Уроки Блока
Не нравится? Да, вы правы - Привычки к Лориган И к розам... Но этот хлеб, Что жрете вы, - Ведь мы его того-с... Навозом...
К каждому хоть раз в жизни приходит его весна. И каждый навсегда сохраняет ее в своей памяти. Единственную. Неповторимую. Такой стала для Есенина весна 1915 года:
Мечтатель сельский - Я в столице Стал первокласснейший поэт.
Еще в конце 1913 года Есенин писал Панфилову: "Думаю во что бы то ни стало удрать в Питер... Москва не есть двигатель литературного развития, а она всем пользуется готовым из Петербурга".
Конечно, на первых порах Москва многое дала Есенину. В московских журналах он напечатал свои первые стихи, в типографии Сытина, университете Шанявского, Суриковском кружке обрел новых друзей. Но поэтическое дарование Есенина развивалось и крепло столь стремительно, что с каждым днем он все больше ощущает потребность непосредственного контакта с большой литературой.
"Чуть ли не в самом начале нашего знакомства, - вспоминает Д. Н. Семеновский, встречавшийся с поэтом в университете Шанявского, - Есенин сказал мне о своем намерении переселиться в Петроград. Мы шли по Тверской, мимо нас мчались лихачи, проносились, отсвечивая черным лаком, редкие автомобили. Есенин говорил:
- Весной уеду в Петроград. Это решено.
Ему казалось, что там, в центре литературной жизни, среди борьбы различных течений, легче выдвинуться молодому писателю"*.
* (Семеновский Д. Н. Есенин. Из воспоминаний. - В сб.: Воспоминания о Сергее Есенине, с. 125.)
Давно ли первые стихи Есенина были опубликованы в детском сытинском журнале "Мирок" и он с радостью сообщал об этом Панфилову? Теперь, через несколько месяцев, его уже не удовлетворяют подобные публикации. Он стремится "пробиться" во взрослые журналы. Стихи его появляются в "Млечном Пути", "Друге народа", "Марсе". Быстро крепнет его мастерство. Внимательно следит он за творчеством поэтов-современников, особенно молодых. В. Чернявский, встречавшийся с Есениным в те годы, вспоминает: "Не только к Блоку и поколению "старших", но ко многим, едва печатавшимся и случайно попавшимся ему на глаза в каком-нибудь мелком журнале, у него было определенное отношение. Видно было, что он читал их с зорким и благожелательным вниманием..."*
* (Чернявский В. Первые шаги. - Звезда, М. - Л., 1926, № 4.)
Есенин завязывает личные контакты с теми из молодых поэтов, которые близки ему творчески. Характерно в этом отношении письмо, отправленное им в январе 1915 года поэту Александру Ширяевцу, находившемуся в то время в Туркестане. "Я рад, что мое стихотворение помещено вместе с Вашим, - писал Есенин Ширяевцу. - Я давно знаю Вас из ежемесячника и по второму номеру "Весь мир". Стихи Ваши стоят на одинаковом достоинстве стихов Сергея Клычкова, Алексея Липецкого и Рославлева. Хотя Ваша стадия от них далека. Есть у них красивые подделки под подобные тона, но это все не то". В этом же письме Есенин сообщает, что стихотворение Ширяевца "Городское" будет напечатано во втором номере "Друга народа", и просит в связи с этим автора поправить последнюю строчку: "Не встречу ль я любезного на улице в саду" - переправьте как-нибудь на любовную беду. А то уж очень здесь шаблонно".
Заканчивая письмо, Есенин выражает надежду, что Ширяевец "еще познакомится" с его стихами, подчеркивая: "Они тоже близки Вашего духа и Клычкова".
Так заочно познакомились два поэта. В дальнейшем Александр Ширяевец станет одним из самых близких друзей Есенина.
2 февраля 1915 года Есенин вместе с поэтом Фоминым был избран в обновленный состав редакции журнала Суриковского кружка "Друг парода". Вскоре на обсуждении материалов, предназначенных для публикации, Есенин решительно выступил против помещения в журнале "красивых подделок" - стихов слабых, подражательных.
Руководители кружка продолжали настаивать на публикации всех ранее принятых материалов, независимо от их художественного уровня. В письме Дееву-Хомяковскому Есенин высказывает сожаление, а точнее, беспокойство и тревогу по поводу обстановки, сложившейся в кружке. "Желаю от всего сердца С<уриковскому> л<итературно->м<узыкальному> к<ружку> поменьше разноголосицы. Вечер повлиял на мои нервы убийственно. Оскорбления г. Кошкарова (при выходе из дверей) по адресу г. Фомина возмутительны*. Это похоже на то, что "мы хозяева".
* (Вот что по этому поводу писал Дееву-Хомяковскому сам С. Фомин: "Председатель Суриковского кружка г. Кошкаров, вместо того чтобы со мной и другими выбранными на общем собрании кружка членами ред. комиссии сплотиться воедино и работать, стал на всех нас оказывать свое давление и, не доверяясь нам, внес смуту и раскол, чтобы затормозить дело, ради которого мы собрались, и, обозвав меня своим врагом, демонстративно ушел из кружка" (ЦГАЛИ).)
Рад поговорить по этому поводу, но ведь Вы, кажется, тоже стоите за то, чтоб материал не проверяли".
Вскоре Есенин оставляет Суриковский кружок. "Прошу Совет кружка вычеркнуть меня из числа действительных членов и возложенных на меня обязанностей кружка", - пишет он в заявлении 8 февраля 1915 года.
Есенин столь взыскательно относился не только к стихам молодых поэтов-суриковцев. Прежде всего он был предельно требователен к себе, своему творчеству. Многие юношеские стихи поэта при жизни не были опубликованы. Этот взыскательный самоконтроль, несомненно, способствовал раннему выявлению неповторимой индивидуальности поэта.
Один из бывших млечнопутцев - Н. Н. Ливкин, как-то показывая мне сохранившийся у него номер "Млечного Пути" за 1915 год, где впервые было опубликовано стихотворение "Выткался на озере алый свет зари...", с грустью заметил: "Как видите, стихов в этом номере напечатано было порядочно, а кто помнит их в наши дни, кроме одного - есенинского!"*.
