К. А. Кедров. Образы древнерусского искусства в поэзии С. А. Есенина
Страстная жажда справедливости "Голубиной книги", бунтующая сила Аввакума, примиряющая и мудрая "Повесть временных лет", образы древнерусской Живописи - все это ожило и засияло по-новому в поэзии Сергея Есенина.
Есенину были непонятны слова тургеневского Базарова: "Природа не храм, а мастерская". Для него природа и Русь - понятия нераздельные, для него они, конечно же, храм:
Гой ты, Русь, моя родная, Хаты - в ризах образа... Не видать конца и края - Только синь сосет глаза. Как захожий богомолец, Я смотрю твои поля. А у низеньких околиц Звонко чахнут тополя. Пахнет яблоком и медом По церквам твой кроткий Спас, И гудит за корогодом На лугах веселый пляс. ......................... Если крикнет рать святая: "Кинь ты Русь, живи в раю!" Я скажу: "Не надо рая! Дайте родину мою".
Здесь религиозности не больше, чем язычества в ранних стихах Есенина.
Родился я с песнями в травном одеяле, Зори меня вешние в радугу свивали. Вырос я до зрелости, внук купальной ночи, Сутемень колодовная счастье мне пророчит...
Раз и навсегда поняв условность как языческой, так и религиозной символики Есенина, мы почувствуем и безусловную поэтическую глубину его образов. Ведь самое удивительное в приведенном выше четверостишии - полное отсутствие стилизации. Не от книги, а от сердца идет это ощущение слитности с природой, породившей и самого поэта.
Здесь очень важная особенность поэтики Есенина, унаследованная им от фольклорной традиции. В народной поэзии, как и в древнерусской литературе, полностью отсутствует стремление к оригинальничанью. Чувствуя себя неотделимым от мира отцов и дедов, древний автор стремился прежде всего подражать самым высоким образцам. Эта особенность присуща не только древнерусской, но и всей мировой культуре до начала XIX века. И Андрей Рублев, и Микеланджело, и Шекспир не стыдились ученичества.
Отсюда устойчивость образной системы русского народного творчества и древнерусской литературы. Как в древнерусской живописи определенная система канонизированных образов-символов требовала от художника максимальной выразительности в рамках существующей традиции, так и в поэтическом творчестве народ, не боясь заимствований и повторов, в каждую новую эпоху, прибегая к привычным образам, выражал новое мироощущение.
Традиция требовала от поэта и художника максимальной выразительности и в то же время не позволяла его индивидуальной творческой фантазии оторваться от той основы, которая уходит корнями в века и тысячелетия.
Вот почему так называемые повторы в народной поэзии - это вовсе не повторы, ибо слово и образ, повторенных дважды, звучат по-иному, а если слово-образ овеяно дыханием тысячелетий, то повторять его нужно особенно бережно, так бережно, как это делал Сергей Есенин. Он повторял старые, давно знакомые слова, и они звучали по-новому.
Есенин сказал о великой тайне своего творчества- тайне повтора, который неповторим:
И потому, что я постиг Всю жизнь, пройдя с улыбкой мимо,- Я говорю на каждый миг, Что все на свете повторимо.
Есенин говорит здесь и о поэтическом повторе, когда века перекликаются с тысячелетиями и новое эхо рождает новые песни:
Не все ль равно - придет другой, Печаль ушедшего не сгложет, Оставленной и дорогой Пришедший лучше песню сложит. И песне внемля в тишине, Любимая с другим любимым, Быть может, вспомнит обо мне, Как о цветке неповторимом.
Образы Есенина всем нам знакомы с детства. Вернее, это только так говорится "с детства", потому что в детстве особо запоминаются фольклорные образы русских сказок и даже древних магических заклинаний, отзвук которых слышится порой в какой-нибудь детской игре. Когда мы читаем строки: "Родился я с песнями в травном одеяле,|| Зори меня вешние в радугу свивали", сразу вспоминается радуга-дуга из бесчисленных заклинаний, дошедших до нас в виде считалочки. Так называемая религиозная символика стихов Есенина на самом деле ничуть не более религиозна, чем "Повесть временных лет", "Голубиная книга", "Житие протопопа Аввакума", "Слово о полку Игореве".
