собираясь поехать за границу... Есенин нам говорил: "Я еду на Запад для того, чтобы показать Западу, что такое русский поэт".
■ ...Есенин читает - "Дорогая, сядем рядом"... Я спрашиваю:
- Откуда начало этого стихотворения? Из частушки или из Калевалы?
- Что такое Калевала?
- Калевала? Финский народный эпос.
- Не знаю. Не читал.
- Да неужели? Притворяешься?
С минуту Есенин разговаривает о каких-то пустяках и затем, улыбаясь, читает наизусть всю первую руну из Калевалы.
В другой раз, когда речь зашла об образности русской народной поэзии, Есенин наизусть прочел большой отрывок из былины, по его мнению, самый образный.
■ - ...Вот есть еще глупость: говорят о народном творчестве, как о чем-то безликом [начинает Есенин]. Народ создал, народ сотворил... Но безликого творчества не может быть. Те чудесные песни, которые мы поем, сочиняли талантливые, но безграмотные люди. А народ только сохранил их песни в своей памяти, иногда даже искажая и видоизменяя отдельные строфы. Был бы я неграмотный - и от меня сохранилось бы только несколько песен,- с какой-то грустью говорил он.
■ ...Больше всего он любил русские песни. За ними он проводил целые вечера, а иногда и дни. Он заставлял петь всех, приходивших к нему. Песней можно было его удержать дома, когда он, простуженный, собирался в дождь и слякоть выходить на улицу, песней можно было прогнать его плохое настроение и песней же можно было привести его в какое угодно настроение. Он знал песню, как теперь редко кто знает, и любил ее - грустную, задорную, старинную, современную. Он понимал песню, чувствовал ее как-то по-особенному, по-своему. Большой радостью бывало для него подбить свою мать на песни: споет она, а он говорит: "Вот это песня! Сестры так не умеют, это старая песня".
■ Язык, слово он [Есенин] изучил блестяще. "Даль, вот он где у меня",- говорил Есенин, ударяя рукой по каблуку, когда разговор касался языка, словаря.
■ Во время прогулки Есенин срывает цветок и, обращаясь к нам, говорит: - Вы вот университет кончали... А кто скажет, что это за цветок? А ведь поэт должен знать все цветы...
Сам он цветы знал хорошо, некоторые называл по-местному, по-рязански.
■ Под быстрыми пальцами его [Есенина с гитарой в руках] возникает то один мотив, то другой, то разухабистая шансонетка. А то вдруг:
...О друг мой милый, Мы различны оба, Твой удел - смеяться, Мой - страдать до гроба...
...Были там еще слова:
...Он лежит убитый На кровавом поле...
- Это у нас в деревне пели, а слышишь, лексика совсем не деревенская, занесено из усадьбы, наверное. Это, думается мне, перевод из Байрона, но очень вольный и мало кому известный...- И, прищурив глаза, несколько нарочито, манерно, прекрасно передавая старинный колорит песни, он повторил:
...Твой удел - смеяться, Мой - страдать до гроба...
■ Стихи свои он любил читать лишь тем, кто их "умеет понимать".
Эту способность понимать его стихи он узнавал по тому, умеют ли его "слушать".
- Вы умеете слушать, вот вы хорошо слушаете,- говорил он. И тому, к кому это относилось, он уже доверял. Особенно его располагал, подкупал тот слушатель, который обнаруживал знакомство с каким-нибудь образом, заимствованным из старины, из предания, из затерянной глуши, из давно забытой песни, который угадывал невысказанную мысль, который указывал источник рождения образа, лица, стиха.
...При чтении им... поэмы [о 36] его слушатель открыл "источник" ее; больше того, когда Сергей Александрович прочел следующее место:
Видно, надев Браслет, Гонят на много Лет Золото рыть В горах. Может случиться С тобой То, что достанешь Киркой, Дочь твоя там, Вдалеке, Будет на левой Руке Перстень носить Золотой, -
слушатель обнаружил знакомство с песней, старой, забытой песней сибирских каторжников, откуда Есениным были взяты приведенные выше слова. Это привело его в неописуемый восторг, он был буквально обуян радостью и все твердил: "Да ведь дед, старый мой дед один только и понял это, он знает, помнит еще эту песню. А так никто ее не знает. А вы ее знаете! Вот хорошо-то, ведь песню-то знает!"
И рассказал, что, когда он это место прочитал своему двоюродному деду (Есенин за неделю до того был в деревне), тот сказал:
- А что, и тебя небось трогают эти песни, помнишь их! Ну, ну!
Чтение этой поэмы кончалось пением ставшей в этот вечер "знаменитой песни":
Там, где солнышко не всходит, Где сияет лишь заря, Там суждено мне жизнь окончить По приказанию царя.
И пуще всех заливался Есенин... Песни эти, отпечатанные, изданные, радовали его, лучезарили глаза его.
■ - Раньше я все о мирах пел,- заметил Есенин,- все у меня было в мировом масштабе. Теперь я пою и буду петь о мелочах.
■ Он [Есенин] читал свои новые стихи... Все в них свидетельствовало о какой-то внутренней растерянности, о мучительном желании найти себя в новом и непривычном мире. Наконец, оборвав на полуслове, Сергей махнул рукой и свесил белесую голову.
- Нет,- сказал он трудным и усталым голосом.- Все это не то. И не так нужно говорить о том, что я здесь увидел. Какого черта шатался я по заграницам? Что мне там было делать? Россия! - произнес он протяжно и грустно.- Россия! Какое хорошее слово... И "роса", и "сила", и "синее" что-то. Эх!- ударил он вдруг кулаком по столу.- Неужели для меня все это уже поздно?
■ Есенин говорил о том, что для поэта живой разговорный язык, может быть, даже важнее, чем для писателя-прозаика. Поэт должен чутко прислушиваться к случайным разговорам крестьян, рабочих и интеллигенции, особенно к разговорам, эмоционально окрашенным. Тут поэту открывается целый клад. Новая интонация или новое интересное выражение к писателю идут из живого, разговорного языка.
■ От многих моих религиозных стихов и поэм я бы с удовольствием отказался, но они имеют большое значение как путь поэта до революции.
■ Есенин с любопытством говорил о чужих стихах... Он с некоторой завистью относился ко всем поэтам, которые органически спаялись с революцией, с классом и видели перед собой большой и оптимистический путь.
■ Однажды я спросил [Есенина]:
- Ты ценишь свои революционные произведения? Например, "Песнь о великом походе" и другие?
- Да, конечно, это очень хорошие вещи, и они мне нравятся...
■ - Зашел я раз к товарищу,- и он [Есенин] назвал имя одного литератора,- и застаю его за работой. Сам с утра не умывался, в комнате беспорядок...
И Сергей поморщился. Я вопросительно взглянул на него, и он, видимо отвечая на мой невысказанный вопрос, сказал:
- Нет, я так не могу. Я ведь пьяный никогда не пишу.
■ - Запомни: работай, как сукин сын! [говорит Есенин]. До последнего издыхания работай! Добра желаю!
■ - Если я за целый день [говорит Есенин] не напишу четырех строк хороших стихов, я не могу спать.
Встречаю Есенина в Столешниковом переулке:
- Вечно ты шатаешься, Сергей! Когда же ты пишешь?
- Всегда.
Цитирую:
Осужден я на каторге чувств...
Вертеть жернова поэм,- заканчивает Есенин, цитируя себя.
■ "Мне кажется [говорил Есенин], что я все свои стихи пишу только для своих добрых друзей..."
При использовании материалов обязательна установка активной ссылки:
http://s-a-esenin.ru/ "Сергей Александрович Есенин"