* (Подробнее о выступлениях Есенина в "Млечном Пути" и встречах его с Н. Н. Ливкиным рассказывается нами в очерке "Есенин, каким он был" (Огонек, 1965, № 40).)
Такие стихотворения, как "Выткался на озере алый свет зари...", "Сыплет черемуха снегом...", "Береза", "Край любимый! Сердцу снятся...", "В хате", "Пороша", "С добрым утром!", "Гой ты, Русь, моя родная...", "Черная, потом пропахшая выть!..", "Русь", "Песнь о собаке", "Не бродить, не мять в кустах багряных...", были написаны юным поэтом, которому в ту пору едва исполнилось двадцать лет.
Эти ранние стихи Есенина лучше всего говорят нам и почему он так неожиданно покидает суриковцев и млечнопутцев, и почему его перестают, очень скоро, интересовать московские журналы. Он быстро перерос их творчески. Все неудержимей тянет его в северную столицу. Все чаще теперь он мечтает о встрече с первым поэтом России - Александром Блоком.
"Однажды, поздно вечером, мы шли втроем, - вспоминает Н. Н. Ливкин, - я, поэт Николай Колоколов и Есенин - после очередной "субботы" (в "Млечном Пути". - Ю. П.). Есенин возбужденно говорил:
- Нет! Здесь в Москве ничего не добьешься. Надо ехать в Петроград. Ну что! Все письма со стихами возвращают. Ничего не печатают. Нет, надо самому... Под лежачий камень вода не течет. Славу надо брать за рога... Поеду в Петроград, пойду к Блоку. Он меня поймет..."*
* (Ливкин Н. Н. В "Млечном Пути". - В сб.: Воспоминания о Сергее Есенине, с. 117.)
Есенин готовится к этой поездке. Работа в типографии "отнимает очень много времени: с восьми утра до семи часов вечера, некогда стихи писать. В декабре он бросает работу и отдается весь стихам, пишет целыми днями"*. "В это время, - отмечал поэт в автобиографии, - у меня была написана книга стихов "Радуница". Я послал из них некоторые в петербургские журналы и, не получая ответа, поехал туда сам". Поехал в неизвестность. Без денег, без рекомендательных писем, с одним богатством - стихами. Впервые в жизни он предпринимает такую дальнюю поездку.
* (Изряднова А. Р. Воспоминания. - В сб.: Воспоминания о Сергее Есенине, с. 101.)
За окном поезда была его Россия. Серое небо. Поля, перелески. Избы, вросшие в землю. Где-то "вдалеке машет хвостом на ветру тощая лошаденка...".
Сердце гложет плакучая дума... Ой, не весел ты, край мой родной.
Эта Россия - солдаты, мужики, бабы - была вместе с ним и здесь, в тесном вагоне третьего класса. Об их судьбе, печальной, неустроенной, он рассказал о своей "Руси", которую сейчас среди других стихов вез с собой в Петроград.
Затомилась деревня невесточкой - Как-то милые в дальнем краю? Отчего не уведомят весточкой, - Не погибли ли в жарком бою? . . . . . . . . . . . . . . . . Сберегли по ним пахари памятку, С потом вывели всем по письму. Подхватили тут родные грамотку, За ветловую сели тесьму. Собралися над четницей Лушею Допытаться любимых речей. И на корточках плакали, слушая, На успехи родных силачей.
Дорогой ценой доставались эти "успехи". Да и были ли они? Сколько русских солдат погибло на войне! Сколько матерей не дождались своих сыновей! Сколько девичьих надежд убила война!
Девушка в светлице вышивает ткани, На канве в узорах копья и кресты. Девушка рисует мертвых на поляне, На груди у мертвых - красные цветы.
Эти строки - один из первых тревожных откликов поэта на войну. "Война мне всю душу изъела", - скажет он позднее в "Анне Снегииой".
Среди стихов, которые поэт взял в Петроград, была антивоенная поэма "Галки". Выше отмечалось, что в Москве Есенин не смог напечатать ее. В наборе она была изъята царской цензурой из журнала "Друг народа". Есенин надеялся опубликовать ее в столице*.
* (При первом посещении - 12 марта 1915 года - редакции "Ежемесячного журнала" Есенин передал для опубликования поэмы "Галки". Об этом мы узнали из сохранившейся в архиве В. С. Миролюбова книги регистрации рукописей, поступивших в редакцию "Ежемесячного журнала" (ИРЛИ, ф. 185, оп. 1, ед. хр. 1345).)
Поезд приближался к Петрограду. Навстречу все чаще попадались воинские эшелоны. На станциях в товарные вагоны грузились новобранцы...
Петроградское небо мутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
Без конца - взвод за взводом и штык
за штыком
Наполнял за вагоном вагон.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И, садясь, запевали Варяга одни,
А другие - не в лад - Ермака,
И кричали ура, и шутили они,
И тихонько крестилась рука.
Эти строки Александр Блок написал в те дни, когда оборвалась мирная жизнь России. Война еще только начиналась. Теперь по пути в столицу перед рязанским поэтом зримо вставали печальные, серые будни войны, наполненные народным горем и страданием.
Тревожной грустью отзывалась на них его чуткая душа:
Занеслися залетною пташкой Панихидные вести к нам. Родина, черная монашка, Читает псалмы по сынам.
Волновали Есенина и некоторые личные обстоятельства. В конце декабря 1914 года родился его сын - Юрий. "Есенину, - вспоминает А. Р. Изряднова, - пришлось много канителиться со мной (жили мы только вдвоем). Нужно было меня отправить в больницу, заботиться о квартире. Когда я вернулась домой, у него был образцовый порядок... На ребенка смотрел с любопытством, все твердил: "Вот я и отец". Потом скоро привык, полюбил его, качал, убаюкивал, пел над ним песни. Заставлял меня, укачивая, петь: "Ты пой ему больше песен". В марте поехал в Петроград искать счастья"*.
* (Изряднова А. Р. Воспоминания. - В сб.: Воспоминания о Сергее Есенине, с. 101.)