Пожалуй, именно "Слово о полку Игореве", где языческий мир славянства передается в причудливом сплетении с христианской символикой, может быть прообразом поэтики раннего Сергея Есенина.
Цветы и травы вплетаются в поэзию Есенина, как причудливый языческий орнамент: звери, птицы, растения сплетают единую ткань древнерусской живописи, архитектуры и поэзии. Об этом писал и сам поэт в статье "Ключи Марии".
Есенин называет себя внуком "купальной ночи" не случайно. В Рязанской губернии языческие обряды и песни звенели и в начале XX века. А. Лядов записал в Рязанской губернии три колядовые песни, в которых причудливо переплетаются черты языческие и христианские :
Бай, авсень, бай, авсень! Мы ходили, мы блудили По святым вечерам,-
распевали жители рязанской губернии в ночь перед рождеством.
Может быть, поэтому Есенин так часто превращает религиозные христианские обедни в языческие обряды:
Квохчут куры беспокойные
Над оглоблями сохи,
На дворе обедню стройную
Запевают петухи.
Или:
И часто я в вечерней мгле,
Под звон надломленной осоки,
Молюсь дымящейся земле
О невозвратных и далеких.
Есенин вряд ли читал в это время (1916) об Алеше Карамазове, припадающем к земле. Есенин молился своей "дымящейся земле", потому что ему не нужно было к ней припадать, он жил с этой землей и без нее не мог ни дышать ни петь. Ведь для него родные степи звенели "молитвословным ковылем" и "мелкий дождь своей молитвой ранней" "стучит по мутному стеклу".
Говорят со мной коровы На кивливом языке. Духовитые дубровы Кличут ветками к реке. Позабыв людское горе, Сплю на вырублях сучья Я молюсь на алы зори, Причащаюсь у ручья.
В этом плане очень интересно стихотворение Есенина "Заглушила засуха засевки".
Заглушила засуха засевки, Сохнет рожь, и не всходят овсы. На молебен с хоругвями девки Потащились в комлях полосы. Собрались прихожане у чащи, Лихоманную грусть затая. Загузынил дьячишко ледащий: "Спаси, господи, люди твоя". Открывались небесные двери, Дьякон бавкнул из кряжистых сил: "Еще молимся братья, о вере, Чтобы бог нам поля оросил".
Казенное церковное молебствование внезапно перерастает в языческий праздник природных сил:
Заливались веселые птахи, Крапал брызгами поп из горстей, Стрекотуньи-сороки, как свахи, Накликали дождливых гостей. Зыбко пенились зори за рощей, Как холстины ползли облака, И туманно по быльнице тощей Меж кустов ворковала река.
И уже совсем по-рериховски запечатлена неистовая магия грозового неба:
На коне - черной тучице в санках - Билось пламя-шлея... синь и дрожь, И кричали парнишки в еланках: "Дождик, дождик, полей нашу рожь!"
Здесь впервые появляется образ, распространенный в народной символике - Черный конь. В нем нет ничего зловещего. Это просто черная туча, посылающая желанную грозу. Грозный Илья-пророк на огненной колеснице здесь скорее "батюшка - Илья-пророк" с иконы московского письма, где в отличие от икон новгородской школы святые смотрят не суровым взором судии, а мечтательно-задумчивым, добрым взглядом. В этой доброте и кроется могучая потаенная сила, как в предгрозовом небе, готовом излиться на жаждущую землю благодатным дождем.
В другом стихотворении, написанном, как и предыдущее, в 1914 году, мотив языческого гадания приобретает трагический оттенок:
Припаду к лапоточкам берестяным, Мир вам, грабли, коса и соха! Я гадаю по взорам невестным На войне о судьбе жениха. Помирился я с мыслями слабыми, Хоть бы стать мне кустом у воды. Я хочу верить в лучшее с бабами, Тепля свечку вечерней звезды!
Опять причудливое сплетение языческой и христианской символики, как и в другом стихотворении из цикла "Русь", где сама земля отпевает погибших героев:
В роще чудились запахи ладана, В ветре бластились стуки костей.