Трудно было Есенину предугадать, как сложится его судьба в столице: сумеет ли он напечатать свои стихи в петроградских журналах, а затем выпустить свой сборник; обретет ли здесь настоящих друзей; наконец, добьется ли главного, о чем мечтал в Рязани и Москве: признания своего таланта. Словом, причин для тревожных раздумий и просто сомнений у Есенина было более чем достаточно.
Как же встретил Петроград молодого рязанца? Чем жила столица в те дни, когда Есенин, сойдя с поезда, буквально прямо с вокзала отправился разыскивать Александра Блока?
"Начиналось второе полугодие войны, и чувствительный тыл под сенью веселого национального флага заметно успокаивался. Запах крови из лазаретов мешался с духами дам-патронесс, упаковывавших в посылки папиросы, шоколад и портянки... В пунктах сбора пожертвований на возбужденном Невском пискливые поэтессы и женственные поэты - розовые и зеленолицые, забракованные и окопавшиеся - читали трогательные стихи о войне и о своей тревоге за "милых". Некоторые оголтелые футуристы, не доросшие до Маяковского, но достаточно развязные и бойкие, играли на созвучиях пропеллера и смерти. Достигший апогея модности Игорь Северянин пел под бурные рукоплескания про "Бельгию - синюю птицу"... Патриотическое суворинское "Лукоморье" печатало на лучшей бумаге второсортные стихи о Реймском соборе под портретами главнокомандующих"*. Это свидетельство одного из современников Есенина зримо передает ту "ура-патриотическую" атмосферу "войны до победного конца", которая бросалась в глаза каждому, кто оказывался тогда в столице.
* (Чернявский В. С. Первые шаги. - В сб.: Воспоминания о Сергее Есенине, с. 137.)
Петроград жил войной.
Россия жила войной.
Но каждый класс, каждая социальная группа по-разному относились к войне и воспринимали ее.
"...тьма казенных, кадетских и прогрессивных (вплоть до некоторых народнических и "марксистских") писак России - все на тысячи ладов воспевают свободу и независимость "родины"..."*
* (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 26, с. 106.)
В этом шумном хоре "защитников царя и отечества" тон задавали в столице акмеисты.
И поистине светло и свято Дело величавое войны. Серафимы ясны и крылаты За плечами воинов видны, -
писал Н. Гумилев в стихотворении "Война".
Когда сегодня листаешь страницы "Аполлона" - журнала акмеистов, то поражаешься, с каким цинизмом поэты-декаденты "прославляли" братоубийственное истребление народов:
Когда отечество в огне И нет воды - лей кровь, как воду, Благословение народу, Благословение войне.
Цинизм становился для поэтов-декадентов нормой их поведения, нормой их жизни. И в разговоре и в стихах какая-то страшная пустота:
Дважды два четыре, Два да три пять, Вот и все, что мы можем, Что мы можем знать...
"Маскарады, вернисажи, пятичасовые чаи, ночные сборища. Мир уайльдовских острот, зеркальных проборов, мир, в котором меняется только узор галстуков. Кончится это страшно... Кончится в 1917-м... Но о конце никто не думает" - так позднее напишет об этих днях, оказавшись в белогвардейской эмиграции, поэт-акмеист Г. Иванов.
С этим салонным, призрачным миром, с поэтами-акмеистами и доведется столкнуться Есенину в Петрограде.
После революции, в 1922 году, он в Берлине напомнит тому же Г. Иванову об этих встречах: "А признайтесь - противен я был вам, петербуржцам. И вам, и Гумилеву, и этой осе Ахматовой. В "Аполлоне" меня так и не напечатали. А вот Блок, тот меня сразу признал".
Все это случится позднее.
Пока же отметим одно важное обстоятельство. Незадолго до приезда Есенина в Петрограде прозвучали другие стихи, ничего общего не имеющие с "ура-патриотической" поэзией акмеистов и прочих декадентствующих:
Вам, проживающим за оргией оргию, имеющим ванную и теплый клозет! Как вам не стыдно о представленных к Георгию вычитывать из столбцов газет?! Знаете ли вы, бездарные, многие, думающие, нажраться лучше как, - может быть, сейчас бомбой ноги выдрало у Петрова поручика?.. Если б он, приведенный на убой, вдруг увидел, израненный, как вы измазанной в котлете губой похотливо напеваете Северянина! Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду?! . . . . . . . . . . . . . . . .
Стихи эти в февральские дни пятнадцатого года в "Бродячей собаке" прочитал автор - Маяковский. Позднее в автобиографии "Я сам" он писал: "Война. Принял взволнованно. Сначала только с декоративной, с шумовой стороны... Затем стих. "Война объявлена"... Зима. Отвращение и ненависть к войне. "Ах, закройте, закройте глаза газет!.."*
* (Маяковский В. В. Я сам. - Полн. собр. соч., т. 1, с. 22-23.)
Это строка-рефрен из стихотворения "Мама и убитый немцами вечер":
По черным улицам белые матери судорожно простерлись, как по гробу глазет. Вплакались в орущих о побитом неприятеле: "Ах, закройте, закройте глаза газет!" . . . . . . . . . . . . . . Звонок. Что вы, мама? Белая, белая, как на гробе глазет. "Оставьте! О нем это, об убитом, телеграмма. Ах, закройте, закройте глаза газет!"
20 ноября 1914 года Маяковский впервые напечатал это стихотворение в московской газете "Новь". Через три дня, 23 ноября, в этой газете Есенин опубликовал стихотворение "Богатырский посвист". Отдельные мотивы этого стихотворения получат свою дальнейшую разработку в есенинской "Руси".
Так впервые, на страницах газеты "Новь", "встретились" два поэта*. Через год они познакомятся лично. Позднее - будут встречаться на литературных вечерах, в редакциях, спорить на диспутах и в печати о России и Америке, о футуризме и имажинизме, доходя порой в этих спорах до "отрицания" друг друга.
* (Кроме стихотворения "Мама и убитый немцами вечер", в газете "Новь" были напечатаны публицистические статьи Маяковского: "Поэты на фугасах", "Теперь к Америкам!", "Не бабочка, а Александр Македонский" и др. Одна из них - "Без белых флагов" - опубликована в "Нови" 23 ноября 1915 года.)
При всем том горькие и тревожные строки Маяковского о войне Есенин запомнит надолго. "Вечер. Идем по Тверской... - вспоминает Иван Грузинов одну из своих встреч с Есениным в 1920 году. - Есенин критикует Маяковского; высказывает о Маяковском крайне отрицательное мнение.
Я:
- Неужели ты не заметил ни одной хорошей строчки у Маяковского? Ведь даже у Тредьяковского находят прекрасные строки.
Есенин:
- Мне нравятся строки о глазах газет: "...Ах, закройте, закройте глаза газет!"
И он вспоминает отрывки из двух стихотворений Маяковского о войне: "Мама и убитый немцами вечер" и "Война объявлена".
Читает несколько строк с особой, свойственной ему нежностью и грустью"*.
* (Грузинов И. Есенин разговаривает о литературе и искусстве. М.: Книгоиздательство Всероссийского союза поэтов, 1926, с. 9.)
Стихи Маяковского о войне тогда же, в февральские дни пятнадцатого года, впервые услышал Горький, который незадолго до этого писал одному из своих адресатов в Сибирь: "...Общее впечатление - и не мое только - таково, что люди потихоньку разбираются в хаосе эмоций, возбужденных войною, начиная кое-что критиковать, желая в чем-то разобраться. Особенно - ничего, однако - веет некий новый дух, становится свежее, умнее".
Этого веяния "нового духа" царизм страшился едва ли не больше, чем немецких штыков Вильгельма. Каждому, кто поднимал мужественный голос протеста, грозили тюрьма, каторга, ссылка. Царизм не останавливался ни перед чем. В феврале 1915 года были сосланы в Сибирь выступавшие против войны депутаты-большевики. В те дни В. И. Ленин, решительно осуждая беззаконие и произвол царских властей, писал: "Расправа с "внутренними врагами" проведена быстро, и на поверхности общественной жизни опять не видно и не слышно ничего, кроме бешеного воя тьмы буржуазных шовинистов..."*.
* (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 26, с. 168.)
В те же дни в связи с позорным судилищем над депутатами-большевиками Горький в одном из писем замечает: "Помолчим до времени. И немота, порой, красноречива". К этому времени Горький освобождается от некоторых заблуждений, касающихся характера и социальной сущности войны, которые возникли у части русской интеллигенции в первые недели военных действий и которые он поначалу в чем-то разделял.
Горький стремится объединить и сплотить вокруг задуманного им издательства и журнала тех писателей, которые пытались поднять свой голос против "тьмы буржуазных шовинистов" и честно разобраться в происходящих событиях.
В условиях жестокой военной цензуры казалось почти невозможным создать журнал, чуждый духу буржуазного шовинизма и национализма.
И все же такой журнал стал выходить. Это была горьковская "Летопись".
С каждым номером антивоенная направленность "Летописи" становится все более ясной не только для друзей, но и для врагов. "Журнал имеет резко оппозиционное направление с социал-демократической окраской, - докладывает "по начальству" царский цензор. - В отношении к переживаемой Россией... войне журнал "Летопись" следует отнести к числу пораженческих изданий".
Эта оценка одного из защитников "отечества" говорит о многом. "Летопись" действительно (несмотря на "общедемократическую" позицию, занимаемую порой в вопросах войны и мира) была ярким лучом света в темном царстве лжи и клеветы верноподданнической буржуазной прессы.
Вскоре после того как Горький услышал Есенина, он напечатал в "Летописи" его стихотворение "Молебен" ("Заглушила засуха засевки..."). В дальнейшем, как мы уже говорили, в одном из номеров Алексей Максимович хотел опубликовать поэму Есенина "Марфа Посадница". К сожалению, царская цензура запретила ее печатать...
Все это ждало Есенина впереди...
А пока никому не известный в столице молодой рязанский поэт шагал по оживленному и шумному Невскому проспекту. И теперь уже считанные минуты отделяли Есенина от заветной цели - встречи с Александром Блоком. В 1924 году он рассказывал одному из поэтов-современников: "Блока я знал уже давно, - но только по книгам. Был он для меня словно икона, и еще проездом через Москву я решил: доберусь до Петрограда и обязательно его увижу. Хоть и робок был тогда, я дал себе зарок: идти к нему прямо домой. Приду и скажу: вот я, Сергей Есенин, привез вам свои стихи. Вам только одному и верю. Как скажете, так и будет.
Ну, сошел я на Николаевском вокзале с сундучком за спиной, стою на площади и не знаю, куда идти дальше, - город незнакомый. А тут еще такая толпа, извозчики, трамваи - растерялся совсем. Вижу, широкая улица, и конца ей нет: Невский. Ладно, побрел потихонечку. А народ шумит, толкается, и все мой сундучок ругают. Остановил я прохожего, спрашиваю: "Где здесь живет Александр Александрович Блок?" - "Не знаю, - отвечает, - а кто он такой будет?" Ну, я не стал ему объяснять, пошел дальше. Раза два еще спросил - и все неудача. Прохожу мост с конями и вижу - книжная лавка. Вот, думаю, здесь уж наверно знают. И что же ты думаешь; действительно, раздобылся там верным адресом. Блок у них часто книги отбирал, и ему их с мальчиком на дом посылали.
Тронулся я в путь, а идти далеко... Но иду и иду. Блока повидать - первое дело. Все остальное потом..."*.
* (Рождественский В с. Страницы жизни. М. - Л.: Советский писатель, 1962, с. 277-278.)
Окраина Петрограда. Район Пряжки. Старинное здание в конце Офицерской улицы - дом 57. Угловой вход. Старая, довольно крутая лестница. Четвертый этаж. Просторная, светлая комната - кабинет поэта. Всюду книги в шкафах, на полках. Письменный стол. Над ним низкий зеленый абажур. Тишина...
Многое видели, многое слышали стены этого кабинета, Здесь Блок работал над поэмой "Соловьиный сад", создавал драму "Роза и крест", первые главы "Возмездия". Отсюда шагнули в мир, после Октября 1917 года, бессмертные "Двенадцать" и мудрые "Скифы". Здесь читали стихи маститые поэты и молодые, которых еще никто не знал и которые с "легкой руки" Блока потом входили в литературу.