Образ нерукотворного спаса становится символом страдающей и распинаемой Родины:
По тебе ль моей Сторонке, В половодье каждый год С подожочка и котомки Богомольный льется пот. Лица пыльны, загорелы, Веки выглодала даль, И впилась в худое тело Спаса кроткого печаль.
Последние строки поражают иконной строгостью, и в то же время черты реальной Руси не растворяются в символе, а скорее символ становится индивидуальным, отпечатавшись на лице проходящих странников.
Снова поэт вплетает причудливый языческий орнамент из цветов и трав, снова творится причудливая языческая вечерня:
Цветет болотная купель, Куга зовет к вечерне длительной, И по кустам звенит капель Росы холодной и целительной.
С 1915 года в поэзии Есенина появляются пейзажи, где условность изображения превращает зрительные образы в символы особого "созерцательного" мира, как говорили древние иконописцы.
Вот стихотворение "Осень":
Тихо в чаще можжевеля по обрыву. Осень - рыжая кобыла - чешет гриву. Над речным покровом берегов Слышен синий лязг ее подков. Схимник-ветер шагом осторожным Мнет листву по выступам дорожным И целует на рябиновом кусту Язвы красные незримому Христу.
Осень - рыжая кобыла, схимник-ветер - это образы условные, но видимые, а как изобразить Русь в образе распятого Христа, да еще незримого? И здесь рябиновый куст, такой знакомый и понятный образ, делает зримым символический образ распятого Христа - страдающей, истекающей кровью Родины.
Интересно, что Есенин здесь очень далек от символистов. Он идет от символа к зримой детали, а не наоборот. Не ягоды рябины символизируют раны распятого Христа, а эти раны - символ зримого мира.
Такое растворение символа в реальности характерно для древнерусской иконы и древнерусской литературы. Троица Рублева - сложнейший символ - превращается в зримый образ Руси, объединенной общей жерственностью и общей любовью.
В стихах Есенина, как в русском народном творчестве и древнерусском искусстве, всегда есть особый условный язык. Есенин писал, что конек над крышей крестьянской избы - живое воспоминание о былых временах, когда кочевники-скифы осели на наших землях. Аналогично этому в современных американских деревнях в крыльцо, как правило, вделано старое колесо - живое воспоминание о первых переселенцах. Русский конь и американское колесо- символы, которые не требуют разъяснений для тех, кто помнит истоки своей культуры. Любой крестьянин знал во времена Есенина, что изображение ягненка - это символ невинной жертвы, и внешне спокойный пейзаж Есенина был насыщен для него глубоким трагизмом, если он слышал такие строки:
За темной прядью перелесиц, В неколебимой синеве, Ягненочек кудрявый - месяц Гуляет в голубой траве.
"Ягненочек кудрявый - месяц" в "неколебимой синеве" - образ, который по яркости изобразительности и глубине трагизма сопоставим с рублевской троицей, а световое сочетание - лунное золото в синеве напоминает его палитру.
Видя просветленные лица рублевской троицы, мы не почувствуем трагизма и печали эпохи Куликовской битвы, если упустим из поля зрения зарезанного агнца, лежащего в чаше страданий, которую до дна испила русская земля на Куликовом поле.
Стихи Есенина насыщены золотым и серебряным светом и переливаются, как драгоценные оклады икон.
Задремали звезды золотые, Задрожало зеркало затона, Брезжит свет на заводи речные И румянит сетку небосклона.
Алое, синее, золотое - три главных цвета древнерусской живописи. К этой палитре чаще всего прибегал Есенин:
........................ Уже давно мне стала сниться Полей малиновая ширь, Тебе высокая светлица, А мне - далекий монастырь. Там синь и полымя воздушней И легкодымней пелена. Я буду ласковый послушник, А ты - разгульная жена. "Синее небо, цветная дуга, Тихо степные бегут берега, Тянется дым, у малиновых сел Свадьба ворон облегла частокол".
А когда пришла революция, красный цвет, как на иконах, изображающих воскресение, хлынул на страницы есенинских стихов:
Все мне благостно и свято, Все тревожно и светло. Плещет рдяный мак заката На озерное стекло.