Так было и с Сергеем Есениным.
В тот день, 9 марта 1915 года, Блок отметил в записной книжке: "Перемышль сдался. - Усталость. - Днем у меня рязанский парень со стихами"*. Документы, свидетельства современников позволяют довольно точно воссоздать общую атмосферу и важнейшие моменты первой встречи двух поэтов, встречи, которой суждено было сыграть такую важную роль во всей дальнейшей судьбе Есенина. И не случайно, как бы предчувствуя это, Есенин настойчиво просит Блока принять его. "Александр Александрович! - обращается он к Блоку. - Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное (выделено мной. - Ю. П.). Вы меня не знаете, а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти часа в 4. С почтением С. Есенин". На этом коротком есенинском письме Блок после встречи записывает: "Крестьянин Рязанской губ., 19 лет. Стихи свежие, чистьте, голосистые, многословный язык. Приходил ко мне 9 марта 1915 г."**.
* (Блок А. Записные книжки. 1901-1920. М.5 Художественная литература, 1965, с. 257.)
** (Блок А. Собр. соч. в 8-ми т. М.-Л.: Гослитиздат, 1963. Т. 8, с. 617.)
Менее известна другая, очень важная записка. Она предельно коротка: "Я поэт, - приехал из деревни, - указывает в ней Есенин, - прошу меня принять"*.
* (Блок А. Записные книжки. 1901-1920, с. 567.)
Почему Есенин вынужден был дважды обращаться к Блоку? Возможно, он не застал Блока дома. Но вероятнее всего - другое. В те дни Блок чувствовал себя особенно одиноким и усталым. 28 февраля 1915 года он записывает в дневнике: "Плохо в России". И далее о себе: "Гулянье, шлянье - апатия".
1 марта: "Брожу, ленюсь, тоскую..."
2 марта: "Нашел равновесие в работе над стихами".
3 марта: "Корректура Григорьева и "Стихов о России". - Бодро, хоть почти не спал".
5 марта: "Усталость. Стихи".
7 марта: "Тоска, хоть вешайся".
8 марта: "Усталость"*.
* (Блок А. Записные книжки. 1901-1920, с. 257.)
Так бывало и раньше. Вспомним стихи:
Ночь, улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века - Все будет так. Исхода нет. Умрешь - начнешь опять сначала, И повторится все, как встарь: Ночь, ледяная рябь канала, Аптека, улица, фонарь.
То был двенадцатый год. А теперь - эта страшная, чуждая народу война. "Плохо в России..." Нервы поэта обострены предельно. Настроение подавленное. В таком состоянии трудно настроить себя на встречу с незнакомым человеком. Вот почему, вероятнее всего, первая записка Есенина к Блоку остается без ответа. Но проситель на редкость настойчив. За первой он посылает вторую записку. Из нее Блоку становится очевидным, что на этот раз его просит принять не просто один из начинающих столичных стихотворцев, а поэт-крестьянин. Ради встречи с Блоком он приехал из деревни. Именно это обстоятельство заставляет Блока изменить свое первоначальное намерение и принять Есенина. Ведь это он, Блок, а не кто-нибудь другой, еще в 1908 году писал в своих стихах:
Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые - Как слезы первые любви!
Не принять поэта-крестьянина, который пришел к нему, Блоку, со своими думами об этой нищей, полевой Руси, он, конечно, не мог. Россия, ее судьба давно стали смыслом его жизни:
О, Русь моя! Жена моя! До боли Нам ясен долгий путь! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И вечный бой, покой нам только снится...
Эти строки, наполненные любовью к России, родились в сердце Блока еще в те годы, когда "крестьянский сын" - Сергей Есенин - только-только начинал "слагать" свои первые стихи.
Позднее, в тревожном 1914 году, Александр Блок, сознавая великую меру ответственности художника перед историей и будущим, взволнованно писал:
Рожденные в года глухие Пути не помнят своего. Мы - дети страшных лет России - Забыть не в силах ничего.
Осенью того же 1914 года Блок отмечает в "Записной книжке": "6 октября. Последний срок для представления в "День" отчета о своих чувствах, по возможности, к Бельгии, в стихах или в прозе. Я же чувствую только Россию одну"*.
* (Блок А. Записные книжки. 1901-1920, с. 242.)
Характерно в этом отношении свидетельство одного из современников Блока, относящееся к марту 1915 года. "В зале Армии и Флота был большой вечер поэтов... Седовласый Сологуб, явясь публике в личине добродушия, читал стихи о "невесте-России". И неожиданно, не в лад с другими, весь сдержанный и точно смущенный, появился на эстраде в черном сюртуке Александр Блок. Его встретили и проводили рукоплесканиями совершенно иного звука и оттенка, нежели те, с которыми только что обоняли запах северянинской пачули. Волнуясь, он прочел стихи о России, о своей, блоковской, России и о человеческой глупости, прочел обычным, холодноватым и все-таки страстным, слегка дрожащим голосом, приглушенным и чистым одновременно..."*
* (Чернявский В. С. Первые шаги. - В сб.: Воспоминания о Сергее Есенине, с. 138.)
Чувство кровной сопричастности к России, ее судьбе становится главным, определяющим и для молодого рязанскою поэта.
Вот что прежде всего приводит Есенина в Петрограде к Блоку, а не к "модному" Бальмонту или шумно-эстрадному Игорю Северянину. Он приходит к поэту, который любил, страдал, жил одним - Россией.
Поначалу при встрече с Блоком Есенин сильно волновался. "Когда я смотрел на Блока, - рассказывал он позднее, - с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта". Волнение вскоре прошло. Помог этому Блок, обладавший редким даром чуткого и отзывчивого собеседника. "Больше всего меня поразило то, - вспоминает один из поэтов, который еще в 1909 году пришел к Блоку школьником, с тетрадкой стихов, - как Блок заговорил со мной. Как с давно знакомым, как со взрослым, и точно продолжая прерванный разговор. Заговорил так, что мое волнение не то что прошло - я просто о нем забыл".
Так же непосредственно, как с равным, судя по всему, Александр Блок разговаривал с Сергеем Есениным.
Позднее, будучи известным поэтом, Есенин с благодарностью вспоминал, как Блок во время первой встречи посвящал его в "секреты" поэтического мастерства. "Иногда важно, - говорил Есенин в 1924 году одному начинающему стихотворцу, - чтобы молодому поэту более опытный поэт показал, как нужно писать стихи. Вот меня, например, учил писать лирические стихи Блок, когда я с ним познакомился в Петербурге и читал ему свои ранние стихи.
- Лирическое стихотворение не должно быть чересчур длинным, - говорил мне Блок.
Идеальная мера лирического стихотворения 20 строк. Если стихотворение начинающего поэта будет очень длинным, длиннее 20 строк, оно безусловно потеряет лирическую напряженность, оно станет бледным и водянистым.
Учись быть кратким!..
Помни: идеальная мера лирического стихотворения 20 строк..."*
* (Грузинов И. Есенин разговаривает о литературе и искусстве. М.: Книгоиздательство Всероссийского союза поэтов, 1926, с. 14.)
Да, "все на свете повторимо...". Прошло всего девять лет. И вот Есенин, как старший, по-блоковски мудро уже напутствовал начинающего поэта.
В годы юности Есенин считал Блока "первым поэтом". Доверие и любовь к Блоку родились у него еще задолго до того времени, когда он впервые пришел к Блоку на Офицерскую улицу: "...Я уже знал, что он хороший и добрый, когда прочитал "Стихи о Прекрасной Даме".
Спустя несколько дней после встречи Есенин, как свидетельствует В. С. Чернявский, "говоря о Блоке, с нежностью вспоминал, как тот беседовал с ним об искусстве: "Не столько говорил, сколько вот так объяснял руками... "Искусство - это, понимаете..." А сказать так и не умел". По-видимому, - замечает Чернявский, - Блок искал особенного для него языка"*.
* (Чернявский В. С. Первые шаги. - В сб.: Воспоминания о Сергее Есенине, с. 141.)
Есенин пришел к Блоку со своей Россией, со стихами, наполненными подлинно народным "чувством родины".
Край любимый! Сердцу снятся Скирды солнца в водах лонных. Я хотел бы затеряться В зеленях твоих стозвонных. . . . . . . . . . . . . . . Рассвет рукой прохлады росной Сшибает яблоки зари. Сгребая сено на покосах, Поют мне песни косари. . . . . . . . . . . . . . Сыплет черемуха снегом, Зелень в цвету и росе, В поле, склоняясь к побегам, Ходят грачи в полосе.
Стихи эти были рождены любовью к чудесной, неповторимой "стране березового ситца", где прошло босоногое детство поэта, отшумела его юность.
Тебе одной плету венок, Цветами сыплю стежку серую. О Русь, покойный уголок, Тебя люблю, тебе и верую.
Но Русь всегда жила беспокойно, тревожно: то грудью вставая против иноземных врагов на поле Куликовом и под Бородином, то озаряясь всполохами народных мятежей и восстаний.
Вместе с образами, выхваченными непосредственно из деревенской жизни, героями юношеских поэм Сергея Есенина, как уже отмечалось выше, становятся и Евпатий Коловрат со своими "сокольями-дружниками", и мужественный сподвижник Степана Разина - "верный сын" Василий Ус, и Марфа Посадница, призывающая "внуков Васькиных, правнуков Микулы" защитить "вольный Новгород" от московского царя. Образы эти по своим былинно-песенным, народным истокам были, несомненно, созвучны романтически-легендарным героям блоковского цикла "На поле Куликовом"...
Какие есенинские стихи мог услышать Блок? Всего вероятнее, это были ранние стихи, которые позднее вошли в первую книгу поэта "Радуница".
За свою жизнь Блок видел многих поэтов - и начинающих и именитых. Его трудно было удивить. И все же Есенин удивил, а вернее, взволновал Блока как поэта. "Стихи свежие, чистые, голосистые..." Требовательный к себе и другим, Блок не часто столь высоко и восторженно отзывался о стихах, которые слышал впервые. Предельно лаконичная, вместе с тем в высшей степени емкая и проницательная, оценка стихов Есенина Блоком говорит о многом. "Поэт - эхо, - писал в 1915 году одному из своих корреспондентов Максим Горький, - он должен откликаться на все звуки, на все зовы жизни... У Вас много ветра, осени, неба, но мало человека, мало песен души его. А эти песни - самое интересное, именно они-то и являются вечными темами истинной поэзии"*.
* (Горький М. Собр. соч., т. 29, с. 335.)
В стихах молодого рязанского поэта было много "песен души", души глубоко народной, пусть порой еще юношески наивной, но всегда светлой и чистой. Отсюда их живой, многословный язык, их "голосистость". Ни тлен декадентской поэзии, ни мутный поток верноподданнических виршей не успел еще коснуться таланта юного рязанца.
"Первое впечатление совершенно пронзило слушателей - новизной, трогательностью, настоящей плотью поэтического чувства... - вспоминает В. Чернявский, вскоре после Блока услышавший стихи Есенина. - И менее и более впечатлительные чувствовали, что здесь - в этих чужих и близких, но подлинных и кровных песнях - радостная надежда, настоящий русский поэт"*.
* (Чернявский В. С. Первые шаги. - В сб.: Воспоминания о Сергее Есенине, с. 140.)
Спустя некоторое время один из рецензентов первой книги Есенина "Радуница" писал: "Усталый, пресыщенный горожанин, слушая их, приобщается к забытому аромату полей, бодрому запаху черной разрыхленной земли, к неведомой ему трудовой крестьянской жизни, и чем-то радостно-новым начинает биться умудренное всякими исканиями и искусами вялое сердце".
Все это будет сказано уже после Блока. Он первым открыл талант Есенина, первым услышал "песни души" рязанского поэта и "сразу признал" его. А главное - ввел в большую литературу.