И, наконец, единый золотой мерцающий свет заполняет всю палитру Есенина:
Грянул гром, чаша неба расколота, Тучи рваные кутают лес. На подвесках из легкого золота Закачались лампадки небес. Звени, звени, златая Русь, Волнуйся, неуемный ветер! Блажен, кто радостью отметил Твою пастушескую грусть. Звени, звени, златая Русь.
Здесь золотой фон приобретает символическое значение, как на древнерусской иконе. Золотом иконописец писал небо и небесный свет. Золотой фон символизировал изначальный свет, из которого все возникает и в котором все растворяется. Есенин низводит это небо на землю, золотой становится сама Русь. Русская земля - храм, небо и рай поэта. Золотой, серебряный, малиновый звон наполняет его ранние стихи.
У Есенина все краски - звенящие. Все откликается на призыв поэта: "Звени, звени, златая Русь".
Край любимый! Сердцу снятся Скирды солнца в водах лонных, Я хотел бы затеряться В зеленях твоих стозвонных. <…> По меже, на переметке, Резеда и риза кашки. И вызванивают в четки Ивы - кроткие монашки. Побегу по мятой стежке На приволь зеленых лех, Мне навстречу, как сережки, Прозвенит девичий смех. И пускай со звонами плачут глухари, Есть тоска веселая в алостях зари. <…> Звенят родные степи Молитвословным ковылем. <…>
Этот звон переходит в набат в революционных стихах поэта:
Небо как колокол, Месяц - язык Мать моя - родина, Я - большевик.
В 1918 году в первую годовщину Октября исполнялась кантата Есенина в память жертв революции. Траурная кантата, казалось бы, должна была создавать впечатление торжественной печали, светиться траурным цветом,- Есенин наполнил ее алым и золотым сиянием.
Новые в мире зачатья, варево красных зарниц... Спите, любимые братья, В свете нетленных гробниц. Солнце златою печатью Стражем стоит у ворот... Спите, любимые братья, Мимо вас движется ратью К зорям вселенский народ.
Вот тогда и появился в его стихах образ красного коня, как образ восставшей России:
Разбуди меня завтра рано, О моя терпеливая мать! Я пойду за дорожным курганом Дорогого гостя встречать. Я сегодня увидел в пуще След широких колес на лугу. Треплет ветер под облачной кущей Золотую его дугу. На рассвете он завтра промчится, Шапку-месяц пригнув под кустом" И игриво взмахнет кобылица Над равниною красным хвостом.
Революцию Есенин воспринял, как сошествие на землю "Голубиной книги". Он всем сердцем ощутил, что пробил час мировой справедливости, и впервые почувствовал себя пророком, но не библейским грозным предсказателем бед и горя, а радостным вестником грядущего дня - русским мальчиком-пастушонком, как бы сошедшим с картины Нестерова "Видение отроку Варфоломею":
О край разливов грозных И тихих вешних сил, Здесь по заре и звездам Я школу проходил. И мыслил и читал я По библии ветров, И пас со мной Исайя Моих златых коров.
Вдохновенно поэт возрождает, казалось бы, давно погибший языческий мир славянства, в котором все природные явления были одушевлены.
Прообраз человеческого мира Есенин чувствует в каждом дереве, в каждой травинке:
Хороша ты, о белая гладь! Греет кровь мою легкий мороз! Так и хочется к телу прижать Обнаженные груди берез. О лесная древесная муть! О веселье оснеженных нив!.. Так и хочется руки сомкнуть Над древесными бедрами ив.
Трудно согласиться с теми, кто считает революционные поэмы Есенина слишком отвлеченными и риторическими. В этих поэмах есть строки, перекликающиеся с пушкинским пророком.
Я сегодня рукою упругою Готов повернуть весь мир... Грозовой расплескались вьюгой От плечей моих восемь крыл.
Если раньше поэт чувствовал себя смиренным странником иконописцем, запечатлевающим звенящую Русь и тело незримого распятого Христа, то теперь рождаются бунтарские иконоборческие строки:
Языком вылижу на иконах я Лики мучеников и святых. Обещаю вам град Инонию, Где живет божество живых.