Во время первой встречи Блок сам, лично, отобрал для печати шесть стихотворений Есенина. По существу, это был небольшой цикл, первый в жизни рязанского поэта. Важным был еще один шаг, который предпринимает Блок, озабоченный дальнейшей судьбой Есенина. Понимая, как трудно напечататься в столичных журналах начинающему поэту, а еще из крестьян, а также зная, что у Есенина в Петрограде нет ни друзей, ни знакомых и ему, по существу, на первых порах негде даже остановиться, Блок с отобранными стихами и своим кратким рекомендательным письмом направляет Сергея Есенина к поэту С. М. Городецкому и литератору М. П. Мурашеву. И того и другого Блок знал довольно хорошо и был уверен, что они внимательно отнесутся к Есенину. "Дорогой Михаил Павлович! - писал Блок Мурашеву. - Направляю к вам талантливого крестьянского поэта-самородка. Вам, как крестьянскому писателю, он будет ближе, и вы лучше, чем кто-либо, поймете его. Ваш А. Блок". Внизу была приписка: "Я отобрал 6 стихотворений и направил с ними к Сергею Митрофановичу (Гороцецкому. - Ю. П.). Посмотрите и сделайте все, что возможно"*.
* (Блок А. Собр. соч., т. 8, с. 441.)
Как видим, и в этом письме Блок прежде всего отмечает и подчеркивает одаренность и самобытность молодого рязанского поэта. "Направляю талантливого... поэта-самородка".
М. П. Мурашев действительно постарался сделать для Есенина "все, что возможно". "...В первый раз пришел ко мне Сергей Александрович Есенин, в синей поддевке, в русских сапогах, и подал записку А. А. Блока, - рассказывает в своих воспоминаниях М. П. Мурашев. - Он казался таким юным, что я сразу стал к нему обращаться на "ты". Я спросил, обедал ли он и есть ли ему где ночевать? Он сказал, что еще не обедал... Сели за стол. Я расспрашивал про деревню, про учебу, а к концу обеда попросил его прочесть свои стихи.
Есенин вынул из сверточка в газетной бумаге небольшие листочки и стал читать. Вначале читал робко и сбивался, но потом разошелся.
Проговорили долго. Время близилось к полуночи. Есенин заторопился. Я его удержал и оставил ночевать. Наутро я ему дал несколько записок в разные редакции и, прощаясь, предложил временно пожить у меня, пока он не подыщет комнату"*.
* (Мурашев М. П. Сергей Есенин. - В сб.: Воспоминания о Сергее Есенине, с. 150-151.)
Известно, что первое время в Петрограде Есенину жилось нелегко. Не было денег, не было своего жилья. Приходилось ночевать где придется. Временами Есенин жил у Мурашева. Здесь ему всегда были рады, относились дружески. С Мурашевым он мог посоветоваться по своим литературным делам, зная, что всегда получит искреннюю поддержку и помощь. Позднее Есенин всегда с добрым чувством вспоминал об этом. "Первому из первых друзей моих, города Питера, Мише Мурашеву. Любящий Сергей, 1920 г."* - такой автограф оставил Есенин на одном из сборников своих стихов, подаренном им М. П. Мурашеву в Москве в 1920 году. "Первому из первых друзей..." Не многим Есенин смог бы так написать!
* (Цит. по автографу. Подробней о встречах и переписке Сергея Есенина с М. П. Мурашовым рассказывается в нашей книге "Сергей Есенин" (М.: Правда, 1968), в главе "Десять автографов".)
Письмо Блока привело Есенина впервые и к поэту Сергею Городецкому, они встретились 11 марта 1915 года. Есенин, как вспоминает Городецкий, пришел к нему с запиской Блока. "И я, и Блок увлекались тогда деревней... Стихи он принес завязанными в деревенский платок. С первых же строк мне было ясно, какая радость пришла в русскую поэзию. Начался какой-то праздник песни..."*. В тот же день Городецкий писал редактору "Ежемесячного журнала" В. С. Миролюбову: "Дорогой Виктор Сергеевич. Приласкайте молодой талант - Сергея Александровича Есенина. В кармане у него рубль, а в душе богатство". На сборнике своих стихов "Четырнадцатый год", который он подарил Есенину, Городецкий написал: "Весеннему братику Сергею Есенину с любовью и верой лютой"**.
* (Городецкий С. М. О Сергее Есенине. - В сб.: Воспоминания о Сергее Есенине, с. 167.)
** (Книга хранится в рукописном отделе Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. Цит. по автографу.)
Как видим, и Мурашев и Городецкий самым внимательным образом отнеслись к просьбе Блока. Каждый из них сделал много доброго для Есенина, особенно в первые месяцы его пребывания в Петрограде.
9 марта 1915 года - день первой встречи с Блоком - стал для Есенина едва ли не самым радостным и счастливым. Талант его признал первый поэт России! Прощаясь, Блок подарил молодому рязанскому поэту книгу своих стихов. На ее титульном листе он написал: "Сергею Александровичу Есенину на добрую память. Александр Блок. 9 марта 1915 г., Петроград"*.
* (Книга хранится в Государственном Литературном музее. Архив А. Блока. Цит. по автографу.)
Имеется еще один очень важный, о многом говорящий документ. В одной из своих записных книжек Александр Блок отмечает: "22 апреля. Весь день брожу, вечером в цирке па борьбе, днем у Философова в "Голосе жизни". Писал к Минич и к Есенину". Письмо Блока к Есенину примечательно во многих отношениях.
"Дорогой Сергей Александрович. Сейчас очень большая во мне усталость и дела много. Потому думаю, что пока не стоит нам с Вами видеться, ничего существенно нового друг другу не скажем. Вам желаю от души остаться живым и здоровым.
Трудно загадывать вперед, и мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные; только все-таки я думаю, что путь Вам, может быть, предстоит не короткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый шаг свой рано или поздно придется дать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее.
Я все это не для прописи Вам хочу сказать, а от души; сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло.
Будьте здоровы, жму руку.
Александр Блок"*.
* (Блок А. Собр. соч., т. 8, с. 444-445.)