В революции Есенин видит воскресение древнего славянского коровьего бога:
По-иному над нашей выгибью Вспух незримой коровой бог. <…>
Вспомним, что раньше был "незримый Христос":
И напрасно в пещеры селятся Те, кому ненавистен рев. Все равно - он иным отелится Солнцем в наш русский кров.
И хотя поэт пишет:
Новый придет Олимпий Начертать его новый лик,-
мы по-прежнему видим ту же солнечную золотую, синюю, алую палитру древнерусской живописи.
И заканчивается поэма "Инония" образом сходящего на землю Христа, скачущего верхом на крестьянской кобыле. Блок видел в поэме "Двенадцать"
Христа в белом венчике из, роз, идущего впереди революционных солдат. Есенинский Христос - крестьянин, вышедший из самых глубин золотой Руси, где соединяются воедино земля и небо. Революции представляются поэту рождением новой религии, где языческий мир славянства врывается в православие:
Слава в вышних, богу И на земле мир! Месяц синим рогом Тучи пробудил. Кто-то с новой верой, Без креста и мук, Натянул на небе Радугу, как лук. . . . . . . . . . . . Новый на кобыле Едет к миру Спас, Наша вера - в силе. Наша правда - в нас.
Иконописный образ Христа, въезжающего на осле в Иерусалим, превращается в образ нового крестьянского спаса.
В поэме "Иорданская голубица" Русь видится поэту храмом, где он принимает крещение революции:
Земля моя златая! Осенний светлый храм! Гусей крикливых стая Несется к облакам. То душ преображенных Несчислимая рать С озер поднявшись сонных Летит в небесный сад. А впереди их лебедь, В глазах, как роща, грусть, Не ты ль так плачешь в небе, Отчалившая Русь?
Чувствуя, что старая Русь навсегда уходит, Есенин снова возвращается к апокрифическим образам народных сказаний, как бы обводя последним взором уходящую Русь:
Вижу вас, злачные нивы, С стадом буланых коней. С дудкой пастушеской в ивах Бродит апостол Андрей.
В "Повести временных лет" сохранилось предание, что апостол Андрей - первый ученик Христа бывал на Руси. Вот как об этом пишет летописец Нестор:
"А Днепр впадает устьем в Понтийское море; это море слывет Русским, - по берегам его учил, как говорят, святой Андрей, брат Петра..."
Крестьяне Рязанской губернии, не читая "Повесть временных лет", считали, что апостол Андрей бродил с дудкой пастушеской в ивах, как и запечатлел этот образ Есенин.
Апокриф "Хождение богородицы по мукам", где богородица, спустившись в ад, молит грозного сына сжалиться над грешниками и спасти их от мук, был особенно любим русским народом. Этот русский прообраз "Божественной Комедии" Данте помнил и Алексей Толстой, назвавший свою трилогию о революции "Хождение по мукам". Есенин запечатлел отголосок этого апокрифического сказания в одном четверостишии "Иорданской голубицы":
И полная боли и гнева, Там, на окрай села, Мати пречистая дева Розгой стегает осла.
Но все чаще и чаще поэт и сам чувствует необходимость "спуститься на землю", к родным лесам и нивам, к земле, по которой бродят апостол Андрей и крестьянские богородицы.
Золотой и алый цвет все чаще растворяется в белом, синем и голубом. Алое становится розовым, наступает "златое затишье":
Вот оно глупое счастье С белым и окнами в сад! По пруду лебедем красным Плавает тихий закат. Здравствуй, златое затишье, С тенью березы в воде! Галочья стая на крыше Служит вечерню звезде. Где-то за садом несмело, Там, где калина цветет, Нежная девушка в белом Нежную песню поет. Стелется синею рясой С поля ночной холодок... Глупое, милое счастье, Свежая розовость щек!
Цветовая палитра этого стихотворения уже сама по себе - поэзия. Проследим цветовые чередования: белый, красный, золотой, алый, белый, синий, розовый. Здесь оживает палитра Рублевской Троицы, где все эти краски даны не в контрастном сочетании, а во взаимопроникновении, что создает ощущение единства всего сущего. Как и русские иконописцы, Есенин пользуется простыми цветами и смешивает их, не растворяя друг в друге, так что мы видим алый и белый в отдельности и в соединении, когда он розовый. Если в стихах, посвященных революции, Есенин затоплял золотым и красным светом свои полотна и его стихи были похожи на иконы Новгородской школы, где все цвета соседствуют в ярком контрасте, то теперь он близок к Московской, Рублевской школе живописи, где контрасту предпочитается взаимопроникновение красок, каждая из которых сохраняет свое отдельное звучание и в то же время сливается с общей гаммой.
Есенину понятна цветовая символика древнерусской живописи, давно ставшая обиходной в повседневном русском быту. Белый - символ чистоты, голубой и синий - символ устремленности к небу, то есть к чему-то недосягаемому, золото - изначальный свет и красный - цвет любви, горения, страсти.
Порой в его стихах господствует голубой и розовый, белый исчезает; общий золотой фон - бывший символом иного мира - как бы одомашнивается, превращается во что-то близкое и знакомое: "золотою лягушкой луна распласталась на небе ночном".
Совершенно по-иному в "Сорокоусте" снова возникает образ красного коня; теперь это красногривый жеребенок, скачущий за поездом, "тонкие ноги закидывая к голове".
В последний раз проносится перед нами уже не красный, а розовый конь Есенина:
Я теперь скупее стал в желаньях, Жизнь моя! Иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью Проскакал на розовом коне.
"Розовый конь" и "красная кобылица" навсегда исчезли в изобразительной системе стихов Есенина и только иногда, как далекие отголоски былого, возникал иронический стих:
Я хожу в цилиндре не для женщин - В глупой страсти сердцу жить не в силе,- В нем удобно, грусть свою уменьшив, Золото овса давать кобыле.
Поэт с улыбкой вспоминает о своем "иконоборческом" бунте в стихах, обращенных к любимой женщине:
Твой иконный и строгий лик По часовням висел в рязанях, Я на эти иконы плевал Чтил я грубость и крик в повесе, А теперь вдруг растут слова Самых нежных и кротких песен.
Красный цвет рябины и золотой цвет листвы, как всегда, рядом с голубым, по-прежнему главным цветом в есенинской палитре, но теперь это цвета холодные, цвета горящей осени.
Отговорила роща золотая Березовым, веселым языком, И журавли, печально пролетая, Уж не жалеют больше ни о ком. Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник - Пройдет, зайдет и вновь оставит дом. О всех ушедших грезит конопляник С широким месяцем над голубым прудом. ........................................... Не жаль мне лет, растраченных напрасно, Не жаль души сиреневую цветь. В саду горит костер рябины красной, Но никого не может он согреть.
Строгая, прозрачная и холодная гамма фресок Дионисия возникает в этом стихотворении. Впервые появляется приглушающий сиреневый цвет, как бы втягивающий в себя все другие цвета палитры.
В 1925 г. Есенин почти полностью отошел от былой многоцветности. Почти все стихи этого цикла насыщены трепетным дыханием синевы. Цвет становится объемным, живым, многотонным:
Воздух прозрачный и синий, Выйду в цветочные чащи. Путник, в лазурь уходящий, Ты не дойдешь до пустыни. Воздух прозрачный и синий.
Золотой фон теряет прежнюю яркость и лишь приглушенно мерцает сквозь синеву:
Золото холодное луны, Запах олеандра и левкоя. Хорошо бродить среди покоя Голубой и ласковой страны.
И только два цвета, черный и белый, вдруг возникают контрастно и ярко, как предвестие какой-то трагедии:
Вижу сон. Дорога черная. Белый конь. Стопа упорная, И на этом на коне Едет милая ко мне, Едет, едет милая, Только нелюбимая.
Белый конь в народном сознании символизировал смерть.
Черный и белый цвет в последних стихах Есенина уже не мог вытеснить голубую, розовую, зеленую, сиреневую, золотую, звенящую Русь. Так же как в древнерусской живописи черный ад и белая смерть лишь оттеняют золотое, красное и голубое цветение жизни, трагические цветовые контрасты в стихах Есенина поглощены многоцветным гимном вечной жизни и вечному воскресению Родины.
При использовании материалов обязательна установка активной ссылки:
http://s-a-esenin.ru/ "Сергей Александрович Есенин"