Самое главное и прекрасное в этом письме - искренняя озабоченность и беспокойство Блока за дальнейшую судьбу молодого поэта, его будущее. Пожалуй, как никто другой, Блок ясно видел, какие опасности подстерегают Есенина на многотрудном и тернистом литературном пути, и со всей присущей ему прямотой и бескомпромиссностью предупреждал об этом молодого поэта. Примечателен и тон письма: известный поэт ведет свой разговор с Сергеем Есениным предельно доверительно и откровенно, без тени какого-либо превосходства и резонерских поучений. Одно движет Блоком: чтобы талантливый рязанский поэт, стихи которого он услышал впервые месяц назад, "выдюжил" и утвердился в литературе.
Простое совпадение, или произошло это не случайно: Блок отправил свое письмо Есенину в тот же день, когда в очередном номере журнала "Голос жизни" появилась статья Зинаиды Гиппиус "Земля и камень" под псевдонимом "Роман Аренский"*. Автор посвятил ее стихам рязанского поэта, который "действительно талантлив". Однако в отличие от Блока Зинаида Гиппиус ведет свой разговор о стихах Есенина в снисходительно-умиленных тонах, с чувством явного духовного "превосходства" над "земляным поэтом". "Замечательно, - довольно бестактно рассуждает она, - что при таком отсутствии прямой, непосредственной связи с литературой, при такой разностильности Есенин - настоящий современный поэт". Появление в столице поэта с Рязанщины для Гиппиус всего лишь очередная литературная сенсация. Она сравнивает его с молодым "камерным" поэтом, барски-покровительственно замечая при этом, что "Есенин не знает "языков", а потому ему невдомек, что значит "манто", "ландолэ", "грезо-фарс" и т. д., а коллега не понимает ни "дежки", ни "купыря" и скорее до экарлатной зари додумается, чем до "маковой".
* (Аренский Р. Земля и камень. - Голос жизни. Пг., 1915, № 17, 22 апреля.)
Как вспоминает один из современников Есенина, прочтя статью З. Гиппиус, поэт с возмущением заметил: "Она меня, как вещь, общупывает". Позднее Есенин скажет о выступлениях, подобных статейке З. Гиппиус: "...стихи мои были принимаемы и толкуемы с тем смаком, от которого я отпихиваюсь сейчас руками и ногами".
"Город набросился на стихи Есенина, как обжора набрасывается на землянику в январе", - писал позднее Максим Горький.
Особняк графини Клейнмихель. Мраморная лестница. Лепные украшения. Зеркальные витражи. Блестящий паркет. Дорогая мебель. И сюда приглашался Есенин...
В салоне графини Клейнмихель, как и у Гиппиус, были тогда и снисходительные хлопки, и "покровительственные" улыбки, а под лорнетом высокомерное любопытство и едва уловимые презрительные усмешки "высшего света".
И все же, все же Есенин был им нужен. Им хотелось увязать появление в столице "земляного поэта" со своими религиозно-мистическими, неонародническими "теориями". В ту пору "теории" эти были особенно в ходу и "господствовали" в основательно поправевших за время войны либерально-буржуазных литературных кругах.
По расчетам З. Гиппиус, Д. Мережковского и их окружения, крестьянский поэт из рязанской деревни, с его, как им казалось, "религиозными", "земляными" стихами, мог бы явиться наглядным подтверждением, а если получится, то и одним из последователей их религиозно-мистических идей.
Умом, а главное - сердцем Есенин почувствовал, как далеки все эти декадентские салонные "теоретики" неонародничества от подлинной народной жизни.
Ориентиром для Есенина по-прежнему оставался Александр Блок.
Есенин позднее вспоминал, что уже во время первой встречи Блок крайне отрицательно отзывался о Гиппиус: "Мы говорили очень много о стихах, но Блок мне тут же заметил... "Не верь ты этой бабе... по-моему, она низкопробная дура". Это были слова Блока. После слов Блока... я стал относиться и к Мережковскому и к Гиппиус - подозрительней".
Не однажды еще пересекутся пути Блока и Есенина с Гиппиус и Мережковским, прежде чем в дни Октябрьской революции произойдет их окончательный разрыв - гражданский и творческий.
Виктор Шкловский, посещавший салон Гиппиус, вспоминал еще в 1924 году: "Есенина я увидел в первый раз в салоне Зинаиды Гиппиус, здесь он был уже в опале.
- Что это у вас за странные гетры? - спросила Зинаида Николаевна, осматривая ноги Есенина через лорнет.
- Это валенки, - ответил Есенин.
Конечно, - замечает далее Шкловский, - и Гиппиус знала, что валенки не гетры, и Есенин знал, для чего его спросили... Вопрос обозначал: не припомню, не верю я в ваши валенки, никакой вы не крестьянин".
Вот почему в первые месяцы своего пребывания в Петрограде в 1915 году, а затем и позднее, в 1916-м, Есенин с особой силой тянется к Блоку. "Я очень люблю Блока", - не раз признавался Есенин друзьям. Навсегда сохранил Сергей Есенин добрую память и чувство огромной благодарности к Александру Блоку.
Пример Блока воочию убеждал Есенина, что только предельная искренность и правда чувств рождают в сердце поэта стихи, без которых люди не могут жить, как без воздуха и света.
И конечно, не случайно в наши дни чем больше и больше мы вчитываемся в стихи Есенина о России, чем больше и больше поэзия Есенина занимает места в наших сердцах, тем ближе и ближе нам становится не только Есенин, но и Блок. Да, да, мы не оговорились, именно Блок, его поэзия, его судьба.
Возникает своеобразная эмоциональная цепная реакция: чувство родины, которым наполнены до краев стихи Есенина, захватывая в песенный плен наши сердца, заставляет нас сегодня в первую очередь вспомнить Блока, а не тех поэтов, кого долгое время считали наставниками и учителями Есенина и кто, если верить иным мемуаристам и критикам, оказал самое главное и сильное влияние на творчество Есенина.
И пусть временами Есенину казалось, что он "отходит" от Блока, пусть временами он спорил с Блоком, доходя в этом споре порой до "отрицания" Блока, - все это не могло повлиять на главную, объективную линию их удивительного внутреннего единства, на ту нерасторжимую поэтическую связь времен, которая навсегда соединила их в истории русской поэзии, в истории России.
При использовании материалов обязательна установка активной ссылки:
http://s-a-esenin.ru/ "Сергей Александрович Есенин"